Избранные письма

Твой вечно Ника

Деток целую, Варв‹аре› Борис‹овне› ручки: пусть подождет – привезу Табурно.

16

(Телеграмма Н. К. Михайловскому)

(Сергиевск, 26 марта 1893 г.)

С болью в сердце прочел исковерканную и бесцветную работу; моя манера писать мазками; мазки и блики дают картину; одни мазки – только мазня, обесцвеченная цензурой и корректурой; мало сказать – бездарно, оставляя даже интересы автора, для журнала неприлично помещать такую недостойную работу. Необходима в дальнейшем моя корректура. Я в полном отчаянии. Михайловский.

17

Пермь, 28 июня (1894 г.)

Дорогой Александр Иванович!

Посылаю Вам всю деревню: вот мы! Я доволен: желал бы, чтоб и Николаю Константиновичу и Вам понравилось. По-моему, необходимо (а то не станут и читать меня) и для журнала и моей репутации целиком в августовскую пустить: иначе никакой цельности впечатления не будет это отдельный островок из многотомного писания, где кое-что выплывает и потом опять надолго расплывается в море житейском. Терять этот случай потому нельзя, что читающей публике ясно станет, что не мелочи меня интересуют и не в сторону тянет, а действительно необходимо в нашей мелочной жизни терпеливой рукой собирать их по свету: здесь отчет этих мелочей бьет кое-какими выводами запертых, сжатых, беспочвенных условий жизни.

Чтобы прошло это место в цензуре, где тексты евангелия, нужно сделать (главы указаны) более обширные выписки, чтоб расплылся смысл, а затем после цензора выбросьте их. Это необходимо сделать, иначе вычеркнут, и главное, цензору весь смысл станет ясным, а без текстов будет тоже бледно и бессильно. Остальное не замедлю. Крепко целую Вас всех, всего лучшего.

Ваш

Н. Мих‹айловский›

В августе еще тем хорошо, что как раз и молодежь возвратится с каникул.

18

10 июля (18)94 г.

С. Гундуровка

Дорогой мой Александр Иванович!

Я веду самый излюбленный образ жизни: шатаюсь с изысканиями по селам и весям, езжу в города, к себе в деревню, участвую в земских собраниях, агитирую свою дешевую дорогу, веду дневник. Работы по горло, урожай громадный и все дорогой хлеб – подсолнухи. У нас гостей много. Понемногу отделываю свои прежние работы. Сегодня отсылаю «Сибирские очерки» в «Русскую жизнь». Их выйдет листов пять. В общем это будет и содержательная и беспритязательная вещь (я ее значительно сжал). Ввиду солености «Деревенских панорам» я считал бы очень полезным в отдельное наше издание поместить и эти «Сибирские очерки» под тем же общим названием «Деревенские панорамы». Мне кажется, это просто необходимо, чтобы избегнуть упрека в предвзятости и в однообразии. В смысле разнообразия чтения от этого прибавления книга много выиграет. Чтобы дешевле вышло, нельзя ли войти в соглашение с «Русской жизнью», чтобы набор не пропадал, – тогда осталась бы только верстка. Дорогой мой, сделайте это для меня. Не поленитесь поехать переговорить и наладить дело. Если даже печать будет немного розниться, то что с этого? В крайнем случае пусть Вольф наново наберет по фельетонам «Русской жизни» эти «Сибирские очерки». Тогда выйдет одна очень содержательная книга о деревне.

Целую Вас крепко и Лидию Валериановну и Николая Константиновича.

Весь Ваш Ник. Мих‹айловский›

19

Дорогой мой Александр Иванович!

В «Русской жизни» моего ничего нет. Я привез в Самару «Сибир‹ские› очерки», чтоб отправлять их, и там прочел об отказе редакции. Само собой ничего не послал, и таким образом все само собой кончилось. Жаль только, что пропадет тысячи полторы денег, – сумма всего того, что уже было написано плюс окончание. Ну да бог с ним. Прилагаю письмо г. Петерсону. Это в то же время и вежливое заявление мое об отказе сотрудничать в «Русской жизни». Вы его, пожалуйста, напечатайте, если Н‹иколай› К‹онстантинович› ничего не имеет против, в октябрьской книжке «Русского богатства».

«Сибирские очерки» пришлю уже из деревни.

Теперь же занят концом изысканий. Всех изысканий 420 верст. Урожай прекрасный и главное дорогой хлеб – подсолнухи.

Буду у Вас к Рождественским праздникам, раньше не развяжусь с докладами. К 1-му ноябрю пришлю Вам исправленных «Гимназистов». «Студентов» начал. 23 сентября в «Волжском вестнике» мой рассказ «Коротенькая жизнь», на днях в «Самарской газете» (вероятно, уже напечатано) «Она победительница»; посылаю киевским студентам один рассказ. Только что от Нади получил телеграмму: родила благополучно дочку. Вероятно, вследствие этого высылка на декабрьскую книжку конца «Деревенских панорам» дней на десять задержится.

Дела всякого очень много: и изыскания, и беллетристика, и публицистика, и доклады в пяти земствах. Заставил Казанское земство снова пересмотреть вопрос: 29 у них заседание. Все ко мне очень, хорошо относятся, и постройка дороги обеспечена: уделы энергично примкнули, дали 140 т‹ыс›, свое содействие, согласие на обложение их земель по два рубля с десятины, князь Оболенский был у меня, дал 110 т‹ыс› и содействие. Рооп пишет и просит посетить в Петербурге его, чтоб привлечь Военное министерство. С Островским, братом бывшего министра, нас водой теперь не разольешь. Шульц, вице-директор сельскохозяйственного департамента, мой бывший противник – теперь уже мой. Но венец победы в деле дешевых дорог – это, конечно, комиссия у Витте, о которой я пишу в письме в редакцию.

Всего два года пальбы в печати и большое общегосударственное дело сделано, а раньше 15 лет боролся со всякой дрянью и только изнывал от бессилия и раздражения.

Свежий ветер, подвижная жизнь, смена впечатлений и работ – все это моя обстановка, и я чувствую себя прекрасно. В настоящий момент буря, не перевозят за Каму – и я сижу в Чистополе, читая Карышева за август, и ругаюсь: ограниченный народник со всем бессилием и слабостью мысли народника. Наивен так, что стыдно читать. Не тот путь и не так налаживается эта громадная махина нашей жизни: неужели не видно? До каких же пор будем петь сказки, которым сами не верим, а не будем давать людям оружие борьбы. «Знание, знание, знание!» Дура! ‹…› Обозреватель! Курица безмозглая.

Вот, говорит, надел увеличить да аренду поменьше заставить брать. Сказки ведь, не хуже любых сказок о золотой грамоте и где тут дорога к торжеству? Наш, говорит, крестьянин в подневольном состоянии, а вот во Франции, так там лучше: там не скрутишь. Сам же говорит: так вот ему и путь заставить. А не тот путь, который он отстаивает – пустырь; который добрый человек хотел взять под крупчатку (путь проф. Карышева. обращение к земскому начальнику, чтоб наложил veto на решение мира, обращение к полиции с заявлением, что предприниматель еврей (позорный срам! Паскудник!). ‹…›.

У нас 250 мил. удобной земли, а 100 мил. жителей. На человека 2 д‹ес.›, а в Америке один работник обрабатывает 40 д‹ес.›, и там урожай сам-20, а у нас сам-4. Выходит, у нас 1 производительный работник кормит 99 лодырей. Там 40 т‹ыс.› пудов везет паровоз, и 5 человек, а у нас 2000 лошадей и 1000 людей. Т. е. 5 производительных работников тащат своей работой 2000 ненужных лошадей и 995 рублей. Пьяная, узкая голова Карышева поймет ли, что дело в обесцененьи труда, в связанных руках, в подневольной общине и в подневольном труде, в той каторге, в которой изнывает Россия?! Дьявол! Отупелая, очумелая дура!!! Привязывайте покрепче руки к земле, обесценивайте еще больше труд, оставляйте второй этаж пустым ‹…›, но жизнь насмеется над малоголовыми.

Дорогой голубчик Александр Иванович, что ж молчите Вы, Ник‹олай› Кон‹стантинович›?

То ли обещал он, выступая против В. В. и Юзова?! Бейте же этих самобытников, упершихся в стену и мошеннически отвлекающих ваше внимание: Южакова читать нельзя, от Карышева рвет – ведь это общий вопль. А когда кончит Мамин? Дайте ему лучше [нрзб] – пять, десять тысяч. Право же, вся эта компания годится для выпивки, но не для дела нового, а ведь старое провалилось. Ничего нет свежего, и жизнь идет своим путем и не заглядывает к нам в журнал, как солнце в затхлый погреб.

Крепко вас целую

Весь Ваш

Ник. Мих‹айловский›

P. S. Что молчит Короленко?

Напишите мне в деревню.

26 сент(ября) 1894Чистополь.

20

Гундуровка, 16 октября ‹18›94 г

Дорогой Александр Иванович!

Я сижу в угаре сельскохозяйственных распоряжений. ‹…› Завтра выступаю на изыскания (последние) Кротовка – Сергиевск, целая контора чертежников.

Выправляю «Гимназистов» и исправляю переписку «Старого Амзи». Этого вышлю через неделю, а теперь посылаю начало «Гимназистов» – пока первую книгу (я их выправил уже три, но две переписываются). В неделю две почты, и с каждой буду посылать Вам по выправленной книге. Следовательно, к 1 ноября вышлю всех «Гимназистов». Надя и я довольны «поправкою». Я хотел бы «Гимназистов» издать вместе с «Детством Тёмы», а то «Посредник» нас подрезал своими изданиями. Затем мне кажется, что необходимо, если издавать, чтоб в начале декабря книжка вышла: кое-что купят перед праздниками, а там пойдут «Студенты» Что касается «Деревен‹ских› пан‹орам›», то с ними лучше подождать немного.

Вышла книжка Струве и делает много шуму в провинции. Не пройдет и нескольких лет, как теория экономическая займет в России (в сознании) настолько доминирующее положение, что о разных «нутряках», «субъективистах», народниках-самобытниках и народниках-западниках и речи не будет. Бог даст, и мы, наконец, хлынем после сорокалетней запруды по естественному руслу: от земли отстанут неспособные и из дворян и из крестьян. Такова сила вещей, и ничего с ней не поделаешь. И будем утешаться, что все идет к лучшему. Ведь и теперь основание принято, – есть только оговорки: экономической стороной не все исчерпывается – конечно; гегелианизм экономического учения, но никто не мешает и действовать. И их действует много.

Целую Вас крепко и всех.

Ваш весь

Н. Мих‹айловский›

Надя хочет назвать «Детство Тёмы» и «Гимназистов» одним названием: «Артемий Карташев», «Детство Тёмы» I часть, «Гимназисты» II, «Студенты» III и пр.

Больше тысячи экземпляров не стоит издавать.

Черкните мне в деревню, что у Вас делается?

21

Дорогой Александр Иванович!

Посылаю Вам на декабрь «Старого Амзю». Я ручаюсь за одно: я добросовестно передал зеркало нашей интеллигентной жизни среди землевладельцев. Это не карикатура: действительность хуже! Уровень так понизился…

Я касаюсь здесь больных вопросов. Во-первых, без них какой интерес кому в моем писании.

Во-вторых, нельзя обходить действительной жизни.

В-третьих, высказываются мои герои, а не я, и я как автор всей постановкой вопроса прихожу, кажется, к более широкой программе, чем каждый из моих героев. Точек на i нигде не ставлю.

Мне и Наде кажется, что «Амзя» хороший конец для «Деревенских панорам», и их можно выпускать теперь отдельным изданием. Местами недостаток художественности, но мысль тверда и выдержана.

«Сибирские очерки» – ну их к черту: не стоит. Я заплачу Вольфу, но пусть уничтожит их. На следующей неделе вышлю всех «Гимназистов». Хорошо бы «Гимназистов» выпустить в декабре, а «Панорамы» в генваре.

Крепко целую Вас, Лидию Валериановну, Ник‹олая› Констант‹иновича›.

Весь Ваш

Н. Михайловский.

2 ноября (18)94 г.

22

‹Телеграмма А. И. Иванчину-Писареву›

‹10 ноября 1894 г.›

‹Сергиевск›

Надя выезжает. Посылаю с ней конец «Сибирских очерков» и всех «Гимназистов». На декабрьскую книжку журнала выслал раньше. Принимаюсь за «Студентов».

Михайловский.

23

10 ноября (18)94 г.

Дорогой Александр Иванович!

Сегодня отправляю второй транспорт своих: следующий будет – гуси, индюшки, свиньи, быки, подсолнухи и я.

Посылаю Вам конец «Гимназистов» и «Сибир‹ские› оч‹ерки›». Не хотел я было их («Сиб‹ирские› оч‹ерки›»), но, если Вы находите полезным, то бог с ними. А по-моему, слабовато. Не знаю, как Вам «Амзя» понравится: я пять месяцев с ним бьюсь. Первому впечатлению не поддавайтесь Конечно, проще писать «Ярыщеву», вещь, которая всех удовлетворяет, но ведь разве в том дело, чтобы пройти в жизни так, чтобы никого не задеть? Не в этом счастье. Задеть, сломать, ломать, чтоб жизнь кипела. Я не боюсь никаких обвинений, но во сто раз больше смерти боюсь бесцветности И вещь, про которую молчат, говорит мне невыразимо тяжелее о забвении и смерти, чем если бы я никогда не брался за перо. Ах, мы русские так боимся всего нового во всем: и в политической жизни, и в экономической, и в наших мировоззрениях, хотя и знаем хорошо законы смертности и новой нарождаемости.

Дорогой мой, отнеситесь, пожалуйста, помягче к моему «Амзе». Я ведь никаких точек на i не ставлю. Этот «Амзя» все-таки свежим веет, это из жизни, и у наших марксистов выдергивает немного почву. Нам нельзя закиснуть на старом, ибо иначе порастем травой забвения. ‹…›

Спасибо за письмо. Крепко целую Вас.

Ваш Ник. Мих‹айловский›

Привет Лид‹ии› Вал‹ериановне› и Ник‹олаю› Кон‹стантиновичу ›

24

‹Телеграмма Н. К. Михайловскому›

‹15 ноября 1894 г.›

‹Самара›

Прогресс в области производства и прогресс в области распределения – работа созидательная и разрушительная, как сама жизнь, идут рука об руку и требуют соответственной всесторонней теории.

Ваш ответ Струве блестящий по форме, но не полный по существу. Нужен целый ряд статей талантливого европейски образованного, с широким взглядом, беспристрастного публициста, каковой чувствуется мне в дорогом для нас русских Николае Константиновиче. Горячо поздравляю с рождением. Желаю многих лет творческой производительной работы в освещении нам выходов.

Михайловский

25

1 сен(тября) (18)95 г.

Гундуровка

Дорогой Александр Иванович!

Посылаю сентябрьскую корректуру: на днях же высылаю и конец. Благодарю неизвестного корректора. Следующую корректуру прошу его же в таком, как эта, виде прислать тоже ко мне.

Прочел в «Русской мысли» отзыв о себе: много правды, но в общем он (рецензент) производит впечатление человека с расстроенными нервами, который сознательно или бессознательно валит с больной головы на здоровую: разве трудно понять, к какой части общества относится «эгоизм наших дней» и чем именно деморализовано это общество? Общество и общество: одному вечное проклятие, другому вечная слава.

И Вильгельм Мейстер великого Гете и Карташев ничтожного Гарина – они гибнут и находят свое обновление, конечно, не на луне и не вне общества. Мне кажется, что этот рецензент с такими отталкивающими ужимками ухватился за идею взять под свою опеку «бедного Макара», что «книжника и фарисея» ему удобнее повернуть к своей расстроенной особе. А, может быть, он просто вдруг потерял свое миросозерцание, хватаясь за свою идею, и кричит обществу, как один мой разорившийся подрядчик, оставив десятнику Зайчикову выворачиваться как ему угодно, на отчаянные телеграммы последнего прислал ответ: «Бодрись Зайчиков: денег нет».

Крепко целую всех. Сентябрем доволен и жена.

Весь Ваш

Ник. Мих‹айловский›.

26

7 февраля 1897 г.

Москва

Многоуважаемый Николай Константинович!

Я сегодня приехал в Москву, получил Ваше письмо и спешу ответить.

Прежде всего запальчивость и горячность своих телеграмм признаю неуместными, не идущими к делу. Эта горячность, как дым, ест глаза и мешает видеть, где горит и где надо, следовательно, тушить. «Русск‹ое› бог‹атство›» дорого Вам, дорого и мне по очень многим и, думаю, понятным причинам. Уйти из него для меня – это уход из родного гнезда и когда, когда совьешь себе новое. Я думал для себя век его не вить, – в роли беллетриста, следовательно, художника прежде всего, я думал, что мог бы, внося новую, может быть, жизнь, не трогать в то же время известных публицистических устоев.

Так я думал и думаю, – насколько верно думаю? Чтоб договориться до чего-нибудь, надо быть искренним прежде всего. И слишком много у нас прожито в том же деле, чтобы лишать друг друга этой искренности.

Вы пишете: «Очень жаль, что с самого начала Вы не оговорили, что ставите свою драму в условия независимости от мнения редакции». Тогда бы и выяснилось, что не только для драмы, а и для какой бы то ни было и чьей бы то ни было работы этих условий принять нельзя.

Прежде всего не я ставлю, а Вы ставили иначе вопрос прежде, чем теперь его ставите.

И «Гимназисты», и «Панорамы» и «Студенты», и «Тема» писались к каждой следующей книжке, и читали Вы их уже в последней корректуре. Я неоднократно просил Вас быть строгим судьей. Вы отвечали:

«Нет уж, дрызгайте…»

И я дрызгал. Люди шаблона очень ругались, ареопаг непогрешимых, но бездарных, к сожалению, ареопаг шаблона не переставал шептать Вам и делать Вам язвительные вопросы:

– Гарин талант?

Это все действовало на Вас, Вы чувствовали, что тут есть какая-то правда, но чувствовали в то же время, что за этим дрызганьем, небрежностью, за слабыми страницами есть и другое что-то. Может быть, жизнь, правда жизни, может быть, иная постановка, иная точка зрения и что-то выходило: самая плохая вещь «Студенты», но издай я их, и они разойдутся. Плохонький «Сам‹арский› вест‹ник›» говорит:

– Дайте Ваше имя только.

– Ничего не выйдет.

– Вы увидите.

И в два месяца «Сам‹арский› вест‹ник›» имеет уже две тысячи иногородних подписчиков. Это пишу не для хвастовства и не себе лично приписываю, но хочу сказать, что у Гарина своя почва есть. И это прежде Ник‹олай› Кон‹стантинович› чувствовал и мирился с минусами этого Гарина: инстинкт заставлял его мириться, в то время как Иванчин-Писарев понимал это не инстинктом, а критическим даром. И выходило, что один из самых выдающихся своего века писателей уступил в этой оценке человеку, который почти ничего не написал.

На сцену являются В. Г. Короленко и Н. Ф. Анненский – мужи богобоязненные, начитанные и твердые в вере. Ересь – гнать. Не потерпим беспорядка. Порядок, чинность, корректность и нишкни!

На заседании, – первом, где твердая рука прошлась по моим несчастным «Студентам», В. Г. Короленко так отчитывал мне мои вины:

– Согласитесь, Николай Георгиевич, что так нельзя же работать: на облучке… на дуге… Это профанация… Я, я не понимаю… не понимаю этого!

И он делал богатырское движение, тряс бородой, – я любовался этим типом старовера, понимал, что он не понимает, и думал: «А посади меня в условия вот этого непонимающего, что бы вышло из меня?» И отвечал себе: «Да ничего не вышло бы, так же иссяк бы, как и этот посадивший себя на рогатину своих пониманий».

Хорошо! Этот висящий на кресте своих утопий богочеловек и этот бегающий в жизни и не желающий отказываться от этой жизни ради каких бы то ни было утопий, – один пишущий на дуге и другой за пятьюдесятью замками в тишине монастыря, – ведь это две противоположности. В силу вещей, в силу натуры они не поймут друг друга. Не поймут? Но как же судить они будут?

Оба художники – талант творческий, диаметрально противоположный критическому таланту. И не было еще путного критика, совмещавшего в себе творчество. Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой с одной стороны и Белинский, Добролюбов и пр. с другой.

Короленко не критик. За прошлый год нет уже беллетристики, в этом году журнал такой, точно не в этом году, а 25 лет тому назад составляли номер, следующий будет, может быть, еще дальше от жизни. Прочтите в февр‹альской› книге «Мира божьего» критический отзыв о Куприне. 10 тысяч народу по всей провинции говорят мне то же: журнал превращается в уважаемый исторический манускрипт и новым людям уже трудно разбираться все в том же набившем оскомину шаблоне прекрасных времен. Я говорю о беллетристике. У самого Короленко с этим шаблоном, кроме креста, ничего не выйдет. И литература здесь является уже собиранием исторических манускриптов, в свое время не увидевших свет. Может быть в моих словах Вы увидите злобу, но клянусь правдой, что это правда. Короленко не годится быть заведующим беллетристическим отделом. Прекрасная комбинация Иванчина и Вас неизмеримо выше: она создала успех журналу. Короленко тяжел и привалит и порвет своей тяжестью прекрасный узор художественного отдела: он подает публике только подогретые блюда старой кухни. Прилив свежих сил необходим. Из состава редакции – я совсем вышиблен, Иванчину уже вбит кляп в рот. Дойдете и до большего порядка, то публика разбежится, кроме, конечно, старой гвардии.

Хотите, соберите редакционное собрание, и на собрании все это скажу. Это говорил месяц тому назад Мягкову, писал в письме Вам, да забыл его в Самаре задолго до ответа по поводу драмы. При таких условиях нет больше веры у меня в журнал. Если ничего изменить нельзя – каждый останется при своем, – время покажет, кто здесь прав, – мы разойдемся, – я с полным уважением к людям, которые, по-моему, неумело повели дело и не хотели больше считаться с одним из равноправных членов редакционного комитета. При таких условиях нельзя оставаться в деле.

А что до драмы… Вы видите, ни одного слова нет о ней пока, а положение вещей выяснено. Вы пишете, драма слабая. Больше ста человек ее слушали, делали много замечаний, но прибавляли обязательно:

– Очень сильная[1].

Может быть Вы правы, может быть – нет. «Чайку» Чехова окончательно забраковали, но и после этого «Русская мысль» ее напечатала, и все в один голос твердили: «Слабо, слабо», но никто и не подумал упрекнуть «Русскую мысль», что она напечатала. Требовать выдержанных шедевров – это верный путь печатать только слабый шаблон.

Хороша драма – она и без «Рус‹ского› бог‹атства›» будет жить, плоха – не спасет ее и «Рус‹ское› бог‹атство›». Но, кончая письмо, должен еще раз сказать, что, конечно, горячиться не следует.

Мне кажется так, соберем заседание, поговорим и тогда, если ничего нет больше между нами, разойдемся на почве дела без обиды и гнева.

Я завтра буду в Петербурге и пробуду несколько дней. Если захотите устроить заседание, известите в Царское меня.

Искренне уважающий Вас и всей душой преданный Вам

Н. Мих‹айловский›.

P. S. Как ни странно, в таком письме я не могу не сказать, что лично Вас люблю от всей души и меньше всего хотел бы огорчить Вас.

27

Многоуважаемый Николай Константинович!

Говоря о «Рус‹ском› б‹огатстве›» как о своем гнезде, я понимал только орган, существование которого и его настоящая организация без меня вряд ли бы осуществилась. Имея возможность делать революции, я их делал не для своего «я». Вы, избранный мною руководить делом, своими последними письмами определенно даете понять, что я для дела «Р‹усского› б‹огатства›» никогда и не представлял никакого значения. Очень жалко в таком случае, что раньше не знал этого и смотрел на редакционный комитет (основанный в одну из революций, членом которого был и я) не так, как теперь он понимается Вами.

С этой точки зрения никаких «периодических попыток насилия» я себе не позволял, а высказывался на основании нашей конституции. Это – так, между прочим, чтобы не получить упрека в некорректности, а по существу вполне признаю Вашу теперешнюю постановку вопроса.

Чтоб не делать шума, поставим вопрос по Вашей редакции: «даст, так даст».

Что до жены, то она сама Вам напишет.

Я очень рад, что наши личные отношения сохраняются. От всей души желаю Вам всего лучшего.

Уважающий Вас, искренне и глубоко ценящий Ваше громадное дарование, Ваши заслуги – руководителя своего поколения, любящий Вас всей душой.

Н. Михайловский11 февраля 1897 г.

28

5 октября 1903 г.

Ялта

Садовая, дача Розанова

Дорогой Александр Иванович!

С начала постройки, а это, вероятно, будет с февраля или марта, Вашего сына с величайшим удовольствием возьму. Оклад не меньше 2400 р. О подробностях переговорим при свидании в ноябре в Петербурге.

Изыскания подходят к концу. Вполне удачно, работал много. Насчет литературы плохо: писать хочется, а времени нет. Сельское хозяйство возмутительно: опять неурожай. Бросаю. ‹…›

Ну, ничего. Жаль только времени. А все мечты о даче на Средиземном море и яхте «Русского богатства»! Хорошо все-таки осуществить их. Кто знает?

Погода у нас чудная. Какие бы ни были мрачные мысли – все исчезнут в этом небе, в этом солнце, в этом мире.

Познакомился и полюбил Чехова. Плох он. И догорает, как самый чудный день осени. Нежные, тонкие, едва уловимые тона. Прекрасный день, ласка, покой, и дремлет в нем море, горы, и вечным кажется это мгновение с его чудным узором дали. А завтра… Он знает свое завтра и рад и удовлетворен, что кончил свою драму «Сад вишневый».