Зеркало

Как только все разошлись по комнатам, во входную дверь снова забарабанили. Андрей Николаевич нехотя пошел открывать. На пороге стоял мужчина с рюкзаком и большим походным чемоданом, обклеенным разноцветными наклейками. Он был в длинном черном пальто и черном суконном башлыке, почти закрывающем лицо. Когда мужчина откинул башлык, Андрей Николаевич увидел, что на лице у него повязка, закрывающая глаз.

– Здравствуйте! Господин Незлобин? – спросил незнакомец. – Вот бумаги, меня к вам подселяют, вас предупредили? Я Бубновский Генрих Александрович, приват-доцент Московского университета, преподаю еще и в медицинском. Я могу войти?

– Конечно, прошу, – сказал Андрей Николаевич и пропустил мужчину в дом, разглядывая бумаги.

– Генрих Александрович! – закричал Аркадий. Он только что оставил рыдающих женщин в своей комнате, теперь, правда, уже их, и подошел посмотреть на нового жильца. – Вы помните меня? Я слушаю ваши лекции про паразитов в медицинском. Второй год уже! – обратился он к только что вошедшему.

– А как же, молодой человек, знаю вас. Это родитель ваш? Очень приятно, – Он пожал руку несколько удивленному Андрею Николаевичу. – Ваш сын заслуживает всяческих похвал, – сказал он. – Не пропустил ни одной моей лекции, интересуется предметом, задает вопросы. Так теперь мы соседи? Рад, весьма рад!

Аркаша стоял с чуть приоткрытым от удивления ртом, не в силах поверить, что его учитель, самый интересный из всех, будет теперь жить с ним в одном доме, в соседней комнате, и что они будут видеться намного чаще, чем просто в институте.

– Я тоже очень рад, Генрих Александрович! Совсем не ожидал вас увидеть. – Аркаша весь засветился от счастья, не понимая еще, кто из новых жильцов его заинтересовал больше – мгновенно и так мило заливающаяся краской Идочка или замечательный ученый, так смешно уважающий мерзких паразитов. Хотя Аркаше это было не очень важно – они оба теперь будут его соседями, это же так хорошо. Он совсем не жалел своей комнаты, наоборот, где-то в глубине души ему было даже приятно, что такая хорошенькая девушка будет спать на том же месте, где вчера еще стояла его кровать.

Аркаша снова пошел помогать, подхватил разукрашенный чемодан Генриха Александровича и потащил его в бывшую комнатку прислуги, довольно маленькую, но очень милую, выходящую в заснеженный тихий двор, начинающий голубеть в вечернем солнце. Учитель вошел в комнату, огляделся и заулыбался:

– Как мне повезло! Это похоже на жилье, которое я снимал в Париже, только там была мансарда, под самой крышей, а здесь у земли совсем, мне нравится! Сугроб почти до окна достает! Ну-с, молодой человек, спасибо и обращайтесь ко мне, если возникнут какие-то вопросы по учебному процессу. Да и вообще, если возникнут вопросы. – Потом огляделся и спросил у Аркаши: – А у вас зеркало есть?

– Одно зеркало у нас в комнате стоит, другое – в прихожей, больше нет нигде. А что? – ответил Аркадий.

– Я разные опыты провожу, мне для них зеркало необходимо. Мое мне не дали вывезти. Сказали мебель не трогать, только носильные вещи, все строго. Сколько ни упрашивал, не разрешили. А я все просил и просил, уж очень оно мне необходимо. Но потом матросик один гаденький взял и бросил в зеркало поленом, глядя на меня, смотри, мол, зеркало твое семейное, вот так и с вами будем, по-нашему, по-рабоче-крестьянски. Оно вдребезги. Зря это он, зря, аукнется ему. Перемешали всех, как кашу в котле, зачем, спрашивается? Столько всего разрушили, растоптали, а что дальше? Так что работу свою исследовательскую продолжить без зеркала не смогу… Жалею.

– А что именно вы изучаете, Генрих Александрович?

– Покажу, если хотите, занимаюсь исследованиями, так сказать, опытами с зеркалами. Это такое дело, не все приемлют. Не испугаетесь ли?

– Почему же? Что за опыты? – поинтересовался Аркадий.

– Разные, молодой человек, разные. Опасными уже не занимаюсь, а так, по мелочи. С духами могу поговорить, будущее узнать, как бабка-гадалка, как это ни смешно звучит. Вот устроюсь и вечером покажу, если сами не побоитесь и близким вашим не помешаю.

– Родители с сестрой уходят в школу, собрание там как раз, дома никого не будет, – пообещал Аркаша.

– Вот и отлично. Как разберусь с вещами, постучусь к вам, – сказал учитель и, кивнув, пошел к себе.

Через час, а может, и больше, в «час меж волка и собаки», когда темнота еще не все съела на улице и когда скорее угадывалось, чем виделось, в дверь Незлобиных раздался тактичный стук. Родители с Лизонькой уже ушли, и Аркаша очень ждал этого визита. Он не совсем верил в происходящее и никак не мог соединить все эти личности воедино – учителя, читающего блестящие лекции, экстравагантного поэта-мистика, ученого, наделяющего паразитов чуть ли не волшебными могучими качествами, и одновременно странного соседа, совершенно будто бы не связанного с естественными науками и так заинтересованно рассказывающего о сверхъестественных свойствах зеркал. Аркаша открыл дверь, и Генрих Александрович вошел, оглядываясь. Он увидел большое зеркало и сразу направился к нему, спросив по дороге: «Можно?» Подойдя, положил ладонь на гладкую холодную серебряную поверхность и улыбнулся чему-то своему.

– Ваше давнишнее, семейное, да? – взглянул он на Аркадия своим единственным черным глазом.

– Да, стоит тут, сколько я себя помню. Сегодня только место ему поменяли, оно напротив окон было, а сейчас вот сюда перенесли, непривычно пока, дверь отражает.

– Дверь отражает, – задумчиво повторил Генрих Александрович. – Менять место зеркалам нехорошо, неправильно это. – Он был немного возбужден, руки его гладили зеркало, будто пытались найти зацепку или потайной ключ, который должен был что-то открыть. Ощупывая зеркало и раму, учитель пристально смотрел на себя в отражение.

– Отойдите пока чуть левее, Аркадий, вам не надо сейчас появляться в отражении, – сказал он, и Аркадий отошел к окну, глядя с интересом на странное поведение учителя, который все еще продолжал оглаживать огромное полотно.

– А что вы собираетесь делать? – спросил Аркаша из своего угла.

Генрих Александрович встряхнулся и сказал:

– Проверяю, молодой человек, проверяю. Есть у меня такая способность, проверять. Зеркало, это как подробная книга, надо только уметь ее прочитать. Вот и читаю такие книги всю жизнь. Прилюдно об этом не говорю, не всем это понятно будет, особенно в наши-то с вами времена. Но много они мне рассказывают, много. Иногда такое, о чем знать и не хочется, страшно. Ведь только часть зеркала здесь, с нами, вот, я трогаю его, а у второй половины края нет, уходит оно в другой мир. Зеркало – тонкий проводник из одного мира в другой.

– Я думал, вы реалист, Генрих Александрович, – Аркаша был удивлен началом этой беседы. – Вы же занимаетесь вполне конкретными особями, паразитами, червями всякими, а тут магия, предрассудки. Не вяжется это как-то, – Аркаша запнулся.

– Магия, говорите? – Учитель так и стоял напротив зеркала, по-хозяйски оперевшись о столик и внимательно вглядываясь в серебряное полотно. – Я же паразитолог, Аркадий, вы это знаете. Но вы никогда не думали, что бывают и предметы-паразиты, те же зеркала, скажем. Вам это в голову не приходило? – Генрих Александрович сделал паузу, вглядываясь в лицо Аркаши. – Своеобразное зеркало-паразит или, иначе говоря, зеркало-дверь, которое по какой-то причине остаётся чуть приоткрытым в тот тонкий мир и забирает энергию живых. Существовали и зеркала-убийцы, слышали, надеюсь, про такие? Я был обычным студентом, как и вы, и в то время заинтересовался Парацельсом, стал изучать его, много о нем и самого его читал. Он всегда носил с собой маленькое карманное зеркальце и считал его неотъемлемым атрибутом врача и еще свято верил, что зеркала служат тоннелем между двумя мирами: тонким и физическим. И что через этот тоннель потусторонняя информация проникает сюда, к нам. Очевидно, именно эта энергия мощнейшим образом влияет на психику человека, отсюда галлюцинации и видения. А еще он ставил диагноз больным, исходя из того, как запотевало зеркало, на которое дышит человек, внимательно вглядывался в появившиеся символы и образы, так сказать, подключался к ним и находил единственно правильное решение для лечения больного. Парацельс вообще считал зеркало неким своеобразным магнитом, который очень долгое время сохраняет человеческие мысли и чувства. Я много читал, в том числе и мистики, конечно, ставил опыты и отсеивал то, что мне казалось неверным.

Он вынул из кармана две синие свечки и положил на край предзеркального столика.

– Найдете мне два подсвечника? Желательно одного уровня, – попросил Генрих Александрович.

Аркаша подал, были такие. Учитель вставил синие свечи в подсвечники и разместил их по обе стороны от зеркала. Потом плотно закрыл дверь в комнату и проверил все форточки. Ниоткуда не дуло. Он вернулся к зеркалу и позвал Аркадия.

– Сейчас уже можно подойти, только стойте, не шевелитесь, – попросил он.

Мужчины встали перед темным блестящим полотном, глядя на свое отражение. Повязка на лице учителя прилегала к глазнице очень плотно, впиваясь в кожу черными шелковыми краями, словно пытаясь удержать этот бесполезный глаз на месте и не давая ему выпасть из орбиты. Две свечи, чуть подрагивая, довольно зловеще и торжественно освещали их лица снизу. Черты лица и у одного, и у другого постоянно менялись от движения пламени, то искажались до неузнаваемости, то смягчались снова. Учитель был сосредоточен и серьезен, словно ему предстояло принять очень важное решение.

– Кого вы хотите увидеть? – вдруг спросил он Аркадия.

– Увидеть? Из тех, кого уже нет? Бабушку. Я виноват перед ней. Очень.

День четвертый

Часы мерно ухали в углу, хрипло отсчитывая пять. В зеркале они отражались, как и все остальные предметы, в перевернутом виде, хотя по часам эта перевернутость была заметнее всего. Римские цифры выглядели непривычно и нелепо, и приходилось сосредотачиваться, а иногда даже морщить лоб, чтобы понять, сколько времени. Софья Сергеевна всегда пользовалась зеркалом, чтобы, не вставая и не отрываясь от чтения или другого какого занятия, посмотреть на часы, но всякий раз ругала себя за лень, ведь времени на то, чтобы перевернуть в голове циферблат, уходило даже больше, чем если бы она поднялась с дивана и сделала несколько шагов за перегородку, где часы висели. И так каждый раз. В комнате было чисто, уютно и очень обжито. Посредине комнаты стоял накрытый к ужину стол, а за другим, рабочим столом с зеленой лампой сидел подросток и тщательно что-то писал. Софья Сергеевна тайком на него поглядывала, и у нее щемило от радости сердце, взрослый, совсем стал взрослый, скоро будут называть Григорий Аркадьевич! Она улыбнулась.

Прошло уже целых пятнадцать лет с тех пор, как Незлобиных уплотнили, выделив им одну, хоть и самую большую, комнату из их бывшего собственного дома. Остальные жильцы тихо-мирно прижились, Незлобины считали, что с соседями им очень повезло.

Буфетчица Клавдия за это время получила повышение и в прямом, и в переносном смысле слова, переехав из обычной столовой первого этажа на этаж генеральский, в буфет со спиртным и всяким прочим дефицитным, приглядела там майорчика из генеральских помощников и обратила на себя его особое внимание, бесплатно накладывая ему добавку и наливая в граненый стакан коньяку под видом чая, предварительно положив туда для правдивости ложку. Припоенный и прикормленный таким образом майорчик все чаще и чаще не в обеденное время захаживал в буфет к Клавдии, смачно, по-солдатски жамкал ее в подсобке и, звонко шлепнув на прощанье по раскормленной за голодные годы заднице, отступал к себе в кабинетик заниматься рутинным разбором доносов и заявлений. Потом, месяца через два бурных зрелых ухаживаний, они расписались как положено и стали жить вместе у Клавы в комнате. Майор оказался тихушником, скрытым алкоголиком, который дома пил и пел, пил и пел. Пел протяжно, поскуливая и подвывая, как раненая псина, без слов и мелодии, а так, от пьяненькой русской души. Иногда из комнаты слышался и громкий женский вторивший мужу голос, пытающийся вывести его на правильную ноту, но попытка оказывалась всегда неудачной, кобелина любовно икал и выл дальше, пока совсем не затихал у стола. Тогда было слышно, как могучая Клавдия оттаскивала его на кровать, и тотчас поскуливание переходило в мощный грозный раскатистый храп, от которого Софье Сергеевне приходилось затыкать уши ватой. Клавдию жалели, была она доброй и справедливой бабой и помогала по дешевке продуктами, когда совсем была безысходность. Детей бог им не дал, знал, видимо, что ничего путного из майорского семени не вырастет, хотя Клавдия все надеялась и надеялась. Непьяненьким майор был дружелюбным и вполне компанейским. Столкнувшись со стареньким Андреем Николаевичем на кухне или в коридоре, майор, попыхивая сигареткой, заводил с ним разговоры на темы, которые считал сугубо научными. Как, спрашивал, можно объяснить, что мой рабочий телефон на Лубянке иногда звонит не своим голосом? Как это, спрашивал Андрей Николаевич? А так, отвечал майор, не обычным звонком, а с шипением, будто кашляет кто-то. А потом все нормально. Проверяли, приходили мастера, при них звонит звонком. А потом, когда уйдут, бывает вдруг снова ужасно, даже трубку брать страшно. Еще тени странные по стенам коридора ползают, света с улицы нет, а тени ползают, будто под обоями кто шевелится и шелестит, будто потрескивает что-то.

– Ну, это вы, батенька, придумываете или показалось вам. Может, из-за давления кровяного чудится или от вина, – предполагал Андрей Николаевич, стараясь всеми силами поддержать веру во всемогущество ученых. – Чудится вам это, батенька, как есть чудится.

– Так не только мне чудится, позвольте! С чего тогда сам Генрих Григорьевич Ягода брызгал у себя по углам ядами? Тайно брызгал, чтоб никто не увидел. Он же в молодости фармацевтом был, так на Лубянке устроил химическую лабораторию для разработки ядов мгновенного действия против врагов народа. Этими ядами и поливал свой кабинет от нечисти. А Ежов? Тот шмалял по углам, когда шорохи слышал. Вон, когда кабинет его недавно освобождали, пришлось даже паркет переложить, все в пулевых отверстиях было. А сейчас нового только поставили, Лаврентия Павловича, не знаю пока, что за человек, время покажет. Я во все предрассудки эти не верю, мне просто нужно научное обоснование получить, для порядка! Есть ведь у нас там на службе темные элементы, бывшие крестьяне, они все время крестятся, если им чудится чего, а это уже ни в какие ворота! Надо знать, что им объяснить по-научному, – всё настаивал майор, зажимая в углу чуть подрагивающего старика.

– Ну, постараюсь тогда по-научному, хотя это, конечно, псевдонаука, – говорил Андрей Николаевич. – Место ваше лубянское темное, с накопленной злой энергией. Там еще при Екатерине была Тайная экспедиция с тюрьмой да пыточной. А власть зла такая же сила, как все прочие, реальная физическая величина, созданная событиями и необузданной психической энергией, которая вполне может поглощаться зданием и накапливаться, как, скажем, электрическая энергия в батарейках. Негативная энергия как получается? Страдания людские, травмы и боль, чем их больше, тем сильнее отрицательный заряд. Она же их провоцирует и притягивает. Заряд негатива Лубянки вашей слишком сильный, накопленный веками. Место сумрачное, страшное. Видимо, его создают те, кто оказался в ловушке между мирами. Это, конечно, не научное обоснование, а всего лишь догадка. Призраки ведь не подчиняются физическим законам, и на них не действует время. Единственное, что их объединяет с живыми – это боль, одиночество, безысходность и отчаяние.

– И это говорит мне советский ученый? – вздернув мохнатую бровь, спрашивал майор. – Это же ересь, и ничем вы от крестьян этих дремучих не отличаетесь! – Но смягчался скоро и хмурился, вдумываясь в ненаучные профессорские объяснения. Оба рисковали своими жизнями, и майор, разглашая важные государственные тайны про лубянских призраков, и профессор, слушая их и комментируя. Но дальше их кухонных обсуждений дело не шло, уж слишком крепко зависели теперь они друг от друга.

Особый разговор был про приват-доцента Бубновского. Личностью он был незаурядной, сложной и глубокой, наполненный таким объемом знаний, что сам иногда терялся, зная ответ на вопрос, который никак не должен был знать. Он помнил всю энциклопедию Брокгауза и Ефрона, и создавалось такое ощущение, что написал он ее сам лично. На его блестящие лекции съезжалось пол-Москвы, но он никогда не забывал провести час-другой дома с Аркадием, объясняя ему сложные законы физики и химии и готовя его к экзаменам. Иногда по вечерам, когда родители куда-нибудь уходили, а Лизочка гуляла по набережной с подругами, двое мужчин, Генрих Александрович и Аркадий, с серьезным и торжественным видом зажигали синие свечи и вставали перед старинным зеркалом так, что отражались только их лица и тени, мечущиеся на темной стене за ними. В самый первый раз, когда Генрих Александрович поставил Аркадия рядом с собой, тот не вполне понимал, что происходит.

– Думай о чем-то для тебя самом важном. Смотри в середину полотна, туда, вглубь, пытайся раствориться взглядом, не останавливай его, погружайся в зеркало, входи, концентрируйся, – отчетливый, чуть командный голос учителя проникал в мозг, и Аркадий с точностью выполнял все, что ему говорили. Взгляд, пробив холодную серебристую поверхность зеркала, чуть завяз сначала в ватном сером сумраке, но протискивался все глубже и глубже, проталкивался сквозь непонятное, зная, что слой этот опасный скоро будет пройден. И вот он вмиг ощутил легкость, вроде даже изменился состав воздуха, запахло, как после грозы, разреженно, невесомо, чуть кисло, так что Аркадию пришлось глубоко вздохнуть. Засветлело, забрезжило, дернулось пламя обеих оплывших свечей, он пошел на свет и увидел вдруг в зеркале себя, пятнадцатилетнего, с опаской входящего в эту же комнату, где на диване лежала прабабушка. Она, услышав его шаги, зашевелилась, приподняла голову с подушки и улыбнулась. Что-то спросила. Аркадий видел, что губы ее зашевелились, даже слышал звуки, но сначала не мог их понять. Потом прислушался, словно они были слишком тихими и это могло помочь в понимании. Нет, ведь он все прекрасно слышал, просто не различал ни одного слова, словно это был не чужой язык, а что-то другое, инопланетное или потустороннее, до сих пор еще не слышанное. Непривычное уху, чуть музыкально-шипящее сочетание звуков постепенно стало выстраиваться в знакомые слова, сначала с эхом, превращавшееся не просто в колебание воздуха, а в прабабушкин голос, отчетливый и родной, со всеми нюансами и знакомыми придыханиями.

– Что, милый, ты уже собрался? – спросила она чуть хрипло.

Аркадий, впервые поняв, что она сказала и что всё это происходит наяву, бросился к ней, встал на колени у ее изголовья и крепко-крепко обнял.

– Господи, я думал, что никогда больше тебя не увижу! – прошептал он, еле выговаривая слова, которые застревали у него в горле. Казалось, их было так много, они толпились в голове, перемешавшись и оказавшись совершенно ненужными. Он обнимал прабабушку, живую, теплую, такую свою, что никакие слова не были нужны, просто вот так стоять бы вечно, держать ее в объятиях, прислонившись к маленькой седой головке, и вдыхать ее родной запах.

– Ну что ты, милый, что ты… Я с тобой. И всегда буду с тобой. Так и знай. – Она присела, совершенно легко и без каких-либо усилий, отбросив плед. Встала, чуть замешкавшись. Аркаша поднялся за ней, не спуская с нее глаз. Он видел в зеркальном отражении какую-то другую жизнь. Он все время грыз себя за то, что так получилось с бабулей, что это его вина, его и больше ничья. Ах, если б он тогда не ушел, ах, если бы…

Генрих Александрович поглядывал своим единственным глазом на Аркадия и одновременно был очень сосредоточен на том, что происходит в зазеркалье. Повязка его топорщилась, закрытый глаз выступал и вращался, как у жабы или какой-то рыбы, и жил своей отдельной жизнью, независимо от хозяина. Аркаша, покачнувшись, схватил Генриха за плечо, чтобы не упасть. Он прикрыл глаза и снова открыл их, взглянув в зеркало.

Он все еще стоял, обнявшись с бабулей и не в силах ее отпустить. Она гладила его по спине тонкой рукой с голубыми прожилками и милыми крапинками по всей кисти. Аркаша, чуть согнувшись, положил голову ей на плечо, но все еще продолжал держать ее в охапке.

– Ну что ты, милый, все хорошо, возвращайся только поскорее, мама волноваться будет.

– Как я рад, что попрощался с тобой, у меня теперь будет спокойно на сердце, – проговорил Аркаша, глубоко вздохнув и улыбнувшись. – Как я счастлив, ты не представляешь…

– Я тоже очень рада, Аркаша, очень. А то все время думаешь об этом, я знаю. Иди, милый мой, с Богом, пора, у тебя все будет хорошо, а я всегда буду рядом, помни, любимый мой, – сказала бабуля, отступила на шаг и перекрестила правнука. Он еще раз крепко поцеловал ее, улыбнулся мягкой, почти забытой детской улыбкой, скорчив на прощание смешную рожицу, подхватил рюкзак и, зачем-то положив на зеркало сложенную вчетверо записку, вышел из комнаты.

Наталья Матвеевна вернулась к дивану и села, уставившись перед собой.

Отражение в зеркале стало двоиться и слегка стираться, словно затуманиваясь или растворяясь, пока, вздрогнув, не пропало совсем.

Аркаша снова пошатнулся, на этот раз намного сильнее, будто кто-то невидимый тупо ударил его в плечо, но устоял, вовремя поддержанный учителем.

– Что это было? – спросил Аркадий.

– Эксперимент. Научный. Ты ее слышал?

– Мне кажется, я спал. Я слышал ее звуки, но сначала, казалось, не понимал, что она говорит. Может, это был язык мертвых, но очень быстро его освоил. Странно, почему так? Она пыталась сказать мне «отпусти», и я ее отпустил.

Аркаша всё никак не мог прийти в себя, говорил сбивчиво и не совсем понятно, все шарил руками вокруг, будто пытаясь что-то нащупать или найти опору. Генрих Александрович отвел его на старый бабушкин диван, который давно уже стоял у стены, а не посередине комнаты, как когда-то.

– Мне все это показалось? Привиделось? – спросил Аркадий.

– Не всё, – неопределенно ответил Генрих.

Долго еще Аркадий сидел в одиночестве в тот вечер. Он был полностью опустошен, обескуражен и счастлив одновременно.

Подобные «эксперименты» продолжались, хоть и изредка. Аркадий трудно потом отходил от этих видений, но до конца не мог понять, были ли они наяву или во сне. Он каждый раз возвращался в реальность, как из наркоза, медленно и нехотя, словно невидимый врач постепенно прекращал подачу дурманящего лекарства, и подопытный начинал оживать, шевелиться, приоткрывать глаза и различать земные звуки. Видения не забывались, как сны, в них можно было мысленно вернуться и прокрутить, просмотреть еще раз. Несколько дней Аркадий ходил потом погруженный в себя, чуть потухший, но чему-то улыбающийся, смотрел мимо и отстраненно, словно перелистывал в голове страницы странной и увлекательной книги. В семье думали, что Аркаша размышляет на свои научные медицинские темы, которыми он не то чтобы делился, а говорил полунамеками, подчеркивая, что «это все еще на этапе эксперимента, рано еще, никаких клинических испытаний не было». Чем занимался, почти никто не знал, спецлаборатория была организована совсем недавно, и Аркадия, блестящего выпускника Первого медицинского факультета, направили туда, не спросив, хочет или нет, надо, сказали, дело государственной важности.

Генрих Александрович, казалось, один был в курсе, чем занимается Аркадий, часто помогал ему с вычислениями, схемами, графиками и просто разговорами. Было это до ноября 1936-го. В том холодном и скользком ноябре. Генрих Александрович провел очередную блестящую лекцию и не вернулся домой. Аркадий, удивившись отсутствию учителя ночью, решил, что тот, видимо, встретился с кем-то после лекции и остался где-то ночевать, хотя раньше такого никогда не случалось. Но когда вечером следующего дня Аркадий вернулся из лаборатории, а учителя все еще не было, он запаниковал. Тот просто растворился, сгинул, исчез. Ни милиция, ни розыск, ни военные, которых подключил отчаявшийся Аркадий, не помогли. А комнату Бубновского по-тихому и быстро опечатали, через какое-то положенное время вывезли его вещи, а еще через пару-тройку недель подселили нового соседа.

Чванливый, никчемный, пафосный и с вялым рукопожатием, этот сосед принес в дом Незлобиных еще свой особый мерзенький родовой запах, который в короткое время въелся в стены, мебель, книги и одежду всех остальных обитателей дома. Топорковский запах был вполне заурядным, но жутко стойким, в кислятину: воняло от него словно старыми тапками, в которые недавно нассал жирный мартовский, именно мартовский, пышущим желанием кот, решивший до кастрации за все отомстить хозяевам. Это была вечная пытка. С этим ходячим запахом соседи старались не общаться, а если случайно приходилось, то машинально морщились и отворачивались. Да и не о чем с ним было особо разговаривать, он работал в Музее революции вахтером и обожал рассказывать, причмокивая, о своем важном участии в революционной деятельности и все пытался пролезть в политкаторжане, хотя отсидел срок за вооруженный налет на инкассатора.