Преступление отца Амаро

Амелия слушала обедню в каком-то оцепенении, не спуская глаз с отца Амаро. Каноник недаром говорил, что Амаро служил обедню, как великий артист. С каким достоинством и благородством склонялся он перед диаконами! С каким благоговением простирался он перед алтарем, чувствуя себя презренным рабом пред лицом Бога и его небесного двора! Но особенно хорош был он, благословляя народ; он медленно проводил рукою по алтарю, словно собирая с него милосердие Христа, и простирал ее над морем склонявшихся голов. В такие минуты Амелия особенно любила его, вспоминая, как пожимала потихоньку эти святые руки под столом во время игры в лото. А голос, которым он называл ее голубушка и дорогая, произносил теперь святые слова и казался ей нежнее и приятнее пения скрипок и звуков органа.

Лицо её озарилось счастливою улыбкою, и она не отрывала глаз от тонкого профиля, красивой головы и золотых одеяний Амаро. Ей вспомнилось, как она увидела его первый раз на улице Милосердия с сигарой во рту. Какой роман начался у них с того дня! Она перебрала в уме прыжок через изгородь в имении, сцену смерти тетки, поцелуй в кухне… Господи, как кончится все это? У неё являлось желание молиться; она перелистывала молитвенник, но в голове её всплывали слова Либаниньо: «у отца Амаро такая белая кожа, как у архангела»… Она сгорала от безумного желания, но решала, что это искушение диавола, и старалась отогнать его, устремляя взор на алтарь, где отец Амаро кадил фимиам… Нежная дымка поднималась, словно знамение с неба, окутывая алтарь белою пеленою, и священник являлся в глазах Амелии преобразившимся, божественным существом… О, как обожала она его в такие минуты!

Церковь дрожала от громких звуков органа, хоре пел полным голосом, а наверху, перед оркестром капельмейстер отчаянно размахивал вместо палочки свертком нот, в пылу музыкального возбуждения.

* * *

Амелия вышла из церкви очень бледная и усталая.

За обедом у каноника дона Жозефа сколько раз принималась бранить ее за то, что она не открывает рта. Амелия действительно молчала, но её нога под столом не переставала тереться и прижиматься к ноге Амаро. Было уже темно, и на столе стояли зажженные свечи. Каноник открыл бутылочку вина – правда, не 1815 года, но все-таки 1847-го. Амаро произнес тост за здоровье дорогой и уважаемой хозяйки, к великому удовольствию доны Жозефы, которая выглядела чудовищем в своем зеленом платье. Ей было очень жаль, что обед не удался в этот день… Гертруда стала готовить спустя рукава и чуть не пережарила утку…

– Ах, что вы, сеньора! Утка была восхитительна! – успокоил ее отец Амаро.

– Это очень любезно с вашей стороны, падре. Хорошо, что я во время присмотрела за уткой. Не скушаете-ли еще ложечку лапши?

– Нет, спасибо, довольно, сеньора.

– Ну, так еще стаканчик моего вина 1847 года, – сказал каноник.

Он медленно отпил сам большой глоток, вздохнул с наслаждением и уселся в кресле поудобнее.

– Хорошее винцо! Для такого, стоит жить.

Лицо его покраснело уже, и грузная фигура казалась еще полнее в толстом фланелевом халате.

– Хорошее винцо! – повторил он. – Такого вам не пришлось, небось, отведать сегодня за обеднею!

– Полно, братец, не говорите таких вещей, – остановила дона Жозефа, возмущаясь его безбожием.

Но тот только презрительно пожал плечами в ответ.

– Приберегите свою щепетильность к обедне, сестрица. – Вы вечно хотите решать вопросы, которых не понимаете! Знайте-же, что вопрос о качестве вина за обедней крайне важен. Вино должно быть обязательно хорошего качества…

– Да, это необходимо ради святости службы, – добавил Амаро серьезно, лаская коленом ногу Амелии под столом.

Каноник с наслаждением отпил изрядную порцию вина из стакана. На него напала болтливость в этот вечер, и, икнув несколько раз, он снова обратился к доне Жозефе, поражая ее своею ученостью:

– А скажите-ка, пожалуйста, сестрица, раз вы такая ученая: вино за обедней должно быть белое или красное?

Дона Жозефа полагала, что красное, так как оно напоминало цветом кровь Иисуса Христа.

– А вы что скажете? – проговорил басом каноник, обращаясь к Амелии.

Та отказалась отвечать, смеясь. Ола, ведь, не прислужник и не может знать…

– А вы, падре?

Амаро тоже засмеялся. Если было неправильно употреблять красное вино, то, значит, надо было подавать белое…

– А почему?

Амаро слыхал, что так делается в Риме.

– А почему? – спросил опять каноник ворчливым тоном.

Амаро не знал.

– Потому что Иисус Христос взял белое вино, когда благословил его впервые. И причина этого крайне проста. В Иудее тех времен не существовало красного вина. Пожалуйста, дайте мне еще лапши, сестрица.

Разговор о вине и чистоте церковных чаш напомнил Амаро о неряшливости прислужника Бенто. Одеваясь утром в ризнице, он сделал ему строгий выговор за скверную стирку церковных облачений. Сперва их отдавали стирать какой-то Антонии, жившей вне брака с каменщиком и недостойной даже прикасаться к святым вещам. А потом их стала брать в стирку какая-то другая женщина, но она гладила так скверно, что позорно было одевать их в церкви.

– Ах, падре, присылайте-же их мне, – с живостью сказала дона Жозефа: – Я дам своей прачке; она – прекрасная женщина и стирает превосходно. А для меня это даже великая честь! Я сама буду гладить. Можно освятить утюг…

Но громкий звонок перебил их разговор:

– Это сеньора Жоаннера, – оказала дона Жозефа.

Гертруда принесла в столовую пальто и шаль.

– Это вам прислали из дому, барышня. Сеньора просила очень кланяться и передать, что не может придти сама – ей нездоровится.

– Господи, как же я пойду одна вечером? – сказала Амелия с беспокойством.

Каноник добродушно похлопал ее по руке.

– В крайнем случае, ваш покормый слуга проводить вас до дому. Можете быть покойны: ваша добродетель не пострадает… ваша добродетель не пострадает…

– Не стыдно ли вам говорить подобные вещи, братец? – закричала на него старуха.

– Полно, сестрица. Из уст святых людей исходят только святые слова.

– Верно, верно, – подхватил отец Амаро с искренним одобрением. – Из уст святых людей исходят только святые слова. За ваше здоровье, сеньор каноник.

– Спасибо. За ваше тоже.

И они чокнулись, лукаво улыбаясь.

Но Амелия была напугана неожиданною вестью.

– Что это может быть с мамой! – сказала она.

– Что может быть? Просто, поленилась придти, – ответил каноник, смеясь.

– Не беспокойся, голубушка, – сказала дона Жозефа. – Я сама провожу тебя домой. Мы даже все пойдем вместе.

– Одним словом, устроится пелая процессия, – проворчал каноник, чистя себе грушу, но вдруг опустил нож и провел рукою по животу:

– Знаете, я тоже чувствую себя что-то неважно…

– Что с вами? Что о?

– Боли начались. Но ничего, теперь уже прошло.

Дона Жозефа испуганно попросила брата не есть груши. Последний раз у: него начались боли именно от фруктов.

Но каноник не послушался и откусил кусок груши.

– Ничего, ничего, прошло, – проворчал он.

– Это от симпатии к вашей мамаше, – прошептал Амаро на ухо Амелии.

Каноник отодвинулся вдруг от стола и скрючился весь на-бок.

– Ох, как больно! Иисусе Христе! Ох, чорт возьми, ох, проклятие! Умираю, умираю.

Все всполошились. Дона Жозефа провела его под руку в спальню, крикнув прислуге, чтобы сбегала за доктором. Амелия поспешила в кухню нагреть фланель для живота больного. Но фланели нигде не находилось. Гертруда растерянно натыкалась на мебель, ища свой платок, чтобы бежать за врачом.

– Ступайте же без платка, глупая! – крикнул Амаро.

Девушка убежала. Каноник кричал и стонал от боли.

Амаро серьезно испугался и пошел к нему в комнату. Дона Жозефа стояла на коленях перед изображением Скорбящей Божией Матери и шептала молитвы в отчаянии, а бедный отец-наставник лежал на животе поперек кровати и кусал подушку от боли.

– Но теперь не время молиться, сеньора, – строго сказал отец Амаро. – Надо помочь больному чем-нибудь. Что вы делаете, обыкновенно, в подобных случаях?

– Ах, падре, что тут делать? Ничего не помогает, – захныкала старуха. – Эти боли приходят у него неожиданно и длятся несколько минут. Тут ничего и не успеешь сделать! Иногда ему помогает линовый чай. Но, к несчастью, сегодня нет дома и этого. Ах, Господи!

Амаро побежал домой за липовым чаем и скоро вернулся в сопровождении Дионизии, которая пришла предложить своя услуги.

Но канонику сделалось, к счастью, много лучше сразу.

– Спасибо, спасибо, падре, – сказала дона Жозефа. – Прекрасный чай. Как вы добры! Он, наверно, уснет теперь; это бывает у него всегда после приступа боли. А я посижу у его кровати, уж вы меня извините… Этот раз было хуже обыкновенного… А все от фруктов прокл… – Она в ужасе удержалась от скверного слова. – Все от плодов Господних. На то Его святая воля… Так вы не обидитесь на меня, неправда-ли?

Амелия осталась в столовой одна с отцом Амаро. В глазах обоих сейчас-же вспыхнуло желание броситься друг другу в объятия, но дверь была открыта, и в соседней комнате слышались шаги старухи. Отец Амаро заговорил тогда громко:

– Бедный отец-наставник! Как он настрадался!

– Это случается с ним каждые три месяца, – ответила Амелия. – Мама говорила мне еще третьего дня: я боюсь, как-бы у сеньора каноника не появились опять боли на-днях…

Священник вздохнул.

– Бедный я! Обо мне никто так не думает, – прошептал он.

Амелия поглядела на него долгим, нежным взором.

– Зачем вы говорите так?

Они чуть было не пожали друг другу руки через стол; но дона Жозефа вошла в столовую, закутанная в шаль. Каноник уснул, а она была так утомлена, что еле держалась на ногах. Ох, уж эти потрясения! Она поставила две свечи Святому Иоакиму и дала обет Божией Матери, уже второй за этот год…

– Небо всегда услышит молитвы искренно верующих людей, сеньора, – сказал льстивым голосом Амаро.

Большие стенные часы гулко пробили восемь. Амелия снова высказала беспокойство по поводу здоровья матери. Кроме того, становилось очень поздно.

– Да, и дождь начался, когда я ходил домой, – сказал Амаро.

Амелия испуганно заглянула в окно. Троттуар перед домом был, действительно, совсем мокрый, и небо было пасмурно.

Дона Жозефа высказала сожаление, что не может проводить Амелию сама. Гертруда ушла за доктором и еще не вернулась. Очевидно, доктора не было дома, и она бегала по городу, розыскивая его.

Священник предложил тогда, чтобы Амелию проводила Дионизия, пришедшая с ним вместе и дожидавшаяся на кухне. До дому сеньоры Жоаннеры было два шага. Он сам мот дойти с ними до площади. Но надо было поторопиться, потому что дождь становился все сильнее.

Дона Жозефа принесла зонтик для Амелии и неоднократно повторила, чтобы она рассказала все матери.

– Скажи ей, – крикнула она еще вслед девушке с площадки лестницы: – что мы сделали все, что могли, но боль прошла очень быстро и сама.

– Хорошо, скажу. Прощайте.

На улице шел сильный дождь. Амелия предложила переждать его, но священник схватил ее за руку и заторопил.

– Не стоит ждать. Все равно не скоро перейдет.

Они отправились по пустынной улице оба под одним зонтиком; Дионизия скромно шла рядом, закутавшись с головою в платок. Все окна были темны. Вода шумела в водостоках.

– Божие, какая ночь! – прошептала Амелия. – Я боюсь, как-бы мое платье не испортилось под дождем.

Они шли теперь по улице Созас.

– Это не дождь, а целый ливень, – сказал Амаро. – Не лучше-ли нам зайти во двор моего дома и переждать минуту?

– Нет, нет, – взмолилась Амелия испуганно.

– Глупости, – возразил Амаро нетерпеливо. – Ваше платье испортится от дождя. Зайдемте на минутку. Вон с той стороны небо уже светлеет. Дождь пройдет скоро. Полно, глупости. Мамаша, наверно, рассердилась-бы – и вполне справедливо – если бы вы промокли.

– Нет, нет, я не хочу.

Но Амаро остановился, быстро открыл дверь и втолкнул Амелию в подворотню.

– Пустяки, через минуту перестанет.

Они остались стоять в темной подворотне, глядя на потоки воды, блестевшей при свете фонаря против дома. Амелия находилась в каком-то странном оцепенении. Мрак и тишина пугали ее, но она испытывала наслаждение, стоя в темноте рядом с Амаро. Ее инстинктивно влекло к нему, и она то прижималась к его плечу, то беспокойно отступала, пугаясь его взволнованного, порывистого дыхания. Позади них лестница вела наверх в комнату Амаро, и Амелии страстно хотелось пойти посмотреть его обстановку. Ее очень смущало присутствие молча стоявшей у двери Дионизии, и, несмотря на это, она ежеминутно поглядывала на нее искоса, боясь, как-бы та не исчезла во мраке.

Амаро стал постукивать ногами по земле и потирать руки от холода.

– Мы еще простудимся здесь, – оказал он. – Земля совсем холодная. Не лучше ли подождать наверху в столовой?

– Нет, нет! – возразила она.

– Глупости! Мамаша, наверно, рассердится на вас. Ступай, Дионизия, зажги лампу в столовой.

Та мигом помчалась по лестнице, шагая через ступеньку.

Амаро схватил Амелию за руку.

– Почему ты не хочешь? – прошептал он. – Чего ты боишься? Пережди только дождь. Слышишь?..

Амелия не отвечала, но дыхание её стало глубоким и прерывистым. Амаро ласково провел рукою по её плечу, по груди и прижал ее к себе. Девушка задрожала всем телом и безвольно пошла за ним следом по лестнице, спотыкаясь на каждой ступеньке.

– Войди сюда, в спальню, – прошептал он ей на ухо и побежал на кухню, где Дионизия зажигала лампу.

– Дионизия, голубушка, ты понимаешь… Я хочу исповедать барышню. Это очень серьезный случай. Вернись через полчаса. На, возьми. – И он сунул ей в руку три серебряных монеты.

Дионизия спустилась вниз на цыпочках и заперлась в кладовой.

Амаро вернулся в спальню, неся лампу. Амелия стояла ненодвижно посреди комнаты, мертвенно-бледная. Священник запер за собою дверь и молча направился к девушке, стиснув зубы и пыхтя, как бык.

* * *

Через полчаса на лестнице послышался кашель Дионизии. Амелия немедленно вышла из спальни, закутавшись с головой в платок. Когда открыли дверь со двора, по улице проходили двое пьяных, громко распевая песни. Амелия быстро отступила назад, в темноту. Дионизия выглянула через минуту на улицу.

– Можно итти, милая барышня, путь свободен, – сказала она, видя, что никого нет больше.

Амелия закуталась еще плотнее и направилась быстрыми шагами на улицу Милосердия. Дождь перестал, на небе выглянули звезды, и суровый холод предвещал северный ветер и хорошую погоду.

XVII

Взглянув утром на часы и видя, что приближается час обедни, Амаро весело соскочил с постели. Он накинул на плечи старое пальто, служившее ему халатом, и вспомнил то утро в Ферао, когда он проснулся в ужасном состоянии, согрешив накануне, впервые после посвящения в духовный сан, на соломе в конюшне с крестьянкой Жоанной. У него не хватило духу служить в то утро обедню с тяжелым грехом на душе; он считал себя опозоренным, отвратительным человеком, заслужившим ад своим гадким поступком. О, это было во времена его невинности и чрезмерной щепетильности! Теперь он прозрел и видел, что аббаты, каноники и кардиналы грешили не на соломе в конюшне, а в удобных альковах, с ужином под рукою. И церкви не рушились, и никому не посылалась кара с неба.

Отца Амаро беспокоило теперь вовсе не это, а Дионизия, ходившая b кашлявшая на кухне. Он не решался попросить теплой воды для бритья, не желая видеть перед собой физиономии этой бабы, невольно узнавшей его тайну. В её умении молчать он не имел основания сомневаться, так как подобные дела составляли её профессию, и нескольких золотых было бы вполне достаточно, чтобы обеспечить себе её молчание. Но священника тяготило сознание того, что сожительница чуть-ли не всех перебывавших в Лерии представителей гражданской и военной власти знает о его слабости, о страстной любви, зажигавшей его тело под рясою. Ему было бы менее неприятно, если бы свидетелем его любовного порыва накануне был отец Натарио или Сильверио. По крайней мере, такое дело не вышло бы из круга священников.

– Ничего не поделать! Дам ей золотой и заставлю молчать, – решил Амаро.

Кто-то осторожно постучался в дверь спальни.

– Войдите! – крикнул Амаро, быстро наклоняясь над письменным столом, словно он был очень занять своими бумагами.

Дионизия вошла, поставила кувшин с водою на умывальник, откашлялась и заговорила, стоя позади Амаро:

– Знаете, падре, так дольше нельзя делать. Прохожие видели вчера, как барышня вышла от вас. Это очень серьезно, голубчик мой… Для общего спокойствия необходимо соблюдать глубокую тайну!

Нет, он не мог принуждать ее к чему-нибудь, брать верх над нею! Она сама втиралась в его интимные дела и в доверие, хотелось ему этого или нет. Самые слова её, произнесенные тихим шопотом, обнаруживали профессиональную осторожность и убедили отца Амаро в крупных выгодах её сообщничества.

Он обернулся к ней, густо покраснев.

– Разве ее видели вчера?

– Да, видели. Это были двое пьяных, но может случиться, что увидят и другие.

– Это верно.

– А подумайте только, как это было бы неприятно! При вашем-то положении, да и для самой барышни… Надо делать подобные дела тайком… Даже стены не должны знать. Я требую крайней осторожности, когда помогаю кому-нибудь.

Амаро решился тогда сразу принять помощь Дионизии, порылся в ящике и подал ей золотую монету.

– Да благословит вас Господь, голубчик, – прошептала она.

– А как вы полагаете, что делать теперь, Дионизия? – спросил он, откидываясь в кресле и ожидая хорошего совета.

– По моему, вам было бы удобнее всего, видеться с барышней в доме звонаря, – ответила она просто, без малейшего лукавства или таинственности.

– В доме звонаря?!

Она спокойно объяснила ему все выгоды этого места для свиданий. Одна из комнат около ризницы выходила на маленький внутренний дворик, где был недавно выстроен большой сарай. У самого сарая находился черный ход квартиры звонаря… Отцу Амаро стоило только выйти из ризницы и пройти через двор в кухню звонаря дяди Эшгельаша.

– А она как-же попадет туда?

– Она будет ходить с другой стороны, с главного двора. Там никогда нет, ни души, точно в монастыре. А если даже кто-нибудь увидит барышню, то подумает, что она идет к звонарю… Конечно, это только общий план, а подробности надо еще обдумать…

– Конечно, я понимаю, это только набросок, – ответил Амаро, задумчиво ходя по комнате.

– Я хорошо знаю это место, падре, и поверьте, для духовного лица нельзя придумать ничего удобнее дома дяди Эшгельаша.

Амаро остановился перед нею, фамильярно смеясь.

– Скажите-ка, Дионизия, вы, верно не первый раз рекомендуете этот дом для свиданий?

Но Дионизия ответила отрицательно. Она даже не знала звонаря лично. Эта мысль пришла ей в голову ночью, когда она ворочалась на постели от бессонницы; утром, чуть свет, она вскочила с кровати и сбегала посмотреть место. По её мнению, трудно было найти что-нибудь более подходящее.

Она кашлянула, бесшумно подошла к двери и обернулась еще раз дать последний советь:

– Все зависит теперь от того, как вы условитесь со звонарем.

* * *

Этот вопрос заботил теперь отца Амаро больше всего.

Дядя Эшгельаш считался среди соборного причта угрюмым человеком. Он лишился одной ноги, упав раз с лестницы при подъеме на колокольню, и ходил на костылях. Некоторые священники полагали даже, что он не должен служить в церкви с таким недостатком, и когда Амаро получил назначение в Лерию, хромому пришлось обратиться к покровительству сеньоры Жоаннеры и Амелии, чтобы сохранить за собою веревку колокола, как он выражался. Дядя Эшгельаш, вдовец, жил один с пятнадцатилетней дочерью, с детства разбитой параличом. «Диавол не терпит здоровых ног в нашей семье», говорил обыкновенно звонарь. Несчастье сделало его угрюмым и молчаливым; в городе говорили, что дочь Антония (отец называл ее Тото) изводила его ужасными капризами, плачем и криком. Доктор Гувеа называл ее истеричкою, но люди здравомыслящие были уверены в том, что Тото одержима бесом. Ее окропили как-то раз святою водою, но безрезультатно. По правде сказать, никто в городе не знал, в чем проявляется одержимость больной. Доне Марии кто-то сказал, что Тото воет волком, а дона Жоакина Гансозо уверяла, что она раздирает себе тело ногтями. Когда спрашивали отца о здоровья дочери, он только отвечал сухо:

– Ничего.

Звонарь проводил обыкновенно все свободное время с дочерью, уходя лишь изредка в аптеку за лекарством или в кондитерскую за пирожными. Во всем этом уголке во внутреннем дворе, сарае, у высокой ограды, поросшей вьющимися растениями, и в домике звонаря в глубине – царила день и ночь полнейшая тишина. Дядя Эшгельаш неизменно сидел у плиты с трубкою во рту, печально сплевывая в сторону.

Каждое утро он почтительно и благоговейно слушал обедню, которую служил Амаро. Одеваясь в это утро в ризнице и услышав стук костылей на каменных плитах дворика, Амаро принялся обдумывать свой план. Нельзя было попросить у дяди Эшгельаша его домик иначе, как для религиозных целей.?. А какая цель метла быть лучше, чем приготовление, вдали от мирской суеты, нежной души к святой монастырской жизни?

Когда звонарь вошел в ризницу, Амаро поздоровался с ним очень приветливо и сказал, что он прекрасно выглядит. Во время службы, оборачиваясь к молящимся, он неизменно смотрел на звонаря, словно служил обедню для него одного, и закончил точно так-же, медленно повернувшись в сторону дяди Эшгельаша и как бы изливая на него одного все милосердие Божие.

– А теперь, дядя Эшгельаш, – сказал священник шопотом, войдя в ризницу, – ступайте, подождите меня во дворе. Нам надо поговорить.

И он скоро вышел к нему с серьезным лицом, произведя этим сильное впечатление на звонаря.

– Наденьте шляпу, полно, полно, дядя Эшгельаш. Мне надо поговорить с вами об одном серьезном деле… попросить у вас услуги…

– Пожалуйста, падре… Чем могу служить?

– Строго говоря, это не услуга, а обязанность с вашей стороны. Когда речь идет о делах, угодных Богу, каждый человек обязан помогать по мере своих сил. Видите-ли, одна молодая девушка хочет поступить в монастырь. Я так доверяю вам, что даже назову её имя. Это Амелия, дочь сеньоры Жоаннеры.

– Неужели, падре?

– У неё, безусловно, есть призвание к монастырской жизни. Здесь виден перст Божий. Это замечательный случай.

И он рассказал звонарю пространную историю. Девушка разочаровалась в жизни, разойдясь с женихом. Но мать была стара, нуждалась в её помощи для ведения хозяйства и считала желание девушки простым капризом. Но Амаро твердо знал, что это не каприз, а истинное призвание. К несчастью, его положение, как священника, было очень трудно и щекотливо. Безбожные газеты (а, к сожалению, они были в большинстве; только и знали, что кричать против влияния духовенства. Светские власти были еще безбожнее, чем газеты, и чинили всякия препятствия духовенству. Законы были прямо ужасны. Если-бы узнали, что он собирается готовить девушку к поступлению в монастырь, его, несомненно, посадили бы в тюрьму. Между тем ему непременно надо было часто видеть девушку, чтобы испытать ее и узнать, к чему у неё больше склонности: к одиночеству-ли, или к уходу за больными, или к вечному поклонению Христу, или к преподаванию. Одним словом, надо было изучить её душу вдоль и поперек.

– Но где-же мне делать это? – воскликнул он, широко разводя руками и как бы негодуя на невозможность исполнить святой долг. – В доме матери это немыслимо; там уже относятся ко мне с подозрением. В соборе, это то же самое, что на улице. У меня на дому неудобно; девушка, ведь, молода…

– Конечно, конечно.

– И вот, дядя Эшгельаш, я вспомнил о вашем доме и надеюсь, что вы не откажете мне…

– О, падре, мой дом, обстановка, я сам – все к вашим услугам.

– Видите-ли, вы спасете душу девушки, а это угодно Господу Богу…

– И для меня это большое счастье, падре, огромное счастье! Я только боюсь, что мой дом недостаточно удобен.

– Полно, – улыбнулся священник, великодушно отказываясь от всех земных благ. – Нам довольно двух стульев и стола для того, чтобы положить молитвенник.

– Зато в смысле спокойного положения лучше моего дома вам не найти, – сказал звонарь. – Мы с дочкой живем, как отшельники в пустыне. Когда вы будете приходить, я, конечно, же буду оставаться дома. В кухне вам неудобно сидеть, потому что она рядом с комнатою бедной Тото, но моя спальня наверху, – в вашем распоряжении.

Отец Амаро ударил себя рукою по лбу. Он совсем забыл о больной дочери звонаря.

– Это портит все дело, дядя Эшгельаш! – воскликнул он.

Но звонарь стал с живостью успокаивать его. Он глубоко заинтересовался обращением девушки в невесты Христовы и желал, чтобы душа её приготовлялась к спасению не иначе, как под его кровлей. Тото не могла помешать своим присутствием; она не вставала с постели. Священник мог входить в дом через кухню, Амелия – со стороны главного двора; они поднимаются наверх и запираются в спальне…