Рабыня Малуша и другие истории

– Не бывать тому, чтобы баба правила мужиками!

– Ишь, что удумали!

– Стрельцов она подначивает. С ними надо кончать, – выкрикнул Меньшиков.

– Долой стрельцов! Много воли взяли! – кричали из рядов солдат.

– Веди нас, государь!

После смотра Петр с Алексашкой вернулись во дворец с тем, чтобы переодеться и ехать в Немецкую слободу. Но встретивший их служка передал волю Натальи Кирилловны: сразу после учений идти к ней.

– Чего там случилось? – спросил Петр.

– Отколь мне знать? – ответил служка. – Там собрались ваши дяди да еще другие…

Войдя в светлицу матери, Петр увидел среди обычных родственников еще и боярина Бориса Шереметьева. На недоуменный взгляд сына, мать сказала:

– Сядь и слушай. В конце концов решается и твоя судьба.

Петр сел рядом с матерью, сзади него пристроился Алексашка. Наталья Кирилловна косо взглянула на него, но ничего не сказала, полагая, что этот смышленый паренек может быть полезен, – вон как он ловко управился с поездкой сына в Троицко-Сергиеву лавру.

– Я полагаю, что тянуть больше нельзя, – обстоятельства поджимают, да и Софья засуетилась, – начал серьезный разговор самый старший из присутствующих Петр Кириллович.

В знак согласия присутствующие закивали головами, готовые слушать дальше.

– Следует в эту же ночь воспользоваться тем, что часть стрельцов гулеванит по кабакам, а непьющие разбрелись по своим домам, где их просто будет взять, – продолжил Петр Кириллович. – Разоружить и всех в подвалы…

– Да, есть смысл сделать именно так, тем более, что Семеновский и Преображенский полки собраны в кулак и живут в казармах, – согласился с ним Ромодановский. – А ты что скажешь, Борис Петрович? Ты – человек хоть и молодой, но опытен в военных баталиях.

Борис Шереметьев вежливо поклонился и начал рассуждать:

– Сегодня же ночью по кабакам следует послать человек по двадцать солдат. Всех находившихся там стрельцов связать, кляп в рот и тихо, чтобы не подняли шума, отвести в пыточные подвалы. Где живут домовитые стрельцы, мы знаем. Послать в их дома по три-пять солдат. И также в пыточную.

– А что с Софьей? – спросил Тихон Стрешнев.

– Рано утром, пока она не отошла от сна, заарестовать и посадить под надзор хотя бы в Новодевичий монастырь, поставить охрану у кельи.

– В самом деле, надо сделать все быстро, чтобы успеть за ночь, – внесла свою реплику Наталья Кирилловна. Малейшая оплошность, и все пойдет прахом. Тогда уж не сносить нам голов…

– Да, успеть до рассвета, – согласился с ней Шереметьев.

– Ты уж, Борис Петрович, займись этим делом, обратился к нему Лев Кириллович. – Ты человек, который умеет обращаться с военными.

Тот в знак согласия кивнул головой.

– Сейчас еще светло, – начал он распоряжаться. – Посему пусть Петр Алексеевич с Меньшиковым пройдут по казармам, накормят солдат и прикажут пораньше лечь спать, ссылаясь на то, что ночью будут проводиться учения. А ближе к полуночи их разбудить и отдать соответствующие приказы для каждой группы – кому, куда идти, кого брать и куда отводить. Да помянуть, что в случае успеха их ждет награда. Так они станут ретивее. К утру каждая группа должна прислать сюда гонца с докладом о выполнении приказа.

– Сюда? – переспросил Ромодановский. – Выходит, и нам в эту ночь не спать?

– Потерпишь, Федор Юрьевич, – жестко сказала Наталья Кирилловна. Успеешь отоспаться. Дело-то затевается серьезное.

– Ну, да, конечно, – упавшим голосом проговорил тот. – Ты хоть покормила бы нас.

– Покормлю, – улыбнулась царица. – Но вот хмельного не дам.

Потом, посмотрев на сына, тихо сказала:

– Сопли утри, не время думать о гулянках да о девках гулящих в Немецкой слободе. Идите в казармы…

– Я, пожалуй, пойду с ними, объясню командирам групп, что им делать, – сказал Борис Петрович. – Как бы не напутали чего…

В знак согласия Петр Кириллович кивнул головой.

Шереметьев с сопровождении царевича и Меньшикова вышли, а оставшиеся приступили к обсуждению последующих действий.

– Если все сможем сделать все, как следует, то на трон возведем Петрушу, – начал рассуждать Петр Кириллович. – Но для этого его надо оженить – холостому на престол не взойти, церковь не одобрит. Надо подобрать ему подходящую невесту…

– Да, но только не из знатных, родовитых семей, – высказал свое мнение Лев Кириллович. – А то родня ее почнет гнуть в свою сторону.

– Нужна спокойная, смиренная девица, – рассудил Ромодановский.

– Есть у меня одна такая на примете, – предложил Тихон Стрешнев.

– Кто такая? – поинтересовалась Наталья Кирилловна. – Из каких она?

– Из Лопухиных, – ответил Тихон. – Род старинный, но слегка обнищавший. Девица верующая, правда, годика на три постарше Петруши.

– Это ничего, что старше, – рассудила царица. – Это и к лучшему, – с такой женой посерьезней станет, а то до сих пор вертопрахом живет.

– А ты ее, случаем, не почал? – ехидно спросил Лев Кириллович.

– Не о том спорите. Не время пустословить. Что с Софией делать будем?

– Как и решили, сразу с рассвета послать к ней людишек и заарестовать, – пожал плечами Петр Кириллович. – Убивать нельзя, – кабы бунта не случилось…

В этот день Москва проснулась необычно рано, когда на улицах было еще сумеречно. Услышав шум на улицах, обыватели начали просыпаться, в окнах затеплились огоньки свечей, лампад и лучин. Жители с тревогой вглядывались в мутные окна, пытаясь разглядеть, чем вызвано беспокойство. Но выходить наружу никто не решился – известно, береженого Бог бережет!

В кабаках охмелевших и полусонных стрельцов повязали быстро и без особых происшествий. Но в избах пришлось повозиться.

Услышав шум возле дома, некоторые хозяева хватались за оружие, но противостоять нескольким вооруженным солдатам было невозможно. Семейство, увидев убитого хозяина, поднимало страшный вой и плач, будя всю округу.

Несколько полуодетых стрельцов выскочило во дворы, но, увидев численное преимущество, сдавались без сопротивления и позволяли себя связать.

К утру пыточные подвалы были заполнены стрельцами. Петр, довольный тем, что все прошло успешно и без особой крови, искренне веселился и к утру предложил Алексашке зайти в один из таких подвалов.

При слабом свете факелов он смог разглядеть только близко сидящих пленников. – Ну, помогла вам ваша защитница? – горделиво выпятив грудь, спросил он. Узнав царевича и понимая безысходность своего положения, те вразнобой заговорили:

– Явился, выблядок! Теперь куражиться начнешь?

– Ты – не Романов, не царевич нам.

– Сопляк, тебе бы надо в пыточной сидеть.

– Он сам кобель, весь в матушку…

– Ишь, явился, не запылился…

– Убивать таких надо, а не на престол сажать.

– А ну, помолчите, черви земельные! – прикрикнул на стрельцов Меньшиков. Но, взглянув на Петра, испугался. Лицо царевича побелело, щеки начали дергаться, глаза закатились так, что видны были только одни белки. Левая рука начала непроизвольно дергаться…

– Пойдем отсюда, – Алексашка подхватил Петра за талию и с силой вывел на-ружу.

– Да я их, – судорожно бормотал милый друг. – Всех на плаху, головы рубить… Всех, до одного…

– Конечно, конечно, – соглашался с ним Меньшиков, стараясь успокоить его.

– Всех, вместе с их отродьем, – не мог успокоиться Петр. – Чтобы и памяти о них не осталось… Всех…

– Так и сделаем, – бормотал Меньшиков. – Нечего им пакостить на святой земле… Нарышкиным, Ромодановскому и Стрешневу уже доложили, что план удался, – большинство стрельцов взяты, а те, что остались, не посмеют головы поднять.

– Теперь дело за Софьей, – заключил Петр Кириллович. – Надо брать, пока не опомнилась.

– Мне доложили, что Борис Петрович с солдатами-преображенцами поехали за ней, – сказала Наталья Кирилловна. – Вот-вот он должен возвратиться…

Шереметьев приехал к обеду и рассказал, как арестовали Софью. Небольшой отряд стрельцов, охранявший ее, увидев большое численное превосходство солдат, не вздумали сопротивляться. А Софью захватили, когда она уже оделась и собиралась бежать.

– Вовремя успели, – вздохнул с облегчением Федор Петрович. – Не утекла…

– Где она сейчас? – спросила Наталья Кирилловна.

– Отвезли в Новодевичий, замкнули в келье, выставили надежную охрану, – пояснил Борис Петрович.

– Не убежит? – всполошился Лев Кириллович.

– Не уйдет, – твердо заверил Шереметьев. – Я ее своими ногами под конной стражей отправил, чтобы людишки видели – кончилась власть Софьи.

– И то правильно, – согласился с ним Стрешнев.

– Что со стрельцами будем делать? – спросил Федор Юрьевич. – Долго взаперти держать их нельзя – взбунтуются, да и родственники у них остались на воле.

– Покончить с ними разом, чтобы с корнем вырвать эту заразу, – решительно заявил Петр Кириллович. – А родственники?.. Ну, поплачут недолго, похоронят да успокоятся. А кто не успокоится…

– Так и сделаем, пока все не пришли в себя. Для острастки другим казнить всех вместе на Красной площади, да народишко согнать. Чтобы запомнили – с нами шутить нельзя, – твердо заявила Наталья Кирилловна. – И тянуть с этим не стоит…

– А с Васькой Голицыным как поступим? – поитересовался Ромодановский.

– Умен зело, – рассудительно проговорил Петр Кириллович. – Нельзя его оставлять на воле. Да и в порубе он опасен…

– Понятно, – кивнул в знак согласия Шереметьев. – Надо обрубить все концы, чтобы у них никакой надежды не оставалось.

– И Софья, оставшись без поддержки, ничего не сможет предпринять, – в раздумье проговорила царица. – Так-то спокойнее будет.

– Это так, – подтвердил ее слова Ромодановский.

Через два дня с утра москвичей начали сгонять на Красную площадь, где должна состояться казнь стрельцов.

Петр с Меньшиковым приехали туда верхами, когда первые стрельцы уже сложили головы на плахе, а другие висели на столбах вдоль кремлевской стены.

В сумерках раннего утра один из стрельцов, заметив царевича, крикнул:

– Прибыл на живодерню посмотреть?

Другие его поддержали:

– Попей нашей кровушки да не захлебнись…

– Бога в тебе нет, изверг…

Алексашка внимательно посмотрел на друга. Лицо того снова побелело, левая щека задергалась, глаза широко раскрылись. Казалось, они вот-вот вылезут из орбит.

Петр судорожно слез с коня и, подойдя к одному из кричащих, схватил его за ворот и потянул к Лобному месту. Оттолкнув ката, он вырвал из его рук окровавленный топор.

– А ну, ложись, – заорал он на стрельца, брызгая слюной.

– Царевич-мясник! Такого еще не бывало, – усмехнулся тот, кладя голову на плаху. – Давай, пей нашу кровушку…

Петр размахнулся и ловко попал по шее, после чего ногой оттолкнул голову с помоста.

– Ловко у тебя получается, – усмехнулся второй стрелец. – Видно, немало голов поотрубал. Привычен…

– Ложись, – снова закричал Петр.

В толпе пронзительно закричали какая-то баба и отрок.

Петр снова взмахнул топором и рубанул, попав на этот раз по основанию черепа. На помост брызнули мозги, смешанные с кровью. И эту голову царевич торопливо сбросил вниз.

Третьего стрельца Петр рубанул, частично задев спину, но не перерубив до конца. С выпученными глазами и перекошенным лицом он дорубил шею до конца и бросил топор.

– Пошли, мин херц, хватит, – Меньшиков взял Петра под руку и помог ему сойти с помоста.

Петра трясло, и он с трудом взобрался на коня. Кафтан был весь забрызган кровью и мозгами. Вытерев красные от крови руки о порты, он приказал:

– В баню хочу.

– Сей момент все спроворим, – ответил Алексашка, стараясь ехать чуть в стороне от друга, от которого довольно сильно пахло то ли кровью, то ли мертвечиной.

Чуть позже Наталье Кирилловне рассказали о том, что Петр самолично рубил головы. Сидящий рядом Лев Кириллович проворчал:

– Лихо начинает новый Грозный! Боюсь, хлебнем мы с ним горюшка.

– Ничего, пока он в моих руках, – тихо ответила сестра. – А там Бог не выдаст, свинья не съест…

– Ну-ну, – только и вздохнул брат. – Где он сейчас?

– Занемог что-то, – ответила сестра. – Приехал с Красной площади и слег. Послала к нему лекаря.

– Рассказывают, что он сам рубил головы стрельцам, – заметил Петр Кириллович.

Наталья только махнула рукой:

– Устала я что-то, пойду прилягу.

– Да и нам надо отдохнуть – всю ночь, почитай, не спали, – согласился с ней Лев Кириллович.

Петр пролежал в постели два дня. Потрясение, которое он испытал, привело к частичной и временной парализации левой руки. Но постепенно рука отошла, и он смог жить, как и прежде.

А через месяц состоялось его венчание с Евдокией Лопухиной. После свадебного пира молодых повели в спальню…

Едва молодые остались одни, Петр схватил Евдокию, повалил на пол, покрытый ковром, и начал грубо срывать с нее одежду.

– Нельзя же под святыми образами, – взмолилась она, но он, казалось, не слышал ее…

Жизнь молодых не заладилась с самого начала. Богомольная Евдокия большую часть времени проводила в молитвах и в беседах со старухами-приживалками, при каждом случае сетуя мужу на его непотребные дела. Довольно быстро она забеременела, как-то постарела, обрюзгла и стала похожа на своих собеседниц. Разговаривать с ней стало совершенно неинтересно, – она стала часто брюзжать по малейшему поводу, что всегда раздражало Петра, порой приводя в ярость. И даже рождение сына Алексея не изменило отношений между мужем и женой. Именно по этой причине большую часть времени молодой муж проводил со своим Потешным войском, с приятелями Меньшиковым и Лефортом пропадал в Немецкой слободе, а в последнее время увлекся строительством простеньких кораблей и их маневрами на Плещеевом озере. И лишь время от времени вызывался к матери Наталье Кирилловне, которая в присутствии братьев и ближних – Ромодановского, Стрешнева и Шереметьева, а также других бояр, обсуждала государственные дела.

В одно их таких заседаний мать посетовала сыну:

– Монахини Новодевичьего монастыря жалуются на вонь от стрельцов, повешенных перед окном кельи Софьи. Богомолки шарахаются и боятся идти на молебен. Этак и до заразы какой-нибудь недолго. Ты бы распорядился снять их. Повисели и довольно…

Петр молча кивнул головой в знак согласия и вышел. Евдокия, подкараулив мужа в переходе дворца, посетовала:

– Ты хоть бы к сыну зашел посмотреть, как он…

Но Петр только отмахнулся:

– Что с ним станется? Вокруг него мамки да няньки. А у меня дел невпроворот.

Отдав необходимое распоряжение стрельцам, чтобы сняли трупы в Новодевичьем, он позвал Алексашку и направился с ним гулять в Немецкую слободу.

Там пришлось пробираться через толпы гуляющих прямо на улице жителей слободы – иноземцев. Прямо перед домами были установлены столы, за которыми сидели негоцианты и те, кто прибыл в Россию на заработки, призванные еще царем Алексеем Михайловичем.

Увидев Петра – постоянного посетителя их общины, – они встали и, подняв кубки, приветствовали его. Некоторые старые знакомые приглашали его к своему столу, прося составить им компанию.

Петр приветливо здоровался со всеми, но присоединяться к ним не стал, а прошел в «веселый дом», где весь первый этаж занимали ресторация и кухня.

Хозяин заведения, узрив дорогих и постоянных гостей, немедленно прогнал второстепенных посетителей от стола возле окна и приказал постелить свежую скатерть.

Заметив приход Петра с Алексашкой, откуда-то из дальнего угла явился Франц Лефорт.

– Францишка, – обрадовался Петр, – ты уже с утра гуляешь?

– Да нет, только пришел, – ответил он, обнимая приятелей. – А вы все в делах?

– Какие там дела, – Петр жестом пригласил друзей за стол. – Они без меня решаются.

В это время к ним подошла молодая девушка с подносом, на котором стояли кувшины пива и немудрящая закуска. Как старый знакомый, Франц хлопнул ее пониже спины.

Петр удивленно поднял глаза и уставился на нее:

– Кто такая? Почему раньше не видел?

– Это Анна, дочь золотых дел мастера Иоганна Георга Монса и Модесты Ефимовны, урожденной Могерфляйш.

– Семья-то большая? – спросил Петр.

– У меня две сестры и брат Виллим, – певучим голосом ответила Анна.

– Хороша, нет, право хороша, – проговорил Петр, глядя на девушку восхищенными глазами.

– Государь, отведайте кьоузе – я сама пекла, – пропела Анна.

– Что это такое? Чудное название – кузе!

– Крокеты из картофеля, – пояснила она.

– Она вообще мастерица готовить, – льстиво проговорил Франц, обнимая девушку за талию и прижимая ее к себе. Но, увидев яростный взгляд Петра, смутился и отпустил ее.

– Живешь прямо здесь, Анхен? – спросил Петр.

– Да, на верхнем этаже у меня небольшая комнатка, – лукаво улыбнувшись, ответила она.

– Покажешь мне?

– Отчего же не показать? – улыбнулась Анна.

– Тогда пойдем, погляжу, – Петр встал и жестом пригласил ее следовать впереди.

– Ты чего насупился? – спросил Алексашка Франца, когда они остались вдвоем.

– Я с ней начал жить, когда ей исполнилось только пятнадцать, – ответил тот. – А теперь, чувствую, все…

– Да уж, – засмеялся Меньшиков, – Петр своего не упустит. Придется тебе искать другую пассию.

– Да есть у меня «запасная», – нехотя проговорил Франц. – Ее подруга – Елена Федермех. Такая же горячая, как и Анна.

– Немки они только с виду строгие и сдержанные, – согласился с ним Алексашка. – А как прижмешь к себе – огонь! Не чета нашим бабам.

– Не скажи, – возразил Франц. – И среди русских встречаются ого-го!

– Это точно, – согласился с ним Меньшиков. – А Петру в этом смысле не повезло с женой. Он рассказывал: только сделаешь с ней дело, а она уже храпит. Да и то, говорит, не каждый день. Чуть что: устала я, грешно сегодня – светлый христианский праздник, болею я… Вот Петр и звереет при виде юбки.

– В таком случае озвереешь, – согласился Франц.

– А ты не переживай за Анну, найдешь себе другую. А то, что познакомил государя с ней, тебе зачтется.

В это время они заметили спускающихся по лестнице Петра и Анну. Лица обоих раскраснелись, словно они только что вышли из бани. Подходя к друзьям, Петр усадил ее за стол и сказал, обращаясь к Меньшикову:

– Я обещал Анхен завтра показать Москву со сторону Яузы. Приготовь ботик…

– Все сделаю в лучшем виде, Петр Алексеевич, – церемонно поклонился тот. – С утра все будет готово…

Ближе к вечеру Меньшиков попросил позволения у Петра пойти подготовить судно к заврашнему плаванию.

– Сделай все лучшим образом, – предупредил его тот.

– Все будет, как надо, – уверил его Алексашка, – не беспокойся.

Тут же ушел и Франц, сославшись на неотложные дела, что, впрочем, не вызвало возражений у государя.

Во дворец Петр явился только к вечеру следующего дня. Евдокия, заглянувшая к нему в комнату, начала причитать:

– Совсем обезумел, стыда у тебя нет. Мало того, что позабыл свою жену, так и о сыне не вспоминаешь. А я уж которую ночь сплю одна, все слезы проплакала, подушки к утру мокрые от слез…

Петр молча слушал ее вопли, но было видно, как покраснело его лицо и сам он напрягся. Евдокия замолчала и во избежание вспышки гнева ушла в свою светелку. Жаловаться царице Наталье Кирилловне было бесполезно: однажды на ее сетования та строго ответила: «Он – государь, и не нам с тобой осуждать его и препятствовать. Радуйся тому, что живешь в царском дворце, а не в вашем захудалом домишке».

Не встречая поддержки и сочувствия в чуждом ей царском доме, Евдокия становилась все более раздражительной, ворчливой и нередко плакала, стоя на коленях перед иконами.

А Петр, чувствуя поддержку матери, практически перестал обращать внимание не только на жену, но и на сына. Мало того, свою Анхен он приводил в царские покои и на ассамблеи, нимало не стесняясь осуждающих взглядов присутствующих.

Особенно недовольны были поведением Петра, да и матери его, давнишние супротивники Нарышкиных – знатные бояре Долгорукие, Матвеевы и другие, близкие к ним семьи.

– Ишь, гулящую девку стал водить в царский дом, – ворчал Михаил Долгорукий.

– Ни стыда, ни совести, – поддерживал его Артамон Матвеев. – А что от них ждать, коли род их происходит от стрелецкой верхушки и от офицеров полков нового строя…

– Вот из-за незнатности рода он и порубил стрельцов-то, – усмехался Михаил.

Петру, естественно, немедля донесли об этих разговорах. В бессилии он скрипел зубами, но что-либо сделать с мощными и многочисленными родами ни он, ни мать не решались.

Анна, замечавшая, как менялся в лице ее поклонник, мягко гладила его по руке и шептала:

– Ты – государь, тебе ли их бояться?

– Она права, – дополнял ее вездесущий Алексашка. – Да и святоши тебе не указ.

– Со святошами тоже разберусь, – ворчал Петр.

В конце концов, глядя на расстроенного Петра, Анна предложила:

– Давай уйдем отсюда. Надоело смотреть на эти угрюмые лица, на их старомодные кафтаны, бородатые морды…

Подхватив свою подругу, молодой государь увел ее в одну из комнат и сразу же повалил на кушетку. В перерывах между ласками он достал из кармана камзола какой-то сверток, завернутый в платок.

– Что это? – спросила Анна.

– А ты разверни, увидишь…

В платке оказался миниатюрный портрет Петра, обрамленный алмазами.

– Какая прелесть! – воскликнула восхищенная девушка. – Это же очень дорогой подарок.

– Тысячу рублей заплатил мастеру, – с гордостью ответил Петр. – Смотри, храни его как зеницу ока, как признание моей любви.

– Я буду носить его возле сердца, – ответила она. – И тогда ты будешь всегда со мной.

– Я скоро уезжаю в Германию, – серьезно сказал Петр. – Что тебе привезти?

– Ты же понимаешь, что нужно женщине, – жеманилась Анна. – Конечно же, самые модные наряды, ботинки, которые сейчас там носят. Не могу же я ходить в лаптях!

– Ладно, привезу, – засмеялся Петр. – Ты только гляди тут у меня, не шали. Узнаю – голову оторву твоим полюбовникам. Ты меня знаешь…

– Да знаю, знаю, – Анна прильнула к нему и начала целовать. – Ты там тоже не балуй…

– Никого знать не хочу, кроме тебя, – ответил Петр.

Перед отъездом Наталья Кирилловна вызвала к себе сына. Поговорив о делах, она заметила:

– Мне доложили, что ты приблизил к себе семейство Монсов – даришь им дорогие вещи, украшения. Вон девице Анне подарил даже свой портрет с драгоценными каменьями. А это дорого стоит казне. Не слишком ли ты расточителен?

Петр надулся и пробурчал:

– Чай, я не первый, кто дарит дорогие подарки своим полюбовникам.

– Что ты имеешь в виду? – сощурилась мать.

– Сама знаешь, – ощерился сын. – У меня тоже есть свои шептуны.

– Не слишком ли много берешь на себя, чтобы судить мать?

– Так и ты не суди меня.

– Ты – государь и должен думать о благе отечества, а не швырять казенные деньги на ветер.

– Казна от этой мелочи не обеднеет.

Вздохнув и строго глянув на сына, царица строго сказала:

– Смотри там, за границей, не позорь ни себя, ни Россию. Не то подумают: приехал-де медведь, дикарь-дикарем. А по тебе станут судить и о стране в целом…

Петр молча поклонился матери, поцеловал ей руку и вышел. Отправившись в Немецкую слободу, он жестоко напился и остался ночевать у милой Анхен.

По возвращении из Германии Петр проехал прямо к своей любовнице. Обрадовавшись подаркам, та прыгала от радости, как маленькая девчонка.

Само собой, что Наталье Кирилловне немедленно доложили о приезде сына, и она послала за ним. Нехотя Петр был вынужден подчиниться и отбыл во дворец.

В покоях матери уже находились срочно вызванные ее братья, Федор Юрьевич Ромодановский, Борис Петрович Шереметьев, Тихон Стрешнев и Борис Голицын.

Рассказав им о результатах поездки, Петр сказал, что жить в изоляции Россия больше не может, а значит, нужно строить свой флот и торговать, чтобы вывести страну из длительного сна. Рассказал и о том, что прибывшие с ним выглядели, как белые вороны на фоне по-иному одетых, бритых и образованных немцев.

– Да вы сами видите, как одеваются в Немецкой слободе и как наши люди. И начинать надо с бояр. Смешно и дико видеть, как они среди лета ходят в кафтанах до пола, собирая на подолы уличную грязь, противно смотреть на их бородатые рожи с застрявшими в бородах крошками после трапезы.

– Это ли главное в управлении страной? – спросил Петр Кириллович.

– Все начинается с малого, – упорствовал Петр. – Замыкаемся в своих теремах с узкими оконцами, сидим, словно медведи в берлоге, не видя, что деется окрест. А заграница идет вперед…

– Такие дела делаются неспешно, исподволь, – заметил Лев Кириллович. – Надо подготовить народишко, чтобы он понял выгоду от этого. А рубить топором – себе в ущерб.

– Ну да, не торопясь, как на телеге ехать, а не на коне скакать, – с усмешкой возразил Петр. – И через многие века, может быть, догоним заграницу. Только и она не станет стоять на месте. Нет уж, в таких делах надо действовать решительно и споро.