Преступление отца Амаро

– А что делает Тото целый день? – спросил отец Амаро, все еще колеблясь.

– Она лежит, бедняжка, целый день… то играет в куклы с увлечением, то угрюмо молчит с утра до вечера, уставившись в стену. Иногда на нее нападает болтливость, тогда она говорит без умолку, смеется…

– Ей следовало-бы заняться чем-нибудь, например, читать, – сказал отец Амаро, стараясь выказать участие к чужому горю.

Звонарь вздохнул. Девочка не умела читать. Она даже не желала учиться. Он не раз говорил ей: – Если бы ты умела читать, тебе жилось бы легче. – Но она упорно отказывалась. О, если бы отец Амаро был так добр и постарался убедить ее в необходимости учиться!..

Но священник не слушал звонаря, углубившись в свои мысли. Лицо его озарилось радостною улыбкою. Он нашел простое и ясное объяснение для посещения Амелией дома звонаря: научить больную девочку читать, воспитывать ее, открыть её душе красоты священных книг, обучить ее молитвам.

– Отлично, дядя Эшгельаш, – воскликнул Амаро, потирая руки от удовольствия. Так решено, – душа Амелии приготовится к святой жизни в вашем доме. Но я попрошу вас, – и голос его зазвучал в высшей степени серьезно: – хранить по этому вопросу строжайшую тайну.

– О, что вы, падре! – ответил звонарь, даже обидевшись слегка.

– Хорошо, я полагаюсь на вас, – сказал Амаро и пошел прямо в ризницу писать Амелии записку о том, что «устроил все», и они могут теперь «наслаждаться божественным счастьем». Он предупреждал девушку также, что предлогом для посещения ею дома звонаря будет служить обучение больной Тото, о чем он поговорить в этот-же вечер с мамашей. «В этом есть доля правды, – писал он, – потому-что религиозное просвещение души несчастной, несомненно, угодно Богу. Таким образом, мой ангел, мы сразу убьем двух зайцев!».

Вернувшись домой, он радостно сел завтракать, довольный собою и всеми прелестями жизни. Ревность, сомнения, мучительное желание, физическая неудовлетворенность – все, что терзало его в течение нескольких месяцев, исчезло сразу. Он достиг, наконец, счастья! За завтраком он углубился в приятные мысли, перебирая в памяти все подробности вчерашнего божественного получаса и упиваясь сознанием успеха, подобно тому, как крестьянин оглядывает с наслаждением приобретенную землю, на которую он смотрел с завистью в течение долгих деть. Правда, он был священником… но, ведь, поведение духовного лица – если только оно приводит в негодование верующих – нисколько не подрывает величия, пользы, действительности религии. Святые дары сохраняют свою силу вполне, так как действуют достоинством и заслугами не священника, а Иисуса Христа. Души верующих ничего не теряют от недостойного поведения духовного лица, а если священник еще раскается в предсмертный час, то врата неба даже остаются открытыми для него. Одним словом, все кончается к общему благополучию… И, рассуждая таким образом, отец Амаро с наслаждением потягивал свой кофе.

В конце завтрака Дионизия пришла из кухни и весело спросила, поговорил-ли он с дядей Эшгельаш.

– Поговорил, но только в общих чертах, – ответить Амаро уклончиво. – Пока еще ничего не решено.

– Ах, вот как! – произнесла она и вернулась в кухню, решив, что священник лжет, как еретик. Эта история была неприятна ей… Она не любила иметь дело с духовными лицами. Они вознаграждали за труды плохо и относились всегда подозрительно. Услышав, что Амаро уходить, она даже выбежала на лестницу сказать, что ей нужно вернуться к себе домой, и потому, когда отец Амаро найдет другую прислугу…

– Дона Жозефа Диас подыскивает мне девушку. Я надеюсь, что завтра уже будет кто-нибудь. Но вы наведайтесь все-таки завтра. Мы, ведь, теперь друзья.

– Пожалуйста, когда нужно, только крикните мне в окно через двор, – ответила она сверху. – Я всегда готова служить вам и знаю немного толк во всем, даже в выкидышах и в родах. В этом отношении я могу даже сказать…

Но священник не слушал её. Он в бешенстве захлопнул за собою дверь и ушел, возмущаясь грубым предложением подобных услуг…

В один из ближайших дней отец Амаро поговорил в доме сеньоры Жоаннеры о дочери звонаря.

* * *

Накануне он передал тайком свою записку Амелии; и в этот вечер, воспользовавшись минутою, когда в комнате шел громкий разтовор, он подошел к Амелии, лениво перебиравшей пальцами клавиши, и прошептал, склоняясь к свече, чтобы зажечь ситару:

– Читали?

– Превосходно!

Амаро вернулся немедленно к группе дам, где дона Жоакина Гансозо рассказывала о вычитанной в газете катастрофе, происшедшей в Англии. Угольная шахта обрушилась, похоронив заживо сто двадцать рабочих. Старухи пришли в ужас; дона Мария призналась, что все эти шахты и иностранные машины внушают ей адский страх. Она была один раз на фабрике в Алкобасе и вынесла оттуда впечатление настоящего ада. Господь Бог, наверно, смотрел косо на подобные изобретения и новшества.

– Это как с железными дорогами, – сказала дона Жозефа. – Я уверена, что это внушение диавола. Серьезно, тут нет ничего смешного. Эти свистки, завыванье, пламя, дым, шум, треск! У-у… какой ужас!

Отец Амаро засмеялся и стал весело уверять дону Жозефу, что железные дороги представляют самый удобный и быстрый способ передвижения.

– Во всяком случае, – добавил он более серьезно: – нельзя отрицать, что в современной науке много дьявольского. Поэтому-то наша Святая Церковь и благословляет паровозы, чтобы демон не мог воспользоваться ими для своих целей.

Дона Мария попросила объяснить, каким образом враг рода человеческато пользуется железными дорогами для своих целей. Отец Амаро с готовностью исполнил её просьбу. У диавола было много способов для этого, по большею частью он поступал следующим образом: устраивал крушение, так, чтобы пассажиры погибли; а так как души их не были приготовлены к смерти, то демон, трах! тут-же и овладевал ими.

– Ишь, какой негодяй! – проворчал каноник, втайне восхищаясь ловкостью врага рода человеческого.

Но дона Мария стала томно обмахиваться веером, и лицо её озарилось блаженною улыбкою.

– Да, мои милые, – сказала она, торжественно оглядывая приятельниц: – с нами-то, слава Богу, не может случиться ничего подобного. Мы всегда настороже против диавола!

Это было верно, и все старухи засияли от приятной уверенности, что они ежеминутно готовы войти в Царство Небесное и перехитрить лукавого Искусителя.

Отец Амаро решил, что надо ловить удобный момент, откашлялся и заговорил тоном проповедника, положив обе руки на стол:

– Надо, действительно, всегда быть настороже, чтобы неотдать душу диаволу. Еще сегодня я думал об этом по поводу одного очень печального случая, и притом, у самого собора… Это дочь звонаря.

Дамы придвинулись близко к священнику, впившись в него глазами и с любопытством ожидая услышать какую-нибудь пикантную историю про проделки сатаны. Священник продолжал говорить торжественным голосом среди глубокой тишины:

– …И несчастная девочка лежит день-деньской прикованная к кровати. Читать она не умеет, к молитве и размышлению не приучена. Это в полном смысле беззащитная душа, как говорит Святой Климент. Что-же следует из этого? Диавол, который без устали ищет себе добычи и не пропускает ни одного удобного случая, устраивается в таких местах, как в своем доме. Отсюда и происходят те печальные явления, о которых рассказывал мне дядя Эштельаш: девочка кричит без причины, беснуется, изводит несчастного отца…

– И это еще в двух шагах от церкви Господней! – воскликнула дона Мария, возмущаясь нахальством сатаны.

– Вы совершенно правы, дона Мария, – поспешно согласился с нею Амаро. – Это страшное безобразие. Но что-же делать? Девочка не умеет читать, не знает молитв; никто не наставляет ее и не ограждает от врага.

Дамы печально переглянулись. Их искренно огорчало тяжелое состояние несчастной души – особенно потому, что оно, по-видимому, печалило милого отца Амаро.

– Может-быть, вы скажете, сеньоры, что речь идет только о дочери звонаря. Но, ведь, у неё такая-же душа, как у нас всех.

– Все имеют право на милость Божию, – сказал каноник серьезным тоном, признавая равенство классов там, где шло дело не о материальных благах, а только о небесной награде.

– Для Бога нет ни богатых, ни бедных, – вздохнула сеньора Жоаннера. – Бедные люди даже угоднее Богу; их ждет Царствие Небесное.

– Нет, извините, богатые люди угоднее Богу, чем бедные, – остановил ее каноник, протягивая руку и поправляя такое неверное понимание божественного закона. – Вы плохо понимаете слова Господни, сеньора. Блаженны нищие, – значить, что бедные должны довольствоваться своею участью, не желать себе благ богатых людей и не стремиться к завладению чужим богатством. Иначе они перестают быт блаженными. И знайте твердо, сеньора: эти канальи и негодяи, утверждающие, что рабочие и низшие классы должны жить лучше, чем живут, действуют безусловно против воли Церкви и Господа Бога и заслуживают только кнута! еретики окаянные! Уф!

И он отвалился на спинку кресла, устав от такой длинной речи. Отец Амаро сидел молча у стола, медленно почесывая голову и собираясь изложить свой план в виде неожиданного божественного вдохновения и предложить, чтобы Амелия навещала больную девочку и воспитывала ее в духе религии. Но ему было трудно начать, и он сидел в нерешимости, почесывая затылок и даже раскаиваясь в том, что заговорил о Тото.

– А знаете, падре, – предложила дона Жоакина Гансозо: – не послать-ли бедняжке книгу с картинками – Жития Святых? Это было-бы очень хорошо. У тебя, кажется, есть такая книга, Амелия?

– Нет, – возразила та, не поднимая головы над шитьем.

Амаро взглянул на девушку; он почти забыл о ней. Она сидела с другой стороны стола, подрубляя пыльную тряпку. Длинные, черные ресницы бросали тень на её смуглые, розовые щеки; платье красиво облегало пышный бюст, вздымавшийся от ровного дыхания. Белая грудь девушки прельщала Амаро больше всего; он представлял себе ее полной, атласной, белоснежной. Правда, Амелия уже отдалась ему, но тогда она была одета, и его жадные руки нащупали только холодный шелк. В доме же звонаря все эти прелести должны были достаться ему беспрепятственно, и он мог прильнуть губами к её чудному телу. И притом это ничуть не мешало им спасать душу бедной Тото. Колебания его сразу прекратились.

– Нет, господа, – сказал им громко: – девочка не научится ничему из книг. Знаете, что приходит мне в голову? Один из нас, наиболее свободный от занятий и обязанностей, должен научить больную словам Господним и воспитать её душу. – И он добавил с улыбкою:

– По моему мнению, из всех нас наименее занятой человек – Амелия.

Эти слова вызвали всеобщее удивление. Глаза старух зажглись благоговейным возбуждением при мысли о милосердной миссии, исходившей из этого самого дома. Дона Жоакина Гансозо объявила с живостью, что она завидует Амелии, и возмутилась, когда та расхохоталась вдруг без причины.

– Ты думаешь, я не могла-бы исполнять эту, обязанность с таким-же благоговением, как ты? Вот ты уже гордишься своим добрым делом. Смотри, этим умаляются твои заслуги!

Но Амелия продолжала заливаться нервным смехом, откинувшись на спинку стула и стараясь подавить невольную веселость.

Маленькие глазки доны Жоакины заискрились гневом.

– Это неприлично, наконец! – закричала она. Но ее успокоили, а Амелию заставили поклясться на Евангелии, что она смеялась только от нервного возбуждения.

– В сущности, она справедливо гордится, – сказала дона Мария. – Это великая честь для всего дома. Если кто-нибудь узнает…

Но Амаро строго перебил ее:

– Никто не должен знать этого, дона Мария. Добрые дела перестают быть угодными Багу, если человек гордится и чванится ими!

Дона Мария смущенно потупила глаза от стыда, и все единогласно решили, что Амелия будет ходить раза два в неделю к разбитой параличом девочке, чтобы читать ей Жития Святых, учить молитвам и наставлять на путь истины.

– Одним словом, – закончила дона Мария, обращаясь к Амелии: – я могу сказать тебе только одно: тебе повезло, как никому из нас.

Руса вошла с подносом среди всеобщего смеха, вызванного «глупостью доны Марии», как сказала покрасневшая Амелия. И таким образом она и отец Амаро получили возможность видеться беспрепятственно, во славу Божию и на зло врагу рода человеческого.

* * *

Они встречались каждую неделю один или два раза. Отец Амаро предупреждал накануне дядю Эшгельаша о своем приходе, и тот оставлял дверь дома еле притворенной, подметал аккуратно весь дом и готовил свою комнату – к приходу дорогих гостей. Амелия вставала рано в такие дни; ей всегда надо было починить или подгладить что-нибудь в своем туалете. Мать очень удивлялась её небывалому кокетству, но Амелия объясняла всегда, что должна «приучить Того к чистоте и аккуратности». Одевшись, она садилась ждать одиннадцати часов, с лихорадочным румянцем на щеках, рассеянно отвечая на вопросы матери и не сводя глаз с часов. Наконец, старые часы глухо скрипели, били одиннадцать, и Амелия уходила, на-скоро поцеловав мать и заглянув мимоходом в зеркало.

Она шла всегда осторожно, боясь, что ее заметят. Если по дороге встречался бедняк, она непременно подавала ему милостыню, чтобы задобрить Господа Бога – друга нищих и бродяг. Особенно пугала ее площадь перед собором, где Ампаро, жена аптекаря, сидела с шитьем у окна, точно на наблюдательном посту. Амелия закутывалась плотнее в накидку, опускала зонтик ниже и проходила через собор в дом звонаря. Если Амаро не было еще, она шла прямо в кухню, не заглядывая к Тото, и останавливалась у окна, не сводя глаз с двери ризницы.

Амаро являлся, наконец. Это было в начале марта; ласточки уже прилетели и весело чирикали в окружающей тишине. Священник галантно срывал иногда цветочек для Амелии; она стучала по стеклу от нетерпения. Он шел скорее и останавливался у двери, пожимая ей руку и пожирая ее глазами. Затем они отправлялись к Тото и угощали ее пирожным, которое приносил священик.

Кровать больной девочки стояла в комнате рядом с кухней, и худенькое тельце несчастного, чахоточного существа совсем исчезало в сеннике под сбитым одеялом. С тех пор, как отец Амаро стал бывать в доме звонаря, у девочки явилась странная мания «казаться человеком», как говорил дядя Эшгельаш. Она одевала белую кофточку, помадила волосы и не расставалась с маленьким зеркалом и гребенкой, спрятанными под подушкой.

Амелия присаживалась на минутку у кровати, спрашивая азбуку и заставляя девочку назвать ту или другую букву. Затем Тото должна была повторить молитву, которой учила ее Амелия. Священник ждал на пороге, засунув руки в карманы и чувствуя себя неловко под любопытным взором девочки; она не спускала с него блестящих глаз, оглядывая éro фигуру с изумлением и живейшим интересом. Он не чувствовал теперь сострадания к бедной Тото, находил ее дикою и упрямою, ненавидел самый дом звонаря. Амелии было также тяжело просидеть несколько минут подле больной, но она боялась прогневать Господа Бога. Тото ненавидела ее, по-видимому, отвечала резко, а иногда сердито молчала, отвернувшись к стене. Однажды Она даже разорвала азбуку. Если-же Амелия хотела поправить ей шаль на плечах или одеяло, она вся съеживалась от злости.

Амаро терял, наконец, терпение и делал Амелии знак. Она немедленно подавала больной иллюстрированные Жития Святых.

– Посмотри теперь картинки… Прощай, я пойду наверх с отцом Амаро помолиться Богу, чтобы Он послал тебе здоровья. Не разорви только книжку, это грешно.

И они поднимались наверх в то время, как больная с жадностью вытягивала шею и следила за ними мысленно, прислушиваясь к скрину ступенек; её лихорадочно-блестящие глаза затуманивались слезами бешенства. Спальня звонаря наверху была очень нисенькая комнатка без обоев, с потолком из почерневших досок, прямо покрытых черепицами. Амаро смеялся каждый раз над приготовлениями, которые делал дядя Эштельаш к их приходу – у стола, перед Евангелием и стаканом с водою, стояло рядом два стула…

– Это для нашей беседы, чтобы я внушил тебе обязанности монахини, – говорил он, закатываясь веселым смехом.

– Ну, так внушай, – шептала она, становясь перед священником с распростертыми объятиями, и страстная улыбка обнажала её белые, блестящие зубы.

Он осыпал горячими поцелуями её шею и волосы, кусал иногда ухо; она вскрикивала, и оба молча прислушивались, не беспокоится ли больная внизу. Амаро запирал ставни и дверь. Девушка медленно раздевалась и, когда юбки падали на пол к её ногам, стояла минуту неподвижно, вся белая в окружающем мраке. Священник готовился тем временем, громко пыхтя. Она быстро творила крестное знамение и ложилась в постель.

Но ей можно было оставаться только до двенадцати часов. Когда они не слышали боя часов с соборной колокольни, Амелия все-таки знала время по пению петуха по соседству.

– Мне пора, голубчик, – говорила она утомленным голосом.

Они лежали еще несколько минут молча, тесно прижавшись друг к друту. В щели между балками потолка проникали там и сям лучи света; иной раз кошка мягко переступала по крыше, расшатывая черепицы.

– Ох, пора, – говорила Амелия.

Священник удерживал ее, целуя без конца в прелестное ушко.

– Лизун! – шептала она. – Отпусти меня.

Она быстро одевалась в темной комнате, открывала ставни, обнимала на прощанье лежавшего на постели Амаро и нарочно двигала с шумом стульями и столом, чтобы возвестить больной об окончании религиозной беседы.

Амаро не переставал целовать ее; она убегала тогда, хлопнув дверью, и отец Амаро спускался вслед за нею, проходил быстрыми шагами по кухне, не глядя на Тото, и исчезал за дверью ризницы.

Амелия заходила еще на минутку к больной спросить, понравились-ли ей картинки. Но девочка либо лежала, закутавшись с головой в одеяло и крепко уцепившись за него, либо сидела на кровати и разглядывала Амелию с порочным любопытством. Ноздри её расширялись; она обнюхивала ее; та отступала в беспокойстве, краснела, говорила, что пора итти, забирала Жития Святых и уходила, проклиная лукавое создание.

На площади собора она видела каждый раз Ампаро у окна над аптечкой и решила однажды, что следует из осторожности рассказать ей по секрету о благочестивых уроках Тото. После этого Ампаро окликала ее при каждой встрече, свешиваясь над перилами балкона:

– Ну, как-же поживает Тото?

– Ничего.

– Она уже выучилась читать?

– Разбирает по складам.

– А молитву Богородице?

– Знает.

– Ах, ты – святой человек, голубушка!

Амелия скромно опускала глаза. Карлос тоже был посвящен в её тайну и подходил к двери, чтобы высказать свои искреннее одобрение и симпатию.

– Вы – настоящий апостол, – говорил он. – Это великое дело. Ступайте, святая женщина, кланяйтесь мамаше.

И он возвращался в аптеку и затоваривал с помощником:

– Вот, поглядите, сеньор Аугусто. Вместо того, чтобы проводить время в разных глупостях, с кавалерами, как другие девушки, она делается ангелом-хранителем и проводит лучшее время своей жизни у постели девочки, разбитой параличом. Посудите сами: разве философия, материализм и прочия свинские учения могут внушать людям подобные поступки? Никогда! Только религия способна на это!

XVIII

Это была самая счастливая пора в жизни Амаро.

– Господь Бог очень милостив ко мне, – думал он иной раз вечером перед сном, перебирая в уме, по свойственной священникам привычке, все, что произошло с ним за день. Действительно, жизнь его протекала тихо и спокойно, доставляя ему много наслаждений. По службе все шло вполне благополучно. Дона Жозефа Диас достала ему очень дешево прекрасную кухарку, по имени Схоластика. На улице Милосердия у него была целая свита покорных почитательниц. Раз или два в неделю он проводил час блаженства в домике дяди Эшгельаша. И к довершению полного счастья погода стояла такая чудесная, что стали, распускаться розы.

Но приятнее всего было то, что ни старухи, ни священники, ни кто-либо из посторонних не подозревали о его свиданиях с Амелией. Старухи спрашивали иногда у девушки, как поживает больная. Амелия отвечала, что Тото очень изменилась и начинает понимать Закон Божий; тогда они скромно меняли разговор. В виду неограниченной веры в её добродетель, Амелия предложила однажды отцу Амаро сказать приятельницам, что он приходит иногда посмотреть, как она занимается с Тото.

– Тогда, по крайней мере, если кто-нибудь увидит, как ты входишь в дом дяди Эшгельаша, это не возбудит никаких подозрений.

– По-моему, это лишнее, – возразил он. – Господь Бог милостив к нам, не будем-же вмешиваться в Его планы желания. Он дальновиднее нас.

Амелия согласилась с ним, по обыкновению. С первой-же встречи в доме звонаря она отдалась ему телом и душой; её малейшие мысли, малейшие чувства принадлежали священнику. Это произошло в ней не постепенно, а сразу, с тото момента, как сильные руки отца Амаро сомкнулись вокрут неё. Казалось, что он вытянул из неё своими поцелуями всю душу, и она обратилась в безвольное, зависимое от него существо. Да она и не скрывала этого. Наоборот, ей нравилось унижаться, отдаваться ему, чувствовать себя его рабою.

Амаро наслаждался своею властью в полной мере; она вознаграждала его за тяжелое прошлое, полное зависимости, – в доме дяди, в семинарии, в гостиной графа де-Рибамар… Должности священника тоже постоянно требовала от него покорности; он подчинялся епископу, духовному совету, канонам, уставу церкви, не разрешавшим ему ни малейшего проявления собственной воли, хотя бы в отношениях с прислужником. И вот он видел у своих ног это тело, эту душу, это живое существо, которым он управлял деспотично. Если профессия требовала, чтобы он восхвалял Бога и курил Ему фимиам целыми днями, то сам он был теперь Богом для создания, боявшагося его и проявлявшего по отношению к нему полную покорность. В глазах Амелии он был красивее и лучше – графов и герцогов. Однажды она даже сказала ему, задумавшись на минутку:

– Ты мог-бы, наверно, сделаться папой.

– Конечно, папы пекутся из такого теста, как я, – ответил он серьезно.

Она поверила ему вполне, боясь только, как бы высокий сан и почести не отдалили его от неё. Страстная любовь, охватившая все её существо, сделала ее глупой и бесчувственной ко всему, что не имело отношения к предмету её обожания. Впрочем, Амаро и не позволял ей интересоваться чем-нибудь или кем-нибудь, кроме него, запрещая даже чтение романов и стихов. Однажды, когда она заговорила с оживлением о бале в одной знатной семье Лерии, Амаро оскорбился, точно она изменила ему, и стал осыпать ее ужасными упреками в доме дяди Эшгельаша.

– Смотри, не увлекайся тщеславием, дочь сатаны. Иначе я убью тебя, берегись! – воскликнул он, схватив девушку за руку и впившись в нее горящими глазами.

Иной раз ему казалось, что Амелии должен надоесть современем человек, не удовлетворяющий её женского самолюбия и одетый всегда в черную рясу, с бритым лицом и тонзурой на голове. Он считал, что цветные галстухи, закрученные усы, лихая осанка и блестящая форма обладают большой притягательной силой для женщин. Результатом этого была глубокая ненависть ко всему светскому, что могло устранить его влияние на Амелию. Он запрещал ей, под разными предлогами, всякое общение со знакомыми, убедил мать в невозможности пускать ее одну по улицам и постоянно рассказывал всякие ужасы про молодых людей Лерии. Она спрашивала в изумлении, откуда он знает все это.

– Я не могу сказать тебе, – отвечал он сдержанно, давая понять, что ему зажимает рот тайна исповеди.

В то-же время он постоянно твердил ей о величии духовенства, напыщенно излагая перед нею свою религиозную ученость и превознося роль священника. У Египтян – великого народа древних времен – только духовное лицо могло быть королем. В Персии, в Эфиопии, простой священник имел право свергнуть с престола, царя и отдагь корону другому. Чья власть равнялась власти священника? Ничья, даже на небе. Священник стоял выше ангелов и серафимов, потому что они были лишены божественного права прощать грехи!

Амелия слушала эти рассуждения и бросалась Амаро в объятия, отдаваясь душой и телом тому, кто был выше всех архангелов.

Божественная власть священника и его близость к Боту заставляли ее верить в то, что любовь духовного лица привлечет к ней интерес и милость Божию, которые рассеют все сомнения привратника Святого Петра после её смерти… А на могиле её вырастут самопроизвольно белые розы, как божественное доказательство девственной чистоты, сохранившейся в неприкосновенности в святых объятиях священника…

Эта мысль о могиле в белых розах делала ее иногда задумчивой; перед её глазами развертывались картины мистического счастья. Она капризно надувала губки и говорила, что хочет умереть.

Амаро весело смеялся.

– Тебе как раз пристало говорить о смерти, когда ты выглядишь такой здоровой.

Амелия, действительно, пополнела за последнее время. Красота её пышно расцвела, выражение беспокойства и неудовлетворенности исчезло с её лица. Губы были всегда влажны и румяны, глаза улыбались в счастливой истоме. Вся фигура дышала обаянием зрелости. Она стала лениться, дома постоянно откладывала работу и сидела, подчас долгое время уставившись в одну точку, с немою улыбкою на устах… И все, казалось, засыпало вокруг неё… Она видела перед собою только комнату звонаря, постель и священника в одном белье.