Преступление отца Амаро

– Что то она там поделывает, бедная! – думал он, потягиваясь от скуки и лени.

Бедная Амелия проклинала тем временем свою жизнь в Рикосе.

Еще на пути в имение дона Жозефа молча дала ей понять, чтобы она не рассчитывала больше на её прежнюю любовь или на прощение. То-же самое отношение продолжалось и по приезде. Старуха стала прямо невыносима. Она резко гнала Амелию прочь, если та хотела поправить ей подушки или шаль, упорно молчала, когда Амелия проводила вечер в её комнате за шитьем, и постоянно вздыхала, намекая на тяжелое бремя, посланное ей Богом на последок дней.

Амелия обвиняла в этом отца Амаро. Он обещал ей, что крестная мать будет обходиться с нею мягко и снисходительно, а вместо этого она попала в руки злой, старой девы и ханжи.

Очутившись одна в большой, холодной комнате с кроватью под балдахином и двумя креслами, обитыми колеей, Амелия проплакала всю ночь. На утро она спустилась в сад познакомиться с арендатором и его женою в надежде, что найдет в них приятное общество. Но жена оказалась сухою и мрачною женщиною в трауре со слабым, стонущим голосом, а арендатор был похож на орангутанга и производил отталкивающее впечатление огромными, торчащими ушами, выпяченною нижнею челюстью и впалою грудью, как у чахоточного. Амелия ушла от них поскорее и отправилась бродить по фруктовому саду; но дорожки поросли сорною травою, и тень под густыми деревьями действовала на нее угнетающе.

Она предпочла тогда проводить дни дома. Окна её комнаты выходили на фасад, и взгляд бродил часами по печальному пейзажу – однообразным, бесплодным пространствам с отдельными чахлыми деревцами.

По утрам она помогала доне Жозефе делать туалет и усаживала ее на диване, садясь рядом с нею с каким-нибудь рукоделием; но старуха угрюмо молчала и хрипела или откашливалась. Амелии пришла в голову мысль выписать из города свой рояль, но старуха рассердилась, услышав об этом.

– Ты, верно, с ума сошла. У меня расстроено здоровье, а ты собираешься барабанить на рояле. Тоже выдумала!

Гертруда также почти не разговаривала с него, исчезая в каждую свободную минуту. Она была родом из этой деревни и уходила болтать с прежними соседками.

Хуже всего чувствовала себя Амелия по вечерам. Уложив старуху в постель, она оставалась в её спальне, чтобы читать вечерния молитвы с нею и Гертрудою. Прислуга зажигала старую, жестяную лампу, с абажуром, и весь вечер проходил в зловещей тишине, нарушаемой только жужжанием прялки Гертруды.

Прежде чем ложиться спать, они плотно запирали все двери из боязни воров, и тогда начиналось для Амелии самое тяжелое время. Суеверный страх не давал ей спать. Она слышала все время какие-то непонятные звуки: то скрипел пол в коридоре под чьими-то быстрыми шагами, то пламя свечи склонялось, словно под невидимым дыханием, то слышалось вдали, около кухни, падение какого-то тела. Амелия торопливо шептала молитвы, закутавшись с головою в одеяло; но если она засыпала, ее мучили кошмары. Однажды она проснулась внезапно, услышав голос, простонавший за высокою спинкою кровати: – Амелия, готовься, твой конец пришел. – Она вскочила в ужасе и побежала в одной рубашке к старой Гертруде.

Но в следующую ночь голос опять заговорил, когда она стала засыпать: – Амелия, помни о своих грехах! Готовься, Амелия! – Она закричала и лишилась чувств. К счастью, Гертруда не успела еще лечь, прибежала на крик и застала девушку, лежащею неподвижно поперек кровати с холодными руками. Она разбудила жену арендатора, и они вдвоем привели Амелию в чувство с большим трудом. С этих пор Гертруда спала в её комнате, и голос перестал грозить Амелии из-за спинки кровати.

Однако, мысль о смерти и страх перед муками ада не покидали ее ни днем, ни ночью. Она впала в истеричную меланхолию, сразу постарела и опустилась, стала ходить грязная и растрепанная, не заботясь о своем грешном теле. Всякое движение, всякое усилие, было противно ей. Она даже молилась неохотно, считая это бесполезным, и спрятала на дно сундука приданое, которое шила для ребенка; у неё явилась ненависть к существу, шевелившемуся в её животе и погубившему ее. Но еще больше ненавидела она соблазнившего ее, негодного священника. Мысль о нем приводила ее в отчаяние. Он жил себе спокойно в Лерии, сладко ел и пил, исповедывал других, может быть, даже ухаживал за ними, а она терзалась тут в одиночестве под бременем греха, в который он вверг ее.

Это возбужденное состояние, наверно, привело бы ее к смерти, если бы не аббат Феррао, навещавший теперь очень часто сестру каноника.

Амелия слышала еще раньше, что аббат Феррао «большой оригинал»; но никто не отрицал у него жизненного опыта и глубокой учености. Он служил в этом приходе уже очень давно и жил среди бедных людей, в бесплодной местности, питаясь хлебом и молоком. Это был такой добрый человек, что он охотно шел в грозу и бурю до полмили, если у какого-нибудь прихожанина болели зубы, или у старухи сдохла коза… В его карманах всегда находилось несколько монет на нужды бедняков; он был в большой дружбе с деревенскими ребятишками и плел им лапти из коры.

При всем этом он отличался такою чистотою нравов, что его прозвали в округе «красною девицею». Как священник, он тоже пользовался превосходною репутациею и исполнял с глубоким благоговением все свои духовные обязанности. Утром он готовился к дневной работе горячею молитвою, освежавшею его душу; вечером ложился спать не иначе, как перебрав мысленно все, что сделал за день. А свободное время уходило у него всегда на чтение.

У аббата Феррао был только один недостаток: он любил охоту и сам стыдился этого, считая грехом убивать бедных птиц, летающих по полям. Но когда искушение брало вверх, он хватал ружье, свистел своему Франту и шел по лугам и оврагам с развевающимися по ветру полами рясы. На обратном же пути он крался вдоль стен, с убитою дичью в мешке, шепча слова молитвы и отвечая на приветствия встречных людей с опущенными глазами и виноватым видом.

Амелии сразу понравился этот человек, несмотря на его деревенскую внешность и огромный нос; её симпатия еще усилилас, когда она увидала, что дона Жозефа принимает аббата не особенно любезно, несмотря на все уважение к нему её брата.

Причиною этого было то, что старуха поговорила с ним раз в течение нескольких часов и решила, с авторитетом опытной, старой ханжи, что он слишком слаб и снисходителен, как исповедник.

Эти двое не поняли друг друга. Славный Феррао прожал всю жизнь в приходе из пятисот душ, поклонявшихся безо всяких мудрствований Господу Богу, Пресвятой Деве и Святому Викентию, покровителю прихода, и был мало опытен в делах исповеди; а тут перед ним была сложная душа капризной и упрямой городской ханжи. Выслушивая длинный перечень смертных грехов, бедный аббат только шептал в изумлении:

– Как это странно, как это странно!

Дона Жозефа подробно рассказывала ему свои грехи. В первый-же вечер по приезде в Рикосу, начав читать молитвы Божией Матери, она вспомнила, вдруг, что оставила в городе красную фланелевую юбку, так хорошо гревшую ей ноги во время приступов боли. Она начинала молитву снова тридцать восемь раз, а красная юбка неизменно становилась между него и Богородицею! Она перестала молиться, измучившись и выбившись из сил, я почувствовала сейчас-же сильную боль в ногах; внутренний голос сказал ей, что это Божия Матерь колет ей ноги булавками из мести…

Аббат привскочил на стуле.

– Полно, что вы говорите, сеньора!

– Ох, это еще не все, сеньор аббат.

Ее мучил еще один грех; за молитвою она чувствовала иногда, что к горлу подступает мокрота. И вот ей приходилось сплевывать ее с именем Господа Бога или Пресвятой Девы на устах. Иной раз она глотала мокроту, но тогда имя Божие спускалось с нею вместе в желудок и даже смешивалось с пищею. Что делать в таких случаях?

Аббат вытирал со лба пот, вытаращив глаза от ужаса и изумления.

Но было кое-что еще похуже; накануне вечером она принялась молиться, вполне спокойно и с благоговением, святому Франциску, и вдруг – непонятно почему – ей стало любопытно узнать, как выглядит Святой Франциск голым.

Славный Феррао заерзал на стуле. Дона Жозефа глядела на него тревожно, ожидая спасительного совета.

– Вас давно уже мучат такие сомнения, сеньора?

– Всю жизнь, сеньор аббат.

– И вам приходилось встречаться с людьми, подверженными подобным страхам и мыслям?

– Все мои знакомые, весь свет подвержен этому… Враг рода человеческого не избрал меня одну… Он искушает всех.

– А чем вы спасались всегда от этого состояния?

– Ох, сеньор аббат, наши святые люди в городе – отцы Амаро, Сильверио и Гедиш – всегда находили выход из затруднительного положения… о, что это за искусные и добродетельные люди!

Аббат Феррао молчал некоторое время, печально думая о том, что целые сотни священников держат свою паству во мраке и в страхе перед небом, изображая Бога и Его святых не менее испорченными существами, чем Калигула и его придворные.

Он решил тогда просветить узкий мозг старой ханжи и сказал, что все её сомнения вызваны нелепым страхом оскорбить Бога… Господь вовсе не злой и мстительный повелитель, а любящий отец и добрый друг… Ему надо служить из любви, а не из страха, и все эти сомнения на счет Божией Матери, колющей ноги булавками, и имени Божия, спускающагося в желудок, вызываются лишь расстроенным воображением. В конце концов аббат посоветовал ей не утомлять себя чрезмерно молитвою и позаботиться о своем здоровье, чтобы набраться сил.

– А следующий раз, как я приду, – сказал он на прощанье: – мы поговорим об этом еще, и, я надеюсь, душа ваша обретет спокойствие.

– Благодарю вас, – возразила старуха сухо.

И когда Гертруда пришла через несколько минут и принесла бутылку с горячею водою, дона Жозефа воскликнула возмущенным тоном:

– Ох, он никуда не годится, никуда не годится! Он не понял меня. Это очень ограниченный человек и при том франкмасон. Гертруда! Какой позор для служителя Господня!

Следующий раз, когда аббат попробовал, по чувству долга, заняться воспитанием её души, старуха объявила ему без обиняков, что исповедуется всегда у отца Гусмао и считает неделикатным пользоваться для спасения души советами другого лица.

Аббат покраснел.

– Конечно, конечно, сеньора, вы правы: надо быть очень щепетильным в подобных вопросах.

Он ушел. И впредь, когда он являлся, то заходил к старухе только на несколько минут справиться о здоровье и поговорить о погоде и о местных интересах, а затем шел на террасу болтать с Амелией.

Её грустный вид возбудил в нем сочувствие; Амелия со гвоей стороны находила удовольствие и развлечение в разговорах с аббатом. Они скоро так подружились, что Амелия ходила всегда поджидать его на дороге, у дома кузнеца, в те дни, когда он должен был придти. Разговоры с аббатом совсем не походили на сплетни старух на улице Милосердия и производила на нее освежающее впечатление, словно широкий, зеленый пейзаж после четырех стен тесной каморки в городе. Аббат разговаривал обо всем – о морали, о путешествиях, о великих людях, о земледелии, о житиях святых и даже о хозяйственных вопросах.

Болтая с ним однажды во фруктовом саду, Амелия заговорила о мучивших ее страхах и о шуме, слышавшемся ей по ночам.

– Какой срам! – сказал аббат, смеясь. – Разве можно бояться такой ерунды в вашем возрасте?

Она подробно рассказала ему тогда о голосах, говоривших ночью из-за спинки кровати.

Лицо аббата стало очень серьезно.

– Сеньора, – сказал он: – вы должны непременно побороть в себе расстроенное воображение. Конечно, на свете случаются чудеса, но Господь никогда не говорит ни с кем из-за спинки кровати и не позволяет диаволу делать это. Если вас терзают тяжкие грехи, то это в вас говорит голос совести, и никакая Гертруда не поможет вам, несмотря на то, что она теперь спит в вашей комнате… Вы будете слышать их, хотя бы оглохли внезапно. Единственное, что может облегчить вас, это успокоение совести, требующей покаяния и очищения…

Они поднялись на террасу; Амелия устало спустилась на каменную скамейку, глядя на расстилавшуюся перед него равнину, крыши сараев, гумно и мокрые от утреннего дождя поля. Слова аббата навели ее на мысль о душевном покое, который могло дать ей покаяние, и ей страстно захотелось мира и отдыха.

Какая-то птичка запела, потом замолчала и слова запела, через минуту, заливаясь такого веселою, громкою трелью, что Амелия попеволе улыбнулась.

– Это соловей.

– Соловьи не поют в это время дня, – сказал аббат. – Это черный дрозд. Вот он не слышит никаких голосов и не боится привидений. Ишь, как заливается, плутяга!

Амелия расплакалась вдруг от звонкого пения веселой птички. как бывает иногда с истеричными женщинами, плачущими безо всякой причины.

– Ну, ну, в чем-же дело? – спросил аббат с изумлением, беря ее за руку с фамильярностью старого друга.

– О, как я несчастна! – пробормотала Амелия, надрываясь рыданиями.

Он заговорил добродушным, отеческим тоном:

– Вы не имеете никакого основания к тому, чтобы быть несчастною. Каковы бы ни были ваши огорчения, христианская душа всегда может найти утешение… Нет греха, которого Господь не простил-бы… Вы не должны только таить горе в себе; оно душит вас и заставляет плакать. Если я могу помочь вам чем-нибудь, облегчить ваше горе, то приходите ко мне…

– Когда? – опросила она, желая воспользоваться как можно скорее помощью этого святого человека.

– Когда хотите, – ответил он, смеясь. – У меня нет определенных часов для утешения. Церковь открыта всегда, и Господь никогда не покидает её.

На следующее утро, на заре, прежде чем дона Жозефа проснулась, Амелия отправилась в церковь и простояла два часа на коленях в маленькой исповедальне.

XXIII

Отец Амаро кончил обедать и курил, глядя в потолок, чтобы не видеть изможденного лица прислужника, сидевшего перед ним неподвижно уже полчаса и ставившего по вопросу через каждые десять минут.

– Вы не подписаны больше на Нацию, падре?

– Нет, сеньор, я читаю теперь Популярную Газету.

Прислужник замолчал и скоро начал напряженно готовить губы к новому вопросу.

– А что, ничего неизвестно про негодяя, написавшего пасквиль в газете?

– Нет, сеньор, он уехал в Бразилию.

Прислуга вошла в это время со словами: «к падре пришли и желают поговорить с ним». Это была её манера докладывать священнику о приходе Дионизии.

Дионизия не заглядывала уже несколько недель, и Амаро с любопытством вышел из столовой, запер за собою дверь и вызвал ее на площадку лестницы.

– Я к вам с новостью, падре. Жоан Эдуардо вернулся.

– Вот тебе и на! – воскликнул священник. – А я только что говорил о нем. Подумайте, какое совпадение!

– Ах, как я удивилась при виде его! И знаете, он поступил гувернером к детям помещика в Пояише. Только я не знаю, живет ли он там или проводить у них весь день с утра до вечера… Платье на нем новое, вид самый франтоватый… Я прибежала сказать вам, потому что он легко может натолкнуться на Амелию там в Рикосе. Это, ведь, на пути в имение в Пояише. Как по-вашему?

– Грязное животное! – проворчал Амаро со злобою. – Является, когда уже больше не нужен. Что же, он и не был б Бразилии?

– По-видимому, нет. Я видела, как он выходил сегодня из лавки Фернандиша таким франтом и молодцом. Все-таки лучше бы предупредить барышню, падре, чтобы она меньше подходила к окну.

Амаро дал ей две серебряных монеты и, избавившись от прислужника, через четыре часа был уже на пути в Рикосу.

Сердце его сильно билось, когда он увидал большой, заново выкрашенный дом с широкою боковою террасою. Наконец-то мог он увидеть свою Амелию! И он уже предвкушал удовольствие заключить ее в свои объятия и услышать её радостные возгласы.

Войдя в дом, он хлопнул в ладоши. Одна из дверей открылась, и Амелия выглянула оттуда непричесанная и в нижней юбке; она вскрикнула, захлопнула дверь, и священник услышал, как она убежала внутрь дома. Он остался стоять посреди комнаты с зонтиком под мышкой, чувствуя себя несколько обиженным, и уже собирался вторично ударить в ладоши, как в комнату явилась Гертруда.

– Ах, это вы, падре! Войдите, пожалуйста. Наконец-то! Барыня, барыня, это отец Амаро! – закричала она, обрадовавшись нежданному гостю в одиночестве Рикосы, и повела его в комнату доны Жозефы. Старуха лежала на диване, закутанная в шаль и с покрытыми пледом ногами.

– Ну, как поживаете, дона Жозефа? Как ваше здоровье?

Она не смогла ничего ответить, закашлявшись от возбуждения.

– Как видите, падре, – прошептала она очень слабым голосом. – Плохо мое здорвье; старость пришла. А вы как поживаете? Куда это вы пропали?

Амаро объяснил свое долгое отсутствие делами службы. Ему стало ясно, теперь, при виде этого желтого, впалого лица под противною, черною наколкою, как печально жилось тут бедной Амелии. Он спросил, где она, добавив, что видел ее издали, но она убежала.

– Она не одета, – ответила старуха. – У нас сегодня уборка.

Амаро поинтересовался узнать, как они проводят время в одиночестве.

– Я лежу здесь одна. Амелия живет совсем особо.

Каждое слово, по-видимому, утомляло ее и усиливало хрипоту.

– Так перемена не принесла вам, значит, никакой пользы?

Она отрицательно покачала головою. Но дверь открылась, и Амелия вошла б своем старом, красном капоте, с наскоро причесанными волосами.

– Извините, падре, сегодня у нас уборка.

Он пожал ей руку с серьезным видом, и оба замолчала. Амелия не поднимала глаз с полу, крутя дрожащею рукою кончик шали, наброшенной на плечи. Амаро нашел в ней некоторую перемену: лицо её опухло слегка, у углов рта появились морщины. Надо было сказать что-нибудь, и он спросил, как она поживает.

– Ничего, спасибо. Здесь немного скучно. Аббат Феррао правильно говорит, что это великое дело чувствовать себя дома в своей семье.

– Никто не приезжал сюда для развлечения, – перебила старуха резким голосом, в котором не осталось и следа прежнего утомления.

Амелия побледнела и опустила голову.

Амаро понимал, что подобное отношение мучительно для Амелии, и сказал очень строгим тоном:

– Это верно, вы приехали сюда не для развлечения, но также и не для того, чтобы изводить друг друга. Нельзя отравлять жизнь окружающим своим скверным настроением. Это самый тяжелый грех в глазах Господа Бога. Подобные люди недостойны милосердия Божия.

Старуха захныкала.

– Ох, какое испытание послал мне Господь на старости лет!

Священник стал объяснять, что дона Жозефа переносят болезнь не как истинная христианка. Ничто так не гневить Бога, как возмущение против посылаемых Им испытаний… Это значит восставать против Его справедливых требований.

– Вы правы, падре, – пробормотала старуха сконфуженно. – Я сама не знаю иной раз, что говорю. Это все от болезни.

– Хорошо, сеньора, надо смириться и постараться видеть все в розовом свете. Господу Богу больше всего угодно такое чувство. Я понимаю, что тяжело жить здесь взаперти…

– То же самое говорит и аббат Феррао, – вставила Амелия. – Крестная мамаша не может привыкнуть к здешней обстаровке.

Имя аббата Феррао побудило Амаро спросить, часто ли он навещает их.

– О, почти ежедневно, спасибо ему, – ответила Амелия.

– Это святой человек, – добавила Гертруда.

– Конечно, конечно, – пробормотал Амаро, неприятно пораженный таким восторженным отношением к аббату. – Он – очень добродетельный человек.

– Ох, это верно, но… – и старуха замялась, не решаясь высказать свои сомнения. – Вот, падре, если бы, вы могли навещать меня и помочь мне нести тяжелый крест…

– Я буду непременно заходить, сеньора. Вам полезно развлекаться иногда и поболтать… Кстати, я получил сегодня письмо от сеньора каноника.

Он вынул письмо из кармана и прочитал несколько мест из него. Отец-наставник выкупался уже пятнадцать раз, публики было очень много, погода стояла превосходная, по вечерам все знакомые ходили вместе гулять и смотреть, как рыбаки тянут сети. Сеньора Жоаннера здорова, но постоянно говорит о дочери.

– Бедная мама, – захныкала Амелия.

Но стало быстро темнеть; Гертруда пошла за лампою. Амаро встал.

– Я должен проститься теперь, сеньора. Будьте уверены, я зайду непременно на днях же. И не падайте духом… Берегите себя, и Бог не оставить вас своею милостью.

– Ох, падре, не забывайте нас, пожалуйста.

Амелия протянула ему руку, прощаясь тут-же в комнате, но Амаро сказал шутливо:

– Если вам не трудно, покажите мне, пожалуйста, дорогу. Я боюсь заблудиться в этом огромном доме.

Они вышли вдвоем, и как только за ними закрылась дверь залы. Амаро остановился.

– Она изводит тебя, голубушка, неправда-ли? – спросил он.

– Я не заслуживаю ничего лучшего, – ответила она, опуская глаза.

– Бесстыжая! Подожди, я отпою ей это. Ненаглядная моя, если бы ты знала, как я истосковался по тебе!

Он потянулся, чтобы обнять ее, но Амелия испуганно попятилась назад.

– Это что такое? – спросил Амаро с изумлением.

– Как что?

– Что это за манера? Ты не хочешь поцеловать меня, Амелия? Ты с ума сошла?

Она подняла руки в тревожной мольбе и заговорила дрожащим голосом:

– Нет, падре, оставьте меня. Это кончено. Довольно того, что мы так нагрешили. Это большое несчастье. Теперь я желаю только душевного спокойствия.

– Ты глупа. Кто внушил тебе эту ерунду?

И он снова направился к ней с распростертыми объятиями.

– Не трогайте меня, ради Христа, – закричала она, быстро отступая к двери.

Он пристально поглядел на нее в немом гневе.

– Хорошо, как угодно, – сказал он резко. – Во всяком случае я должен предупредить вас о том, что Жоан Эдуардо вернулся и проезжает ежедневно мимо дома, а поэтому вам лучше не показываться у окна.

– Что мне за дело до Жоана Эдуардо и до всего, что произошло?

– Конечно, – возразил он с едким сарказмом: – теперь аббат Феррао стал великим человеком.

– Я обязана ему очень многим, это верно…

Гертруда вошла в это время с зажженною лампою, и Амаро удалился, не попрощавшись с Амелией и заскрежетав зубами от бешенства.

Однако, длинный путь до города пешком успокоил его. Амелия просто была одинока в огромном доме, терпела колкости от старухи, подпала влиянию моралиста Феррао и стала склонна к целомудрию. Глупости! Если он начнет бывать в Рикосе, то вернет себе прежний авторитет и власть через неделю… Стоило только приняться за нее, и все устроится.

Он провел беспокойную ночь, мучась желанием Амелии больше, чем когда-либо. На следующий день он отправился в Рикосу, взяв с собою букет роз.

Старуха очень обрадовалась его приходу. Если бы не расстояние, она попросила бы его навещать ее ежедневно… После его прихода накануне она даже молилась с большим благоговением.

Амаро рассеянно улыбался, не спуская глаз с двери.

– А где-же Амелия? – спросил он, наконец.

– Её нет дома. Она уходит теперь каждый день к аббату, – ответила старуха раздраженно.

– Ах, вот как! – сказал Амаро с искусственною улыбкою. – Что-же! Аббат очень почтенный человек.

– Ох, нет, ох, нет! – воскликнула дона Жозефа. – Он не понимает меня. У него очень странный образ мыслей. Он не может внушить добродетели.

– Он – человек науки, – сказал Амаро.

Старуха приподнялась на локте, понизила голос, и её худое, безобразное лицо зажглось ненавистью.

– Говоря между нами, Амелия поступила очень скверно, я я никогда не прощу ей этого. Она исповедалась у аббата. Это крайне неделикатно, раз она исповедуется всегда у вас и видела с вашей стороны только хорошее. Она – неблагодарная, изменница!

Амаро побледнел.

– Так она ходит каждый день к аббату?

– Почти каждый день. Она уходит сейчас после чаю и возвращается всегда в это время. Ох, как мне неприятно это!

Амаро сделал несколько шагов по комнате в сильном возбуждении и протянул старухе руку.

– Мне пора итти, сеньора. Я зашел только на минутку. До скорого свиданья.

И, не слушая старухи, просившей его остаться к обеду, он спустился по лестнице, как стрела, и пошел быстро не направлению к дому аббата, неся с собою букет роз.

Амелия стояла около дома кузнеца и собирала полевые цвети у края дороги.

– Что ты тут делаешь? – закричал он, подходя к ней.

Она обернулась, вскрикнув от неожиданности.

– Что ты тут делаешь? – повторил он.

Услышав сердитый голос и обращение на ты, Амелия быстро приложила палец к губам. Аббат был рядом, у кузнеца в доме.

– Послушай, – сказал Амаро с горящими глазами, хватая ее за руку: – Ты исповедалась аббату?

– Зачем вам это знать? Да, исповедалась… Это не позор.

– И ты призналась во всем, во всем решительно? – спросил он, стиснув зубы от бешенства.

Она смутилась и тоже перешла на ты.

– Ты-же сам говорил мне много раз, что нет тяжелее греха, как скрывать что-нибудь от исповедника!