Избранные письма

Кольцов потянулся, лениво заглянул в маленький, темный, с земляным полом балаган и машинально стащил с головы род громадного чепчика с сеткой для лица, служившей ему защитой от назойливых комаров, мошек, оводов, или, как их здесь называют, паутов. Но в ту же минуту десятки озлобленных жал впились немилосердно в его шею, стриженую голову, лицо, нос, лоб. Кольцов отчаянно замахал по лицу, шее, голове руками и поспешил надеть чепчик. Рабочие добродушно-насмешливо наблюдали его.

– Ну и места, – проговорил благодушно Кольцов, – носа не высунешь.

– Сибирь, – флегматично протянул высокий, худой, с клинообразной бородкой рабочий с бельмом на одном глазу. И, помолчав, проговорил нараспев:

– Сибирь…

Я уж и сам вижу, что не следовало бы деморализовать рабочих, платя за вещь, стоющую 10 к‹опеек›, – 40. Но с другой стороны, могут принять его за выжигу, эксплоататора, первый день работы, вот узнают поближе… ну, тогда…

Кольцов полез в карман, вынул 40 к‹опеек› и передал буфетчику.

– Много-с, – тихо, так, чтобы не слышали, укоризненно проговорил Кольцову буфетчик и, повернувшись к рабочему, веселым уже голосом проговорил: – На, получай.

Рабочий заглянул в глаза буфетчику, на его лице блеснуло недоумевающее удовольствие с некоторой примесью насмешки, окинул остальных тем же взглядом и самодовольно спрятал 40 к. в штаны.

Здоровый парень в красной рубахе лежал перед костром на животе, подперев свое крупное лицо руками, и покосился на соседа, плюгавенького, с всклокоченной бородой мужичонку. В ответ мужичонка вынул трубку, сплюнул, опять всунул ее себе в рот и, обхватив колени, по-прежнему молча, без выражения, уставился в костер. Красная рубаха колупнул пальцем землю, что-то прошептал себе под нос, опять глянул на плюгавого и распустил свои толстые губы в широкую глуповатую насмешливую улыбку, но, встретившись глазами с Кольцовым, он быстро опустил голову к земле.

«За дурака считают, – подумал Кольцов и сейчас же подумал: – Глупо-то глупо немножко», – но это его мало смутило, и он добродушно стал рассматривать лица рабочих. Он не боялся за конечный результат. Для этого он был достаточно опытен. Поживут, узнают его, будут бояться немного, сумеет он заставить их из кожи лезть вон, ну и они сумеют его хорошенько ограбить.

Это было так же обычно, так как-то само собой складывалось, что Кольцов, зная себя, что не в силах отказать просящему, видел единственное свое спасение за эти деньги выжимать из рабочего все его силы.

Так что всегда выходило, что дорогое было дешевым. Несмотря на общий вопль, что Кольцов портит цены, работы его всегда были значительно дешевле других. Для этого надо было не жалеть себя, и Кольцов действительно не жалел.

Сегодня был первый день работ, и Кольцов дипломатично не понуждал рабочих. Он работал, что называется, спустя рукава.

– Ну что, тяжелая моя работа? – спросил Кольцов.

Рабочие молча переглянулись между собой и не могли удержаться от какой-то снисходительной улыбки.

Тяжелая? Им ли, привыкшим к каторжной страдовой работе, какую-то прогулку в пять верст за целый день считать тяжелой.

«Послал же господь человечика», – подумал сидевший плюгавый мужичонка солдат и проговорил, флегматично косясь вбок:

– Нам к работе не привыкать.

Красная рубаха быстро опустил голову, чтобы скрыть набежавшую улыбку, и тихо, весело пробурчал:

– А ешь тебя муха с комарами.

– Вот я и прийму за урок пять верст. Что больше в день будете делать – по пяти коп‹еек› с версты каждому.

Рабочие переглянулись. Их мозги медленно задвигались, и начался небыстрый, но всегда верный подсчет. Как обыкновенно бывает в артели, один громко думал, а другие соображали.

– Это как же, – заговорил солдат. – Ежели я, к примеру, 10 верст.

– Ну, за пять получишь свой полтинник, а за другие пять еще четвертак.

– Тэк… с, – протянул он и мотнул головой.

– У меня в России всегда так работали. Ну и выходило на круг до рубля в день.

– Поденщины? – быстро спросил солдат.

– Не поденщины, а сдельной работы.

– Тэк-с…

Воцарилось молчание.

– А если мы, к примеру, три версты сделаем…

– Ну, уж это мое несчастье, – усмехнулся Кольцов.

Рабочие больше всего старались не показать барину того, что думают. Они осовело смотрели перед собой, как будто дело шло о чем-то очень убыточном для них.

Кольцов вошел в балаган.

Рабочие встрепенулись и вполголоса повели горячий разговор. Одни недоумевали, так как при малейшем желании Кольцов мог бы потребовать с них более быстрой работы и получить, таким образом, версты две даром, а он между тем во весь день словом не обмолвился.

Другие видели в этом западню и предсказывали, что если они начнут из кожи вон лезть, то в конце концов их надуют. Третьи возражали и говорили, что попытать можно будет. Пятые, наконец, большинством склонны были верить и относили все к незнанию местных условий залетным бог весть откуда барином. Уже поденная цена на гривенник больше обыкновенной показывала это незнание… Стакан 40 коп‹еек›… Принес рабочий из речки воды – гривенник. За что?

– Простой… ладно будем, – мигнул пренебрежительно солдат на балаган. Лица у рабочих стали проясняться.

Кольцов в это время снова показался, и рабочие, точно по чьей команде, быстро согнали свое довольство и снова с неопределенными лицами стали пить свой чай.

Кольцов вышел, посмотрел на дорогу и сел на завалинку.

Наступило молчание.

– Не едут, – проговорил Кольцов.

– Не видать, – ответил солдат с бельмом.

Рабочие ждали, чтоб заговорил Кольцов. Кольцов, закинув удочку, терпеливо ждал.

– А что, барин? – начал, наконец, солдат. – Сомневаются ребята: маловато, бают. Вот гривенник, толкуют, так, пожалуй бы, послужили бы…

Устал, будет. Крепко целую тебя, деток.

Твой любящий Ника.

Жду известия и заботы об обоюдном здоровье.

11

(8 февраля, 1892, СПБ)

Счастье мое дорогое, Надюрка! Только что из Царского, где праздновалось мое рождение. У Вари был обед. Мне поднесли серебряную ручку и золотое перо, как писателю. Этим пером в первый раз сел писать тебе письмо. Были все, кроме Саши и Миши. Саша больной лежит в нумерах (так, пустяки), а Миша у невесты, – у них, несчастных, свидание два раза в месяц только. Нинины дети подарили мне свою группу. Все они очень ласковы и любят меня.

Приехал Свербеев, – он сам поедет говорить обо мне с председателем Дворянского банка, Голенищевым-Кутузов‹ым›. Он с ним очень хорош, я, конечно, очень рад. Свербеев совершенно родственный.

С Анненковым мы видаемся каждый день. Завтра он везет меня к Абазе (быв‹ший› мин‹истр› фин-‹ансов›). Абаза и Вышнегр‹адский› – две силы. Едем по делу элеваторов и затона в Самаре.

Сегодня от Абазы получил очень любезное приглашение. Пока у нас министр Евреинов, а секретарь у него Нечай, мой хороший знакомый по Одессе. Я уж ему все рассказал и просил его, когда до министра дойдет моя история, помочь мне. В Одессе мы были неразлучны: он, Изнар и я. И Изнар в Министерстве.

Рапорт Петрову с жалобой на Михайловского подаю в понедельник, 19 февраля. Я стою на почве дела, но говорю все откровенно: за что именно я стоял, сколько дал сбережения, сколько истратил денег и прошу возвратить мне из премии мои деньги.

Завтра появится мое письмо в «Новом времени» в защиту корпорации в лучшем смысле этого слова (9 февраля). Ты его прочтешь и увидишь, какую пушку я воздвигаю против К. Я. Рапорт будет вторая пушка, а через 5-6 дней 3-я, в виде Сибир‹ской› статьи в «Русском богатстве». И в «Нов‹ом› времени» и под Сибирской дорогой подписываюсь полностью. Если на время и провалюсь, то шуму наделаю много. Буду держать себя скромно, но с чувством большого собственного достоинс‹тва›.

Вы знаете меня, моя радость. О моем столкновении в Министер‹стве› все говорят и ждут с нетерпением пальбы. Говорят и в литератур‹ных› кружках (на днях у Ст‹анюковича› большой обед после выхода журнал‹а›, где я ввожусь в семью литераторов). И везде то же: Мих‹айловский› 1 – вор, Мих‹айловский› 2 – честный. Что победит: воровство или честность? На такой почве не стыдно с треском и провалиться, – это будет не провал, а победа. Я уйду известный и с программой, и древко моего знамени К. Я. будет носить на своей физиономии (в переносн‹ом› смысле, конечно, – не пойми, что я об него руки хочу марать). С этих пор наши фамилии будут неразлучны. С этих пор замалчивать меня не придется больше.

В «Русск‹ом› бог‹атстве›» я пишу: Тёму, Сиб. и об элеваторах на 750 р. До мая я почти весь пай заработаю свой. С Сашей помирился, – он какой-то большой чудак, – жалко его, съежился он в горошину. Вот уж мы два брата.

– Я слышал, ты большой посев, – говорит, – затеял в этом году?

– Затеял, говорю.

– Опасно. Я слышал, ты с Мих‹айловским› поругался?

– Поругался.

– Напрасно. Я слышал, ты в журнале участвуешь?

– Участвую.

– Берегись!

У меня нет такого узелка на парусе, который не был бы развязан, и я иду на полных парусах. У него все узелки перевязаны, и он еле движется. – Боже мой, – говорит он сестрам, – какая страшная энергия у Ники.

Сколько приходится с этими рапортами, записками, письмами в редакцию, статьями (Сиб. наново написал – теперь очень хорошо), Тёмой, письмами к товарищам о журнале (18 писем написал) возиться. Теперь уже час, а еще часа два корректуру держать придется.

До свидания, мое счастье, деток целую, мерси Дюсечке за письмо.

Кланяйся всем и благодари, кто тебя посещает, от меня.

Познакомился с Масловым, Буренин очень благоволит мне, письмо в редакцию сегодня сам прислал мне для корректуры.

«Новое время» для меня очень важно: я говорю с такого места, откуда они (в‹ременное› У‹правление›) должны слушать меня.

Министр‹ами› наз‹начили›: Евреинова, Имретинского и принца Ольденбур‹гского›. Выш‹неградский› хлопочет о раскассировании.

Твой друг Табурно кланяет‹ся›, потребовал и в телеграмме прибавить.

12

(июль, 1892 г., Казань)

Счастье мое дорогое, Надюрка!

Сегодня высылаю тебе № 162 от 1 июля «Волжских ведомостей» с моей статьей. Принимают меня здесь очень любезно во всех сферах, – везде я желанный гость.

Приехал Николай Константинович Михайловский и сказал, что полюбил меня за эти два дня как брата. Он сказал, что я крупный талант и от меня все ждут очень много. Требует, чтоб я писал, писал и писал и главным образом как беллетрист. В редакции была очень смешная сцена. Пришел один господин, моряк Бирилев. Зашел разговор о «Русском богатстве». Редактор нарочно говорит:

– Неважный журнал.

– А нет, – говорит Бирилев (он старик). – Одно «Детство Темы» чего стоит.

– По-моему, – говорит редактор, – и «Детство Темы» неважно (а он не знал, что я автор). – Тот раскрыл глаза и смотрит на редактора.

– Что вы, читать разучились?

Редактор как зальется смехом.

Когда секрет открылся, вот уж было удовольствие для старика.

Я так был тронут всем тем, что он говорил за себя и других, что в первый раз серьезно поверил, что я писатель. Это был голос человека, не знавшего меня.

Я в этом отношении с тобой то же, что Фома с Христом.

Сегодня Н. К. Мих‹айловский› уезжает. Я провожу его и уеду совсем на линию, так как все дела и отчеты кончил и отправил.

У нас никакой холеры нет. Я принял меры: ношу фланель, пью красное вино и ем простые блюда. Зелень в рот не беру. Берегитесь и вы, мои дорогие: главное, чуть расстройство, сейчас же за доктором и самое серьезное внимание: касторку, фланель на живот и диету. Красное вино обязательно все должны пить за завтраком и обедом, – это обязательно, мое счастье. Всем мой поклон и привет. К 1 августа буду. Крепко тебя и деток целую.

Весь твой Ника.

Смотрите за рапсом, чтоб кобылка не съела, – у Чемод‹урова› весь рапс съела.

13

(между 29 октября и 6 ноября, 1892 г., СПБ)

Счастье мое дорогое, Надюрка! Бесконечно рад, что ты решила, мое счастье, терпеливо ждать или, переговорив с Юшковым, ехать ко мне сюда. А я вот что решил: написал Коле и прошу его дать мне вексель на 5 т‹ысяч› р‹ублей›, чтоб рассчитаться с самар‹скими› долгами.

Я послал ему письмо 29 октября и просил мне телеграфировать. Как только получу от него, сейчас выеду в Самару (без Колиного векселя и показаться нельзя), а оттуда, если твое дело с Юшковым не сойдется, к тебе, мое счастье.

Сочувствия много, но денег мало. Что делать, мое счастье, нельзя все. Имеем надежды на будущий год, имеем литературу, ну и служба. А все-таки без денег, как без солнца, – не радовает, как говорят мужики наши. Бог даст, и порадует, наконец. Деньги не растрачены, а затрачены – это разница: и семена бросают в землю и сторицею собирают. А раньше урожая тоже не соберешь.

Кто-то сказал: для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги, а если их нет? Тогда нужно: терпение, терпение и терпение. Хржонщевский все еще за границей. К Бруну хочет ехать Подруцкий поговорить о моих делах.

Так что в будущем… А пока я занимаюсь своей дорогой и даже литературу пока бросил. С 10 до 5 часов в своей конторе каждый день. По вечерам у Подруц‹кого›, Иванчина, Мих‹айловского›, у наших – так каждый день убегает незаметно, вяло и скучно без тебя, мое счастье. А писать вовсе не могу: пробовал, перо валится – нет уж, при тебе.

Новая редакция составилась: во главе Н. К. Мих‹айловский›, его помощнике. Н. Крив‹енко›, по хозяйс-‹твенной› части Ал‹ександр› Ив‹анович› и Лид‹ия› Валер‹иановна›, по рецензиям молодой Перцов. Просил меня Н. К. Мих‹айловский› принять участие в редакции (давал рукописи на просмотр), но я наотрез отклонился за недостатком времени.

Служба нам так нужна, что я даже начинаю подумывать насчет продолжения Тёмы: не отложить ли до осени. Начну, книги на две есть, а там ведь захватит постройка, какое писание при таких условиях? Лучше на досуге и обдумаешь, и прочувствуешь, а так только испортишь. Куда торопиться? Семь месяцев пишу всего, а уж отдельное издание в 24 листа, – порядочная плодовитость.

Относительно моего «Каран‹дашом› с нат‹уры›» плохо что-то: цензор передал главному цензору: как бы не повычеркивали много. «Шалопаев» уже передал в редакцию. Хотим в суб‹боту› 6 выпустить октябрьскую, если успеем.

Пришлось познакомиться кой с кем: Семевские, Давыдова (издат. «Бож. мира». Бар‹онесса› Икскуль). Все это 45-летние старухи, которые каждый день просыпаются с надеждой найти под подушкой свою молодость, и так как ее нет и нет, то они кислые и хмурые, как петербургская погода.

Наговорили мне всяких приятностей, конечно, а я даже не мог ответить им тем же, так как, к величайшему своему позору, ни у кого из них ни одной строчки не прочел, хотя они все пишут и пишут.

Не думай, мое сокровище, что я зазнался: и мне грош цена, но, если я сбавлю и еще себе цену, все-таки я им этим ничего не смогу ни прибавить, ни помочь. Но все они добрые, хорошие, гостеприимные люди: у них нет молодости и таланта, и понятно, что им ничего не остается делать, как только брюзжать на весь мир, и Кривенко называет их (глав‹ным› обр‹ азом› Семевских) уксусным гнездом.

Наш журнал теперь превращается в настоящий Олимп. Громовержец Юпитер окончательно засел и утвердился. Алекс‹андр› Ив‹анович› и тот маленький такой стал. Морской волк Станюкович изгнан, или сам добровольно ушел, и живет за чертой в своей лачуге под Олимпом.

И странная вещь.

«Сердце красавицы…»

Меня опять тянет в берлогу этого контрабандиста, где за горячим стаканом чаю ведется не всегда цензурный, не всегда последовательный, но всегда от чистого сердца разговор.

Да, типичен он, этот Кон‹стантин› Мих‹айлович›, – за состояние души не отвечает в данный момент, но содержание ее – всегда открытая книга. Для дела даже и очень не удобен, но для беседы его свежая приправа для моего желудка лучше, чем все эти деликатесы даже и тонкой ресторанной кухни. Впрочем, все это дело вкуса, – кому нравится домашний стол, кому ресторан, и я очень рад, что наш ресторан-журнал – обзавелся таким патентованным поваром, как Н. К. Михайловский. Отныне мое сердце спокойно за наш журнал, как за сына-карьериста, судьба которого выяснилась и обеспечена, но, как известно, любовь в этих случаях замыкается в строго холодные рамки и больше понимается умом, чем сердцем. Сердце же тянется родительское к блудному сыну, потому что сердцу надо жить, а жизнь сердца в молодости – женщины, а в мои годы – впечатления минуты: этих минут нет в сыне-журнале, – вечность пройдет, а он все будет тот же.

Буду без конца рад, если ошибусь, но думается мне, что приступаем мы со всем усердием и жаром к заготовке во веки веков неразрушающихся мумий. Утешение здесь одно: хорошая мумия лучше все-таки разложившегося трупа в лице кн‹язя› Мещерского, открыто заявившего, что конечная цель – восстановление крепостничества. При этом текст из Евангелия в статье, а вечером оргия с молодыми людьми и страстные лобзанья с ними же… Ну, и атмосфера же! Мещ‹ерский› теперь пользуется громадным влиянием.

Были бы свободные деньги – уехать бы нам с тобой за границу и заняться где-нибудь там, в уголку, под вечным небом юга разведением каких-нибудь плантаций. Живи, думай, чувствуй, дыши во всю грудь и славь своего бога на земле, а не в прокислой тухлятине на этом сером и скучном фоне. Кончаю письмо и опять за свою записку. Да хранит тебя и деток господь. Твой верный Ника.

Крепко тебя целую, мое сокровище, и еще бесконечно люблю.

Счастье мое дорогое!

Еще несколько слов сегодня утром приписываю. Вчера вечером у Зины Ал‹ександр› Ив‹анович› читал мой «Кар‹андаш›». Прелестно читал. Были все наши до 2 часов ночи. Всем очень понравилось. Был Дм. Гер. с женой. Мы вчера встретились с ним неожиданно у Ник‹олая› Кон‹стантиновича›. Можешь представить себе его удивленье, – мы расстались, что я консерват‹ор› и вдруг у Ник‹олая› Кон‹стантиновича›. Его жена – простое, очень чистое, симпатичное и некрасивое создание. Мой «Кар‹андаш›», чтоб не раздражать цензуры, мы решили взять и отправить в «Рус‹скую› мысль», – может быть, она решится в бесц‹ензурном› изд‹ании› выпустить. Если решится, то для нас и лучше, пожалуй. Записка у меня выходит по дороге очень хорошая. Я теперь с наслаждением занимаюсь своим инженерством. Крепко тебя целую, мое счастье. Надеюсь, скоро телеграфировать тебе о чем-нибудь определенном…

Сейчас идет разговор о тебе. Ал‹ександр› Ив‹анович› говорит, как он тебя вспоминает в твоей шелковой кофточке и черном платье. Сейчас он говорит:

– Оба они будут писатели. И пошли разговоры, какая ты, мое счастье, умная, какой у тебя слог и пр. и пр. Итак, ура! Мы тебя, мое счастье, уже признали писательницей! А это самое главное и значим‹ое›, это совершившийся факт. Крепко тебя, деток целую.

Твой, твой, твой!

У нас всегда такой гвалт, что ничего не успеваешь делать. Тороплюсь опять на почту.

14

(между 5 и 10 ноября, 1892 г., СПБ)

Счастье мое дорогое, Надюрка!

Я день и ночь в своей конторе. Работаю и хандрю, хандрю и работаю. Всю литературу бросил, и Ал‹ександр› Ив‹анович› в отчаяньи. Мне от души его жалко, как он возится со мной, но я не виноват, что он не видит еще того, что я уже вижу: журнал под редакцией Н. К. Мих‹айловского› не может идти:

1) Он большой барии, и ему нужно много денег, – у журнала их нет.

2) Он большой барин и в смысле направления, а цензура не терпит этого, и уже создались серьезные недоразумения.

3) Он напоминает человека, который хороший сон прошлого хочет превратить в действительность, а потому уши его в этом прошлом сне и для живой пробивающейся жизни он почти оглох.

4) Он очень образован для современников и вращается в обществе цеховом, замариновавшемся в своем собственном соку, единственная приправа это сплетни.

Из всего этого я вижу гибель журнала с комбинацией Н. К. во главе. Чем скорее это случится, тем лучше.

Ал‹ександр› Ив‹анович› помочь ничему не может, потому что он без остатка потонул в Ник‹олае› Кон‹стантиновиче› и усердно тащит и меня нырнуть туда же. Я и рад, да нервы не выдерживают, и вот я, по своей традиционной привычке, обретаюсь в бегах. Хорошо, хорошо, а сам в кусты.

Сегодня Ал‹ександр› Ив‹анович› привез ко мне Короленко, который мне очень понравился, но тем не менее я наотрез отказался в компании ехать на обед к Успенскому и на вечер к бар‹онессе› Икскуль.

Тошно, просто тошно это путанное шествие под предводительством ищущего вчерашнего дня человека. Огорчению бедного Ал‹ександра› Ив‹ановича› не было границ.

Моя хандра не только от литературы.

Я тороплюсь с проектом, а он идет не так быстро, как бы мне хотелось, чтоб поскорее выяснить вопрос, кто я и что я. Без проекта выяснять его нельзя. Это, в сущности, самое главное. Ах, как я буду счастлив, когда все это выяснится и смогу я написать тебе что-нибудь определенное. Во всяком случае надеюсь, что к 20 уже буду знать.

Мне кажется, относительно журнала так кончится дело: Ник‹олай› Кон‹стантинович› откажется. Ал‹ександру› Ив‹ановичу› не позволят жить в Петербурге. И тогда при журнале останется скромный Кривенко + всевозможная молодежь. И это будет лучший исход, – тогда журнал пойдет, а иначе протухнет.

Что касается Ал‹ександра› Ив‹ановича›, то ему надо будет устроить провинц‹иальную› газету там, где мы будем. Для него это лучшее и для всех. Лишним светочем будет больше, потому что он выйдет из сферы Ник‹олая› Кон‹стантиновича›, а в нем его свечка все равно что не горит: ему предстоит одна черная работа и больше ничего. Ах, как рвусь я к тебе и деткам, моя жизнь, мое счастье, моя ненаглядная радость. Без тебя одна миллионная жизни, и сам Ал‹ександр› Ив‹анович› говорит, что разница громадная. Да, конечно, громадная, и иначе и быть не может, – я устал жить без тебя, так устал, моя радость, что никакими словами не передашь. Господь милостив и даст нам возможность скоро устроиться вместе. А пока потерпи еще, мое счастье, немного. В театры не хожу, Сара Бер‹нар› приезжала, но я ее не видел. Ничего без тебя не хочу видеть.

Твой всей душой и сердцем Ника

Деток, тебя без счету целую.

15

(около 21 ноября, 1892 г., СПБ)

Милое мое дорогое счастье, Надюрка, вчера написал тебе длинное письмо и знакомил в прошлом с положением дел, чтобы ты не думала, мое счастье, что что-нибудь здесь зависит от меня в смысле замедления.

Но оглянись назад, моя дорогая голубка, и ты увидишь, сколько уже сделано. Я выехал из дому в Самару без денег. В Казани ждали железнодорожные дела – надо было и рассчитать, и платить, и спешить.

Платить надо было и Юшкову – 1500 р., платить надо было и в Петер‹бург›, надо было вести и изыскательскую кампанию, надо было и книгу издавать и дела «Рус‹ского› бог‹атства›» устроить!

Счастье мое, ведь все это сделано! Сделано, моя дорогая, без всякой задержки. Очень солидная работа Казань – Малмыж лежит на столе – переписанная, прекрасно вычерченная, с массой разумных мыслей, – дай бог, чтоб их поняли только.

Книга моя на столе.

Дела «Русского бог‹атства›» организованы и налажены. Рассчитался с служащими, уплатил все, заплатил Юшкову, заплатил в Петербурге. Ничего не имея, заплатил и провел все и работал в это время так, как будто у меня миллион в кармане и одно только горе, что моя жена не может ехать ко мне. Еще несколько дней – и я всем фронтом поверну на Самару, и с Колиными векселями разве много там работы? Будь веселая, мое счастье, еще капельку, и выплыву совсем – твой, мое сокров‹ище›, боец.

И поверь, мой ангел дорогой, что не потеряю и одного мгновения. А там примусь за литературу. А будирование Казань – Малмыжской ж‹елезной› дороги в печати? Все ведь уже подготовлено. А знаешь, в чем секрет успеха? Каждый час делать, что можешь, и уметь забывать сумму работы, – ох, как работается тогда. Вчера 17 часов просидел, вставая на 10 минут к обеду и завтраку. И работаю я так, что мой час – день у другого.

Расхвастался!

Стоит, миленькая: не глупеть, а и умнеть в такой сутолоке – право, заслуга.

Отвечаю вкратце на твои вопросы. Во-первых, отзыва не посылаю, потому что противный Подруцкий, который, кажется, не на шутку считает, что я его сын, завез его в Царское, как и все отзывы. Опять был съезд, просто чтоб познакомиться, в ресторане «Медведь», и комната, где собирались, называлась «Кабинет Гарина». Были: Мих‹айловский›, Ал‹ександр› Ив‹анович›, Короленко, Мамин, Стан‹юкович›, Крив‹енко›, Лесевич, Семевский, Соловьев, Скабичевский, Антонович, Воронцов, Ону, Перцов, Слепцов и масса других, которых не вспомню. Говорил мне Короленко и назвал молодым с седым‹и› волосам‹и› беллетристом. Отвечал я и уподобил себя девушке, поздно нашедшей свой идеал.

Отвечал Мамин притчей о работниках, пришедших в три часа и девять и получивших одну плату. Говорил Венцковский и предложил тост за жизнь, живую жизнь, которая бьет в моих произведениях. Потом поехали на вечер студенток, где и меня окружили мои поклонницы и поклонники, и я говорил о Тёме и деревне. А на другой день я работал и сейчас иду работать, мое счаст‹ье›, моя радость, моя жизнь, и буду счастлив без конца, когда заслужу право увидаться с тобой. Завтра высылаю доверен‹ность› для Юшко‹ва›.