Преступление отца Амаро

– Негодная! – заревел Амаро, пожирая ее глазами. Несмотря на гнев, туманивший его рассудок, он находил ее похорошевшею; тело её округлилось, губы порозовели на деревенском воздухе и вызывали в нем желание укусить их.

– Послушай, – сказал он, в порыве животного желания. – Дело сделано. Мне безразлично теперь. Исповедуйся самому диаволу, если желаешь. Но ко мне ты должна оставаться такою, как была.

– Нет, нет, – возразила она энергично и сделала несколько шагов по направлению к дому кузнеца.

– Подожди, поплатишься ты за это, проклятая, – процедил священник сквозь зубы, повернувшись и уходя по дороге в глубоком отчаянии.

Он почти бежал до города в порыве негодования, обдумывая планы мести, и пришел домой измученный, с букетом роз в руках. Дома, в одиночестве, ему стало ясно, что он бессилен. Что делать? Рассказать в городе, что Амелия беременна? Это значило выдать себя самого. Распустить слух о том, что она в связи с аббатом Феррао? Но семидесятилетний старик был так безобразен и славился такою безупречною жизнью, что никто не поверил-бы этой нелепости… А потерять Амелию, отказаться от надежды сжимать в объятиях её белоснежное тело, это было выше его сил. Нет, надо было упорно преследовать ее и возбудить в ней то желание, которое мучило его теперь больше, чем когда-либо.

Он провел всю ночь за письменным столом и написал Амелии нелепое письмо в шесть страниц, полное страстной мольбы, восклицательных знаков и угроз самоубийства.

Дионизия отнесла это письмо на следующее утро. Ответ пришел только вечером Через мальчика, служившего в Рикосе. С какою жадностью разорвал Амаро конверт! Но на бумаге были написаны только слова: «прошу вас оставить меня в покое с моими грехами».

Но Амаро не успокоился и отправился на другой же день навестить дону Жозефу. Амелия сидела у неё в комнате, когда он вошел; она очень побледнела, но не подняла глаз над шитьем все время, пока он был в комнате.

Амаро написал ей второе письмо; она не ответила на него. Он поклялся, что не вернется больше в Рикосу, но, проведя бессонную ночь и измучившись видением обнаженного тела Амелии, отправился к ней на следующий же день, покраснев при встрече с рабочим, чинившим дорогу и видевшим его теперь каждый день.

Шел мелкий дождик. На пороге дома Амаро встретился с аббатом Феррао, открывавшим зонтик.

– Вот так встреча, сеньор аббат! – сказал он.

Аббат ответил безо всякой задней мысли.

– Это, кажется, не должно бы удивлять вас, падре. Вы бываете здесь ежедневно.

Амаро вспылил.

– А вам что за дело, бываю я здесь или нет? Разве это ваш дом?

Его несправедливая грубость оскорбила аббата.

– Положим, для всех было бы лучше, если бы вы не приходили.

– А почему, сеньор аббат, почему? – закричал Амаро, совсем забывшись.

Добрый старик сообразил только теперь, что совершил самый тяжелый грех для католического священника. Он узнал про любовь Амаро на исповеди и нарушил тайну её, высказав священнику неодобрение по поводу его упорства в грехе. Поэтому он низко поклонился и сказал со смирением:

– Вы нравы, сеньор. Прошу вас извинить меня за необдуманные слова. Всего хорошего, падре.

– Всего хорошего, сеньор аббат.

Амаро не вошел в дом, а вернулся в город под дождем и написал Амелии длиннейшее письмо, изложив в нем всю сцену с аббатом и ругая его на чем свет стоит. Но на это письмо тоже не последовало ответа.

Он решил тогда, что такое упорство не может быть вызвано одним раскаянием и страхом перед муками ада. – Тут пахнет мужчиною, – решил он и стал бродить по ночам вокруг дома, в Рикосе. Но ему ни разу не встретилось ничего подозрительного; все было тихо в доме. Однажды только, бродя вдоль ограды фруктового сада, он услышал на дороге из Пояиш мужской голос, напевавший сантиментальный вальс. В темноте мелькнул блестящий кончик сигары, и Амаро поспешил спрятаться в сарае на краю дороги.

По голосу и походке ему нетрудно было узнать Жоана Эдуардо; но, несмотря на это, он вынес твердое убеждение, что, если даже к Амелии ходил ночью мужчина, то это не был Жоан Эдуардо. Однако, боязнь быть застигнутым на месте побудила его отказаться от ночных прогулок в Рикосу.

Встретившийся ему ночью человек был, действительно, Жоан Эдуардо. Он останавливался всегда на минутку, проходя мимо дома в Рикосе, и печально глядел на стены, где жила Амелия; несмотря на все разочарования, девушка оставалась для него по-прежнему самым драгоценным существом на свете. Эта страстная любовь служила для него как бы объяснением всех его невзгод и огорчений и возбуждала в нем жалость к самому себе. Он приписывал все – потертое пальто, голодание, нужду – своей роковой любви к Амелии и преследованию сильного класса общества. И когда, наконец, он получил случайно деньги на проезд в Бразилию, то идеализировал свое простое и вполне обыденное приключение, твердя себе, что его гонит из родины тирания священников и властей за любовь к женщине.

Кто бы сказал в то время, что через несколько недель он снова будет на расстоянии полумили от этих священников и властей, глядя нежными глазами на окна Амелии! Так вышло благодаря помещику в Пояише. Он встретился с Жоаном Эдуардо совершенно случайно в Лиссабоне, в конторе, где тот работал перед отъездом в Бразилию. Помещик знал историю с газетной статьей и скандал, к которому она повела, и питал глубокую симпатию к молодому человеку.

Помещик так ненавидел духовенство, что не мог прочитать в газете известия о каком-нибудь преступлении без того, чтобы не увидеть в нем «рясы». В округе говорили, что эта ненависть вызвана в нем глупою набожностью первой жены. Когда он увидал Жоана Эдуардо в Лиссабоне и узнал о его предполагаемом отъезде в Бразилию, ему сейчас же пришла в голову мысль пригласить молодого человека к себе в имение, поручить ему воспитание двух сыновей и бросить тем вызов всему духовенству в округе. Он считал, кстати, Жоана Эдуардо безбожником, и это отвечало его намерению воспитать детей «отчаянными атеистами». Жоан Эдуардо принял предложение со слезами на глазах: он приобретал сразу прекрасное положение, семью, чудное жалованье, и даже честь его восстановлялась благодаря этой перемене.

– О, сеньор, я никогда не забуду того, что вы делаете для меня.

– Это я для своего собственного удовольствия. Надо проучить негодяев. Завтра мы выезжаем.

На следующий-же день по приезде в Пояиш, Жоан Эдуардо узнал о том, что Амелия и дона Жозефа живут в Рикосе. Ему принес эту новость аббат Феррао, единственный священник, которого помещик принимал у себя в доме, и то, не как духовное лицо, а как порядочного человека.

– Я уважаю вас, как хорошего человека, сеньор Феррао, но ненавижу, как священника, – говорил он обыкновенно. Славный Феррао улыбался, зная, что под грубою наружностью упрямого безбожника скрывается святое сердце.

– По существу это ангел, – говорил аббат Жоану Эдуардо. – Он способен даже снять с себя рубашку и отдать ее священнику, если узнает, что тот нуждается. Вы попали в хорошую семью, Жоан Эдуардо… Не обращайте внимания на его причуды.

Аббат Феррао искренно полюбил молодого человека; узнав от Амелии об истории с газетною статьею, он пожелал познакомиться с ним поближе и, после продолжительных разговоров на совместных прогулках, увидел в «истребителе попов», как выражался помещик, только работящего славного малого с сантиментальною верою, мечтающего о домашнем очаге. Тогда у аббата явилась мысль: женить его на Амелии. Нежное и мягкое сердце, очевидно, побудило бы Жоана Эдуардо простить девушке её грех; а бедная Амелия нашла бы в нем, после всех перенесенных страданий, тихую пристань. Аббат не сказал о своем плане ни одному из них; теперь, когда Амелия носила под сердцем ребенка от другого, надо было молчать временно. Но он с любовью подготовлял почву для своего плана, особенно с Амелией, передавая ей разговоры с Жиоаном Эдуардо, его разумные взгляды или принципы воспитания по отношению к сыновьям помещика.

– Это прекрасный молодой человек и превосходный семьянин. Такому, как он, каждая женщина может доверить свое счастье и жизнь. Если-бы у меня была дочь, я с радостью отдал-бы ее ему.

Амелия ничего не отвечала и краснела. Она не могла даже противопоставить этим похвалам прежнего возражения насчет статьи в газете, потому что аббат Феррао уничтожил его несколькими краткими словами:

– Я читал эту статью, сеньора. Она направлена не против духовенства, а против фарисеев.

И, желая смягчить это строгое суждение, он добавил:

– Конечно, это был очень нехороший поступок. Но он раскаялся и поплатился за него слезами и голоданием.

Эти слова глубоко тронули Амелию.

Около этого времени доктор Гувеа тоже стал бывать в Рикосе, потому что здоровье доны Жозефы ухудшилось с наступлением холодных осенних дней. Амелия запиралась сперва у себя в комнате, перед приездом доктора, дрожа при мысли, что этот строгий старик увидит её состояние. Но ей пришлось однажды поневоле явиться в комнату старухи, чтобы выслушать от доктора указания относительно ухода за больною. Когда она провожала его в прихожую, старик остановился, поглядел на нее, поглаживая длинную седую бороду, и сказал, улыбаясь:

– Прав я был, говоря матери, чтобы выдала тебя замуж.

На глазах Амелии показались слезы.

– Полно, полно, голубушка, – сказал он отеческим толом, беря ее за подбородок. – Я даже очень рад, как натуралист, что ты оказалась полезною для общего порядка вещей. Поговорим лучше о том, что теперь важнее для тебя.

Он дал ей несколько советов относительно гигиены её теперешнего положения и направился вниз. Но Амелия удержала его, – говоря испуганным тоном горячей мольбы:

– Вы, ведь, не расскажете обо мне никому, сеньор?

Доктор Гувеа остановился.

– Ну, не глупа ли ты? Впрочем, все равно, я прощаю тебе. Нет, я никому ничего не скажу, милая. Но скажи, пожалуйста, какой чорт дернул тебя отказать Жоану Эдуардо? Он мог дать тебе счастье, как и этот человек, с тою только разницею, что не пришлось бы скрывать ничего. Впрочем, для меня это лишь второстепенная подробность. Главное, пошли за мною, когда настанет время. Не полагайся чрезмерно на своих святых. Я понимаю в таких делах больше, чем все они. Ты здорова и дашь родине славного гражданина.

Эти слова, произнесенные тоном любящего, снисходительного деда – особенно обещание здоровья и уверенность в своих познаниях – придали Амелии бодрость и усилили чувство надежды и спокойствия, которые пробудились в её душе со времени исповеди у аббата Феррао.

Славный аббат не был представителем жестокого и строгого Бога, как другие священники; в его манерах и отношении было что-то женственное и материнское, ласкавшее душу. Вместо того, чтобы развертывать перед глазами Амелии картины адских мук, он указал ей на милосердное небо с широко раскрытыми дверьми. Притом умный старик не требовал невозможного. Он понимал, что Амелия не может сразу вырвать из сердца греховную любовь, пустившую в нем глубокие корни, и помогал ей сам очищать душу, с заботливостью сестры милосердия. Он указал ей, словно режиссер в театре, как она должна держаться при первой встрече с Амаро, и объяснил ей с ловкостью богослова, что в любви священника не было ничего, кроме животного чувства. Когда посыпались письма от Амаро, он стал разбирать в них фразу за фразою и ясно растолковал Амелии все заключавшееся в них лицемерие, эгоизм и грубое желание…

Благодаря аббату, любовь Амелии к священнику таяла понемногу. Но старик не пробовал отвращать ее от законной любви, очищенной святым таинством, прекрасно понимая её страстный темперамент; направить ее к мистицизму значило извратить временно естественный инстинкт, не обеспечивая ей постоянного мира и спокойствия. Аббат и не пытался отрывать девушку от действительности, отнюдь не мечтая сделать из неё монахиню, а только старался направить заложенный в её душе запас любви на радость супругу и на полезную гармонию семейного очага.

Велика была его радость, когда ему показалось, что любовь к Амаро стала угасать в душе Амелии. Она говорила теперь о прошлом совершенно спокойно, не краснея, как прежде, от одного имени Амаро. И мысль о нем не вызывала в ней прежнего возбуждения. Если она и вспоминала еще иногда о нем, то только потому, что не могла забыть о доме звонаря; ее влекло к наслаждению, а не к человеку.

Благодаря своей хорошей натуре, она чувствовала искреннюю благодарность к аббату и недаром сказала Амаро, что «обязана многим» старику. То-же чувство возбудил в ней теперь доктор Гувеа, навещавший дону Жозефу последнее время через день. Это были её добрые друзья – один обещал ей здоровье, другой – милосердие Божие.

Покровительство этих двух стариков позволило ей наслаждаться полным душевным покоем во второй половине октября. Погода стояла очень ясная и теплая. Амелия охотно сидела по вечерам на террасе, любуясь ясными осенними нолями. Доктор Гувеа встречался иногда с аббатом Феррао, и, навестив старуху, оба шли на террасу и начинали нескончаемые разговоры о Религии и Нравственности.

Дона Жозефа стала беспокоиться тем временем, не понимая, почему отец Амаро перестал бывать в Рикосе, и послала к нему в Лерию арендатора, прося удостоить ее посещения. Арендатор вернулся с удивительною вестью: отец Амаро уехал в Ниеру и должен был вернуться не ранее двух недель. Старуха захныкала от огорчения, а Амелия не сомкнула глаз всю ночь, думая о том, как отец Амаро развлекается на морских купаньях, не вспоминая о ней и ухаживая за дамами на берегу.

С первой недели ноября начались дожди. Ракоса производила теперь еще более подавляющее впечатление под серым, пасмурным небом. Аббат Феррао не появлялся, лежа в постели с ревматизмом. Доктор Гувеа приезжал только на полчаса. Единственное развлечение, оставшееся Амелии, состояло теперь в том, чтобы сидеть у окна и глядеть на дорогу; три раза проезжал мимо дома Жоан Эдуардо, но, при виде её, он опускал глаза или закрывался зонтиком.

Дионизия приходила теперь довольно часто. Она должна была помогать при родах, несмотря на то, что доктор Гувеа рекомендовал другую акушерку с тридцатилетним опытом. Но Амелия не желала «открывать тайну еще одному человеку»; кроме того, Дионизия приносила ей вести от Амаро, зная их через его кухарку. Священник чувствовал себя в Виере так хорошо, что не собирался домой до декабря. Эта «подлость» глубоко возмущала Амелию; она не сомневалась в том, что ему хочется быть подальше, когда настанет опасный момент. Приданое для ребенка тоже не было начато, и накануне родов у неё не было ни тряпки, чтобы завернуть младенца, ни денег на покупку необходимого. Дионизия предложила ей кое-какие детские вещи, оставленные у нею одною матерью в закладе, но Амелия отказалась принять для своего ребенка чужия вещи. Писать же Амаро ей мешало чувство гордости.

И вот, в один прекрасный день, отец Амаро неожиданно появился в Рикосе!

Он выглядел великолепно в новой рясе и лакированных ботинках, загорев на солнце и вольном воздухе. Его подробные рассказы о Виере, о знакомых, о рыбной ловле, внесли в печальную атмосферу дома свежую струю веселой жизни на морских купаньях. У доны Жозефы появились на глазах слезы от удовольствия видеть и слышать милого падре.

– А что вы тут поделываете? – опросил он.

Старуха стала горько жаловаться на одиночество. Ох, она губила свою душу в этом мрачном доме!

– А мне было так хорошо в Виере, что я думаю опят поехать туда, – сказал отец Амаро, покачивая ногою.

Амелия не сдержала своего негодования.

– Как! Опять поедете!

– Да, – ответил он. – если, сеньор настоятель даст мне отпуск на месяц, я воспользуюсь им для поездки в Виеру. Мне делают постель на диване у отца-наставника… Я купаюсь в море… Лерия наскучила мне… Я больше не могу оставаться там.

Старуха была в отчаянии. Неужели он уедет? Они умрут здесь от тоски.

Амаро засмеялся с иронией.

– Ведь, вы обе можете обойтись без моего общества. У вас есть здесь хорошие друзья.

– Не знаю, – возразила старуха язвительно: – может быть, другие могут обойтись без вас, падре, но я нет… моя душа погибает здесь… От здешних друзей нет никакого толку.

Но Амелия перебила старуху, чтобы позлить ее:

– Притом еще аббат Феррао болен ревматизмом последнее время. Без него чувствуешь себя здесь, словно в тюрьме.

Допа Жозефа злобно усмехнулась. Отец Амаро встал, чтобы уходить, и высказал сожаление по поводу болезни аббата.

– Бедный! Это святой человек. Я навещу его в свободную минуту. Так, завтра я буду у вас, дона Жозефа, и мы сделаем все возможное, чтобы успокоить вашу душу. Не беспокойтесь, пожалуйста, дона Амелия, я знаю теперь дорогу.

Но Амелия все-таки пошла проводить его… Они молча прошли залу. Амаро натягивал черные лайковые перчатки. На площадке лестницы он церемонно снял шляпу и поклонился.

– До свиданья, сеньора.

Амелия стояла, словно окаменелая, глядя, как он невозмутимо опускается по лестнице, точно совершенно равнодушный человек.

На следующий день священник вернулся пораньше и долго просидел наедине с доною Жозефою.

Амелия в нетерпении ходила взад и вперед по залу с торящими от возбуждения глазами. священник вышел, наконец, от доны Жозефа, снова натягивая перчатки с невозмутимым видом.

– Вы уже уходите? – спросила она дрожащим голосом.

– Да, ухожу, сеньора. Я поболтал немного с доною Жозефою.

Он снял шляпу и низко поклонился.

– До-свиданья, сеньора.

– Подлец! – прошептала Амелия, бледная.

Он поглядел на нее, как бы изумляясь, и повторил:

– До-свиданья, сеньора.

Затем он медленно спустился, как накануне, по широкой, каменной лестнице. Первою мыслью Амелии было донести на него главному викарию. Потом она просидела всю ночь за столом и написала Амаро письмо, полное упреков и жалоб. Но Амаро передал в ответ только на словах через посланного мальчика, что может быть «зайдет ненадолго в пятницу».

Амелия снова провела всю ночь в слезах, а отец Амаро потирал тем временем руки от удовольствия, у себя дома.

Он не сам придумал эту «тактику»; она была случайно внушена ему в Виере, куда он поехал отвести душу с отцом-наставником. Однажды, в гостях, он услыхал, как приезжий адвокат рассуждал о любви:

– Я, господа, держусь мнения Ламартина. Женщина подобно тени. Если вы бежите за нею, она убегает от вас; если вы убегаете от неё, она бежит за вами.

Но священник не слушал. Эта блестящая идея произвела на него сильное впечатление. По возвращении в Лерию надо было поступить с Амелией, как с тенью, и бегать от неё. И, действительно, результат был налицо – три страницы страстных излияний со следами слез на бумаге.

В пятницу он явился в Рикосу. Амелия ждала его на террасе с утра, глядя в бинокль на дорогу из города. Когда он подошел к дому, она выбежала открыть ему калитку фруктового сада.

– Что это вы здесь? – спросил священник, поднимаясь за нею на террасу.

– Я одна дома…

– Как одна?

– Крестная спит, а Гертруда ушла в город… Я сижу здесь все утро на солнце.

Амаро молча прошел в дом и остановился у открытой двери, из-за которой виднелась огромная кровать с балдахином и около неё монастырские, обитые кожей кресла.

– Это ваша комната, кажется?

– Да.

Он вошел развязно, не снимая шляпы.

Амелия закрыла дверь и направилась к нему с пылающими глазами.

– Почему ты не ответил на мое письмо?

Амаро засмеялся.

– Это мило! А почему ты не ответила на мое? Кто начал? Ты. Ведь, ты сказала, что не желаешь больше грешить. Отлично, я тоже не желаю. Все кончено между нами.

– Я не о том говорю, – воскликнула она, бледная от негодования. – Надо подумать о ребенке, о кормилице, о детском приданом. Ты бросаешь меня здесь без помощи.

Амаро принял серьезный вид.

– Извини, пожалуйста, – возразил он обиженно: – я – порядочный человек. Все это будет устроено прежде, чем я вернусь в Виеру.

– Ты не вернешься в Виеру.

– Ого! кто мне помешает?

– Я! Я не желаю, чтобы ты уезжал.

Она крепко схватила его за плечи, притягивая к себе, и отдалась ему тут же, как в прежния времена, не обратив даже внимания на открытую дверь.

Через два дня в Рикосу явился аббат Феррао, оправившийся от болезни. Он рассказал подробно о внимании к нему помещика и особенно Жоана Эдуардо, который проводил у его постели все свободное время, читая вслух, помогая ему поворачиваться и просиживая у него до часу ночи. О, какой чудный молодой человек!

И, схватив вдруг Амелию за руки, он воскликнул:

– Разрешите мне рассказать ему все… Я устрою так, чтобы он простил и забыл… Свадьба состоится, и все будут частливы.

Амелия покраснела, не злая, что ответить.

– Так сразу… Право, не знаю… Надо подумать.

– Хорошо, подумайте. И да осенит вас Господь! – сказал старик горячо.

В эту самую ночь Амаро должен был войти в дом через калитку фруктового сада, от которой Амелия дала ему ключ. К несчастью, они забыли о собаках арендатора, и, как только Амаро переступил порог калитки, ночная тишина огласилась таким отчаянным лаем, что священник убежал, стуча зубами от страха.

XXIV

Утром Амаро спешно послал за Дионизией. Она была на рынке и пришла поздно, когда он кончал уже завтракать.

Амаро попросил сказать ему точно, когда ожидается событие.

– Роды у Амелии? Через пятнадцать-двадцать дней.

Священник заложил ногу на ногу.

– Скажите пожалуйста, Дионизия, что нам делать с малышом?

Женщина вытаращила глаза от изумления.

– Я думала, что вы уже устроили все, падре… и что решено отдать ребенка кормилице в деревню.

– Конечно, конечно, – нетерпеливо перебил ее священник. – Если ребенок родится живым, надо будет отдать его в деревню. Но теперь дело в кормилице. Вот для чего я вызвал вас. Пора уже.

Дионизия была в большом затруднении; она неохотно занималась такими делами. Одна её знакомая здоровая женщина с хорошим молоком, – заболела неожиданно и слегла в больницу… Правда, она знала еще одну – ее звали Жоанна Каррера; но эта не подходила, потому что жила как раз в Пояиш, около Рикосы.

– Отчего же не подходит? Экая беда, что она живет в Рикосе? – сказал священник. – Когда Амелия поправится, она вернется с доной Жозефой в город, и о Рикосе не будет больше и помину.

Но Дионизия вспомнила еще об одной. Эта жила в стороне, около Баррозы. Она тоже брала грудных детей на дом… Но об этой нечего и разговаривать…

Дионизия наклонилась к священнику и прошептала ему на ухо:

– Знаете, голубчик, я не люблю говорить дурное про людей, но тут уж все знают, что это фабрикантша ангелов.

– Что это значит?

Дионизия объяснила. Так называли женщин, которые принимали на воспитание грудных детей, причем эти дети неизвестно умирали, т. е. отправлялись на небо. Отсюда и выражение: фабрикантша ангелов.

– Так значит дети всегда умирают у таких кормилиц?

– Без исключения.

Священник медленно зашагал по комнате, свертывая папиросу.

– Скажите откровенно, Дионизия: эти женщины убивают детей?

Но та не пожелала никого обвинять. Она не совала носа в чужия дела и знала только, что дети умирают все до единого.

– А кто-же носит детей таким женщинам?

Дионизия улыбнулась его наивности.

– О, сеньор, носят, и дюжинами!

Наступило молчание. Священник продолжал ходить по комнате с опущенною головою.

– Но какую-же выгоду извлекают кормилицы из этого, если дети умирают? – спросил он вдруг. – Они лишаются, ведь, платы за воспитание…

– Они берут плату вперед за целый год, сеньор.

Священник остановился у окна, барабаня по стеклу.

– А что-же делают власти, Дионизия?

Женщина молча пожала плечами в ответ. Священник сел, зевнул и вытянул ноги.

– Хорошо, Дионизия, я вижу, что для нас единственный исход это поговорить с кормилицей, живущей около Рикосы – Жоанной Каррера… Я устрою это.

На прощанье он остановил ее еще и спросил, посмеиваясь:

– А признайтесь, тетушка, это, наверно, выдумки насчет фабрикантши ангелов?

Дионизия возмутилась. Она знала эту женщину уже восемь лет и видалась с нею еще на прошлой неделе.

– Вы, кажется, знаете Баррозу, падре? Это в самом начале деревни, у обвалившейся ограды. Дорога спускается мимо оврага… В глубине его вы увидите старый колодезь, а сзади маленький домик с крыльцом. Там она и живет. Ее зовут Карлота. Я хочу только доказать вам, что действительно знаю ее.

Священник пробыл дома несколько часов, шагая взад и вперед по комнате и осыпая пол окурками. Ему предстояло решить трудную задачу – устроить судьбу ребенка. Он сознавал, что отдача младенца в деревню на воспитание была связана с большими неудобствами. Мать, конечно, захотела-бы навещать его постоянно, кормилица разболтала-бы всю историю соседям, и вся деревня узнала-бы, что отец ребенка – священник. Какой-нибудь завистник мог донести на него по начальству. Вышел бы скандал, и его либо лишили-бы сана, либо сослали-бы в глухую деревню, как отца Брито. Самое лучшее для всех, если-бы ребенок родился мертвым.