Преступление отца Амаро

Но раздумывать было некогда, и отец Амаро отправился в Пояиш переговорить с кормилицею Жоанною Каррера.

Когда он доехал до моста, ему пришла вдруг мысль заглянуть к фабрикантше просто так из любопытства… Он мог даже не разговаривать с нею, а только посмотреть, как выглядит женщина, где она живет и т. д. Кроме того, как священнику – представителю духовной власти – ему следовало знать поближе этот вид организованного греха, дерзко свившего себе гнездо в нескольких шагах от большой дороги. Можно было даже донести о нем главному викарию или правителю канцелярии губернатора.

Доехав верхом до оврага, о котором говорила ему Дионизия, он соскочил с лошади и повел ее за узду. Вечер стоял превосходный; высоко в ясной лазури кружилась плавно какая-то большая птица.

Он нашел среди каштановых деревьев старый колодец и за ним, в сторонке, домик с крыльцом; из трубы поднималась к ясному небу тонкая струя дыму.

Амаро представил себе мысленно фигуру фабрикантши; он воображал, сам не зная почему, что она очень высокого роста, со смуглым лицом и глазами старой колдуньи.

Он привязал лошадь к забору у дома и заглянул в открытую дверь; комната представляла кухню с большою плитою. На полках стояла чистая посуда, на стене висели медные кастрюли, блестели, точно в богатом доме. В старом, полуоткрытом шкафу виднелось аккуратно сложенное чистое белье. Всюду был такой порядок, что дом, казалось, озарялся сиянием чистоты и уютности.

Амаро ударил в ладоши и позвал громко:

– Сеньора Карлота!

Из-за дома немедленно показалась женщина с решетом в руке. К изумлению Амаро, у неё была очень приятная внешность: высокий бюст, красивая фигура, очень белая шея и черные глаза, напоминавшие ему глаза Амелии. На вид ей можно было дать лет сорок.

– Я, кажется, ошибся, – пробормотал Амаро. – Здесь живет сеньора Карлота?

Нет, он не ошибся; это она и есть… Но Амаро все-таки решил, что ужасное создание прячется должно быть где-нибудь в углу, и спросил еще:

– Вы живете здесь одна?

Женщина поглядела на него недоверчиво.

– Нет, сеньор, – сказала она после краткого молчания: – я живу здесь с мужем…

Муж тоже вышел из-за дома в этот момент. Это было настоящее страшилище: – крошечного роста, почти карлик, с короткой шеей и восковым лицом; на подбородке его торчали редкие, черные волосы, а из глубоких впадин, без бровей, глядели налитые кровью глаза, говорившие о пьянстве и бессонных ночах.

– Чем можем служить вам, падре? – спросил он, держась у самой юбки жены.

Амаро вошел в кухню и рассказал, заикаясь, целую историю. Его родственнице предстояло родить. Муж был болен и не мог сам искать кормилицу… Им надо было хорошую мамку в дом.

– Нет, в дом не годится. Сюда на воспитание, пожалуйста, – сказал карлик, не отходя от юбки жены и глядя на священника своими отвратительными глазами.

– Ах, значит, мне неверно сказали… Очень жаль. Моим родственникам нужно непременно кормилицу в дом.

Он медленно направился к лошади и остановился на пути, застегивая пальто.

– А на дом вы берете детей на воспитание? – спросил он.

– Смотря по условиям, – ответил карлик, шедший за ним.

Амаро поправил стремя и обошел вокруг лошади, чтобы протянуть время.

– Вам, ведь, надо принести ребенка сюда, я слыхал?

Карлик обернулся и обменялся многозначительным взглядом с женою, стоявшею у двери дома.

– Можно также сходить за ним.

Амаро похлопал ладонью по шее лошади.

– Но если это случится ночью, можно погубить ребенка по теперешнему холоду…

И муж, и жена, заговорили тогда одновременно, уверяя, что ребенок ничуть не пострадает, если укутать его заботливо.

Амаро быстро вскочил на лошадь, попрощался и поскакал вдоль оврага.

* * *

Амелия жила последнее время в постоянной тревоге; её мысли были заняты только ожиданием страшного события. Она переносила теперь беременность хуже, чем в первые месяцы, страдая то от головокружения, то от отвращения к еде. Доктор Гувеа неодобрительно качал головою. По ночам ее мучили кошмары: одну ночь ей снилось, что у неё родилось странное существо – получеловек, полукоза, другую – что из её живота выползает бесконечно-длинная змея. Но, несмотря на это, она жаждала иметь ребенка; в ней пробудилось горячее материнское чувство, и она представляла себе его взрослым – кавалерийским офицером. Она придумала ему имя – Карлос – и мечтала о том, как он будет ползать на четвереньках…

– Ах, с каким удовольствием я кормила-бы его сама, если-бы не было позорно! – говорила она.

– Оставь пожалуйста, ему будет отлично и без тебя, – отвечал Амаро. Он успокоил ее насчет кормилицы, сказав, что уговорился с Жоанной Каррера, крепкой, как дуб, женщиной, с белоснежными зубами и очень молочною грудью.

Одно только терзало Амелию при мысли о ребенке: это то, что он будет незаконный.

Однажды она явилась к аббату Феррао с планом, «внушенным ей Божией Матерью»: она готова была выйти замуж за Жоана Эдуардо, но под условием, чтобы тот усыновил малютку Карлоса по закону. И она крепко сжимала аббату руки, умоляя его дать её малышу законного отца.

– Успокойтесь, сеньора, успокойтесь, – отвечал аббат, пораженный таким возбуждением. – Я уже говорил вам, что и сам желаю того-же. Все устроится, только попозже.

Через несколько дней она отказалась от этого плана, решив, что не должна изменять отцу Амаро – «папаше Карлиньоса». Аббат покраснел, несмотря на свои семьдесят лет, слыша, каким убежденным тоном она говорит о своих супружеских обязанностях по отношению к священнику; он не знал о том, что Амаро бывает у неё каждое утро.

Амелия изводила Амаро ребяческою нежностью целую неделю, постоянно напоминая ему о том, что он – «папаша её Карлиньоса».

– Знаю, знаю, голубушка, – отвечал он нетерпеливо. – Большое спасибо. Не велика честь.

Однажды утром Амелия чувствовала себя особенно плохо и попросила Амаро поводить ее по комнате под руку. Она с трудом тащилась, будучи очень грузна теперь, как на дороге послышался вдруг лошадиный топот. Оба подошли к окну, но Амаро быстро отступил назад, оставив Амелию одну у окна. По дороге ехал на гнедой лошади Жоан Эдуардо в белом пальто и франтовской шляпе; рядом с ним ехали верхом его воспитанники – один на нони, другой на ослике, а сзади, на почтительном расстоянии – ливрейный лакей. Амелия молча проводила их глазами, пока они не скрылись из виду, затем опустилась на диван, не говоря ни слова. Амаро злобно усмехнулся:

– Хм… такой идиот и с ливрейным лакеем!

Амелия покраснела и ничего не ответила. Теперь она не огорчалась, если Амаро не приходил по утрам, а с нетерпением поджидала аббата Феррао. Как только он являлся, она усаживала его на диване рядом с собою и расспрашивала подробно, видел-ли он Жоана Эдуардо, что тот говорил, заметил-ли ее у окна, как ему живется в доме помещика, какая там обстановка, сколько человек прислуги и т. д.

Добрый аббат рассказывал ей обо всем подробно, радуясь, что она забыла, по-видимому, о священнике и интересуется теперь только Жоаном Эдуардо. Амелия старалась даже не упоминать имени Амаро в разговоре и ответила на вопрос аббата, бывает-ли он у них:

– Как-же, он навещает крестную по утрам. Но я не выхожу к нему, неприлично.

Она проводила теперь все свободное время у окна, нарядно одетая выше талии и скрывая нижнюю часть тела разными тряпками. Ей доставляло большое удовольствие видеть, как Жоан Эдуардо проезжает мимо верхом со своими воспитанниками и с лакеем. Молодой человек и сам любил эти прогулки, не упуская никогда случая заехать в город, гарцуя мимо аптеки, конторы Нуниша и полицейского управления.

Возвращаясь однажды с прогулки через Баррозу, Жоан Эдуардо увидел перед собою отца Амаро верхом на осле. Молодой человек пустил лошадь галопом. Дорога была так узка в этом месте, что они без малого коснулись коленями друг о друга, и это дало Жоану Эдуардо возможность смерить надменным взглядом, с высоты своего великолепного коня, отца Амаро, бледного и злобно скорчившагося на старом осле. Жоан Эдуардо остановился в конце дороги, повернулся в седле и увидел, что священник спрыгнул с осла у одинокого домика, где сыновья помещика еще недавно посмеялись над безобразным карликом.

– Кто там живет? – спросил он у лакея.

– Некая Карлота… очень скверные люди, сеньор Жоан.

Проезжая мимо Рикосы, Жоан Эдуардо пустил лошадь, по обыкновению, медленною рысью. Но из окна не выглядывало этот раз хорошенькое, бледное личико Амелии. Ставни были полузакрыты, а у крыльца стоял распряженный шарабан доктора Гувеа.

Страшный день настал наконец. Амаро получил в это утро через молодого работника записку от Амелии с еле разборчивыми словами: «Присылай скорее Дионизию, время пришло». Работник получил также приказание сходить за доктором Гувеа. Амаро отправился сам за Дионизией.

Несколько дней тому назад он сказал ей, что Дона Жозефа сама достала ему кормилицу, крепкую, здоровую женщину. Он наскоро условился поэтому теперь с Дионизией, что будет ждать с кормилицею вечером у калитки фруктового сада, пока она не вынесет ему из дома ребенка.

– Ровно в девять часов, Дионизия. И пожалуйста не заставь нас ждать, – сказал ей Амаро на прощанье.

Он вернулся от неё прямо домой и заперся в комнате, обдумывая мучивший его вопрос: что делать с ребенком? Время позволяло еще съездить в Пояиш и переговорить с хорошею кормилицей, знакомою Дионизии, или отправиться к Карлоте в Баррозу… Амаро ходил по комнате, терзаясь колебаниями, как вдруг с лестницы послышался голос Либаниньо:

– Открывай, открывай, батюшка, я знаю, что ты дома.

Пришлось впустить его и усадить в кресло. Но к счастью, Либаниньо не мог засиживаться и зашел только узнать, как поживают «святые женщины в Рикосе».

– Хорошо, хорошо, – сказал Амаро, принуждая себя улыбнуться.

– Я не мог навещать их последнее время. Очень много дела… Я работаю теперь в казармах… Не смейся, голубчик, я учу солдатиков добродетели, рассказываю им о страданиях Христа…

– Ты, значит, обращаешь весь полк на путь истины, – сказал Амаро, шагая по комнате, точно дикий зверь в клетке.

– Ох, это выше моих сил, миленький! Я несу теперь святой образок одному сержанту. Но пора идти. Прощай, голубчик. Ты что-то бледен. Я знаю отчего: прочисти желудок, и все пройдет.

Он уже уходил, но остановился еще у двери:

– Послушай-ка: скажи, ты не слыхал ничего?

– О чем это?

– Мне говорил отец Салданьа… Наш настоятель сказал, будто-бы, что в городе случился скандал с одним священником. Только он не сказал, кто это и что случилось. Салданьа пробовал расспрашивать, но настоятель ответил, что получил только неопределенный донос, даже без имени священника. Я все думаю, кто это может быть.

– Не знаю. Наверно, все выдумки Салданьи.

– Ох, миленький, хорошо, коли так. Только безбожники могут грешить. Ну, кланяйся нашим святым в Рикосе.

И он сбежал вниз по лестнице, отправляясь в полк учить «солдатиков добродетели».

Амаро был глубоко подавлен. Очевидно, на него был сделан анонимный донос главному викарию за любовь к Амелии. А тут еще ребенок, в полумиле от города, мог послужить живым доказательством его вины! Ему казалось чудом, что Либаниньо, заглядывавший к нему не чаще, чем раз в год, явился с ужасною вестью как раз в то время, когда он боролся с совестью. Очевидно, милосердный Бог не желал видеть на свете еще одного незаконнорожденного и требовал своего ангела к себе.

Колебаниям Амаро был положен конец. Он съездил верхом к Карлоте, пробыл у неё до четырех часов и почувствовал большое облегчение по возвращении домой. Все было кончено! Карлота и карлик получили от него деньги за год вперед. Теперь оставалось только ждать вечера.

Но дома, в одиночестве, его стали преследовать ужасные галлюцинации: то Карлота душила красного, новорожденного младенца, то полиция отрывала труп из земли, и его вели вместе с карликом в тюрьму. Его подмывало вскочить на лошадь, вернуться в Баррозу и нарушить договор… Но подавленность духа мешала ему собраться и привести желание в исполнение.

Необходимость отвлечься немного от гнетущих мыслей побудила его пойти навестить Натарио, который вставал уже после болезни. Как только отец Амаро вошел, Натарио крикнул ему, не вставая с кресла:

– Что, видали? Этого-то идиота с ливрейным лакеем!

Жоан Эдуардо проезжал в это время по улице верхом на гнедой лошади, вместе с воспитанниками. Натарио бесился от бессилия, лишенный возможности, из-за болезни, снова начать против него кампанию и выгнать его путем какой-нибудь интриги из дома помещика.

– Оставьте его в покое, – посоветовал Амаро.

– Оставить? О, нет. Знаете, у меня явилась превосходная мысль: доказать помещику документально, что Жоан Эдуардо – ханжа. Что вы на это скажете?

Амаро одобрил этот план. Следовало наказать негодяя, хотя-бы за то, что он дерзко смотрит на порядочных людей со своего гнедого коня. И Амаро покраснел от негодования, вспомнив утреннюю встречу на пути в Баррозу.

– Конечно, следует наказать его, – воскликнул Натарио. – Почему мы считаемся служителями Христа? Потому что внушаем бодрость смиренным людям и сокращаем гордость надменных.

Было уже темно, когда Амаро вернулся домой. Его ждал прислужник, явившийся предупредить, что на следующее утро в девять часов назначены крестины ребенка некоего Гедиша. Амаро скоро спровадил прислужника под предлогом головной боли и ушел пешком в Рикосу. К счастью, ночь была темная и теплая. Сердце Амаро сильно билось от надежды; он мечтал, что ребенок родится мертвым. Это было вполне возможно. Но Амелия могла тоже умереть. Ему стало вдруг очень жаль девушки, мучившейся теперь из-за него. Тем не менее он сознавал, что смерть обоих – и матери и ребенка, могла сразу поставить крест на его грехи. Он остался-бы преспокойно в Лерии, занимаясь делами церкви и ведя безупречный образ жизни.

Добравшись до Рикосы, он остановился у дорога, около полуразвалившагося сарая, где условился встретиться с Карлотой или карликом. Он не знал, кто из них придет, и боялся увидеть перед собою противного карлика с налитыми кровью глазами. Для него было большим облегчением услышать ясный голос Карлоты, крикнувший из темноты:

– Я здесь.

– Хорошо, сеньора Карлота. Надо подождать.

Амаро был очень доволен. Ему казалось, что все его страхи и опасения исчезнут, если эта здоровая и опрятная женщина унесет ребенка, прижав его к своей груди.

Он стал бродить вокруг дома. Всюду была темнота и полнейшая тишина. Ждать пришлось очень долго. Амаро медленно ходил вдоль ограды фруктового сада и увидел вдруг слабый свет у дверей на террасу. Он побежал туда, и Дионизия молча положила ему на руки небольшой сверток.

– Мертвый? – спросил он.

– Нет, живой. Мальчик.

И она тихонько закрыла дверь в тот момент, когда собаки начали лаять, услышав шум.

Ребенок, прижатый к груди Амаро, рассеял, словно вихрь, ею преступные мысли. Не давать-же его этой фабрикантше ангелов, которая бросила-бы его в овраг или дома в отхожее место. О, нет, это его родной ребенок.

Но что-же делать? Бежать в Пояиш за другою кормилицею было уже поздно… В город нельзя было унести ребенка… О, как бешено хотелось ему постучать в дверь, броситься в комнату Амелии, положить ей ребенка в теплую постель и остаться тут-же с ними двумя! Но об этом не могло быть и речи: он был священником! Проклятая религия губила его!

Из свертка послышался слабый писк. Амаро побежал к сараю и чуть не натолкнулся на Карлоту, немедленно завладевшую младенцем.

– Вот он, – сказал священник. – Но послушайте: теперь все изменилось. Я не желаю, чтобы ребенок умер… Вы должны выростить мне его. Забудьте о наших сегодняшних переговорах. Он в ваших руках, выходите его.

– Будьте покойны, будьте покойны, – поспешно возразила женщина.

– Послушайте: ребенок плохо завернут. Закутайте его в мой плащ.

– Не беспокойтесь, все хорошо.

– Вовсе нехорошо, чорта вас побери! Это мой сын. Берите плащ, я не желаю, чтобы он умирал.

Он насильно накинул ей плащ на плечи и запахнул его спереди, укутав ребенка. Женщина недовольно повернулась и быстро пошла по дороге.

Амаро остался стоять посреди дороги, глядя, как теряется во мраке темная фигура. Нервы его не выдержали после напряжения последнего времени, и он разрыдался, как женщина.

Долго бродил он вокруг дома, но здание было по-прежнему погружено во мрак и в ледяное безмолвие. Затем, усталый и измученный, он вернулся в город, когда на соборных часах пробило десять.

Доктор Гувеа спокойно закусывал тем временем в столовой большего дома в Рикосе после тяжелых трудов. Аббата Феррао сидел тут же, явившись со святыми дарами на случай опасности. Но доктор был вполне доволен; роды длились восемь часов, Амелия перенесла их очень бодро и произвела на света здорового мальчугана, делавшего честь своему папаше.

Славный аббат стыдливо опускал глаза, выслушивая эти подробности.

– А теперь, как я помог младенцу явиться на свет, – сказал доктор, жуя кусок жареной куры: – вы, господа (под господами я разумею церковь), завладейте им, не выпускайте до самой смерти. Государство тоже не спустит с него глаз, но оно оберегает свои права на него менее ревниво… И вот несчастный начинает свой жизненный путь между священником и полицейским!

Аббат наклонился и понюхал табаку, готовясь к возражению.

– Церковь начинает свою деятельность, – продолжал доктор: – когда у малыша нет еще сознания жизни. Она прежде всего навязывают ему определенную религию, потом учит его катехизису. Я собственно не понимаю, зачем она учит потом ребенка грамоте. Для неё вся наука заключается в катехизисе, и, как только ребенок одолеет его, он знает столько же, как сам Бог.

Аббат привскочил от негодования.

– Это шутки на манер Вольтера! – воскликнул он. – Надо смотреть на подобные вопросы шире.

– Как шутки? Возьмите, например, происхождение языков. Как они образовались? По воле Бога, недовольного Вавилонскою башнею…

Но дверь открылась, и в комнату заглянула Дионизия. Доктор сделал ей только-что строгий выговор в комнате Амелии, и она обращалась к нему теперь не иначе, как со страхом.

– Господин доктор, – сказала она: – барышня проснулась и требует ребенка.

– Ребенка? Да он-же унесен, кажется?

– Да, унесен, – отвечала Дионизия.

– Так о чем-же тут разговаривать?

Дионизия уже собралась уходить, когда доктор позвал ее обратно.

– Послушайте, скажите, что ей принесут ребенка завтра. Лгите без стыда. Сеньор аббат, наверно, разрешит лгать в таком серьезном случае. Пусть только спит и отдыхает.

Дионизия ушла. Но спор не возобновлялся. Старики забыли о Вавилонской башне при мысли о матери, требовавшей ребенка, которого отняли у неё навсегда. Особенно аббат был растроган. Но доктор не упустил случая безжалостно напомнить ему, что это последствие положения священника в обществе. Аббат молча опустил глаза, нюхая табак и делая вид, будто он не знает, что в этой истории замешан священник.

Доктор продолжал свои рассуждения о воспитании детей и юношества для духовной карьеры.

– Посудите сами: священника приучают с малолетства к отречению от удовлетворения самых естественных потребностей и самых возвышенных требований ума. Готовить человека к священнической деятельности значит создавать урода, который должен вести всю жизнь отчаянную борьбу против двух непреодолимых фактов мироздания – силы Материи и силы Разума.

– Что вы говорите? Полно, сеньор! – воскликнул аббат в изумлении.

– Нет, нет, я говорю правду. В чем состоит воспитание священника? Во-первых, в том, чтобы приготовить его к безбрачию и целомудренной жизни, т. е. подавить в нем самые естественные инстинкты; во-вторых, в том, чтобы отдалить его от всяких познаний, противных католической вере, т. е. насильственно подавить в нем стремление к познанию, ко всякой реальной науке.

Аббат вскочил в порыве негодования.

– Понимаете-ли вы сами, что говорите, сеньор? Извините, не сердитесь на меня, но вы не спорите, а утверждаете с легкомыслием журналиста. Почитайте святого Василия, и вы увидите, что он говорит об изучении светской литературы; по его мнению, она служит лучше всего для подготовления к изучению духовных писателей. Почитайте также Историю монастырей в средние века. Ведь, они были хранилищами науки, философии…

– Но, какая-же это философия, какая наука, сеньор? Вместо философии – мистицизм, вместо науки – одна сушь. Настали другие времена, народились новые науки, между ними и католической доктриной открылась широкая пропасть. Первое время церковь пыталась даже подавить их, искоренить без остатку огнем и тюрьмою… Да, да, не спорьте, аббат… огнем и тюрьмою. А теперь она не может больше делать этого и ограничивается осуждением их.

Дверь снова открылась.

– Барышня плачет и требует ребенка, – сказала Дионизия, входя.

– Это нехорошо, – возразил доктор. – Как она чувствует себя? Волнуется? Беспокоится?

– Да, сеньор, она требует ребенка непременно сегодня-же.

– Поговорите с нею, развлеките ее. Может быть, она уснет.

Дионизия ушла.

– Скажите, доктор, волнение может повредить ей? – спросил аббат заботливо.

– Может вполне. – ответил доктор, роясь в своем мешке. – Но я постараюсь усыпить ее… Так вот, аббат, какова церковь, теперь. Она – противница всякой науки.

Аббат схватился руками за голову.

– Не стоит спорить, аббат. Поглядите, каково её положение в Португалии. Приятно видеть, в каком она упадке.

И он стал сравнивать её теперешнее положение с прежним. Раньше Церковь была нераздельна с народом, теперь это было меньшинство под покровительством государства. Она царила прежде в судах, в советах короля, в армии, от неё зависели война и мир; теперь один депутат партии большинства имел больше власти, чем все духовенство в стране. В прежния времена церковь была представительницею науки, ныне она знала только свою латынь. Раньше она была богата, владела целыми областями и целыми улицами в городах, теперь-же её существование зависело от светского министра, и она просила милостыню на паперти.

– Хорошо, если Церковь так несчастна, то она тем более достойна любви и сострадания! – сказал аббат, весь красный от возбуждения.

Но Дионизия снова появилась у двери.

– Ну что еще?

– Барышня жалуется на тяжесть в голове. Она говорит, что у неё темнеет в глазах.

Доктор вышел немедленно вслед за Дионизией, не говоря ни слова. Аббат зашагал по комнате, обдумывая возражение и перебирая в уме страшные имена ученых богословов, чтобы обрушиться с ними на доктора. Но прошло полчаса, лампа стала гаснуть, а доктор все не возвращался.

Тишина в доме, нарушаемая только шумом его шагов, действовала на старика подавляющим образом. Он приоткрыл дверь и прислушался, но комната Амелии находилась в другом конце дома и оттуда не было слышно ничего. Ему очень хотелось пройти к больной, но профессиональное целомудрие не позволяло ему даже приблизиться к постели роженицы иначе, как со святыми дарами в случае опасности. Прошел час тягостного, мучительного ожидания. Аббат открыл молитвенник и принялся читать.

В корридоре послышались быстрые шаги Гертруды. Вдалеке хлопнула дверь, и в столовую вошел доктор Гувеа.

Аббат побледнел при виде его. Доктор был без галстуха с расстегнутым воротником; рукава были засучены кверху и запачканы кровью.

– Положение серьезно, доктор?

Старик не ответил, ища в комнате свой мешок. Лицо его горело решимостью борьбы. Он собирался уже выйти с мешком, но вспомнил про тревожный вопрос аббата и обернулся.

– У неё конвульсии, – сказал он.

Аббат задержал его у двери.

– Доктор, прошу вас, вспомните обо мне, если будет опасность, – сказал он серьезно, с сознанием собственного достоинства.

– Конечно, конечно…

Аббат снова остался один в столовой. Все спали в Рикосе – дона Жозефа, арендатор с семьей, работники. Огромные стенные часы пробили двенадцать, потом час. Аббат ежеминутно выходил в корридор, но из комнаты Амелии слышался только изредка шум шагов; остальное время все было тихо. Он возвращался к своему молитвеннику и горячо молился за несчастную женщину, стоявшую может-быть на пороге вечности; в голове его невольно мелькала также мысль о том человеке, который был повинен в её грехе, а теперь храпел спокойно на своей постели. И аббат молился за него тоже.

Доктор вошел в столовую, весь красный от упорной борьбы со смертью. Он пришел за какою-то стклянкою, но молча открыл окно и высунулся на минуту, чтобы подышать свежим воздухом.

– Как она чувствует себя? – спросил аббат.

– Плохо, – ответил доктор, выходя.

Аббат снова склонился над молитвенником. Но шаги в комнате заставили его скоро поднять голову. Дионизия пришла обобрать все салфетки из ящиков буфета.

– Ну, что, как? – спросил аббат.

– Ох, сеньор аббат, она умрет, наверно… Сперва были конвульсии, да такие ужасные, что страшно было смотреть, а теперь она лежит без сознания и, видно, уж не очнется.