Царь

«Если литовские паны станут говорить, чтоб царь дал им на государство царевича Ивана, то отвечать: с нами о том наказу никакого нет, и нам о таком великом деле без наказа как говорить? Если это дело надобно государю вашему или вам, панам, то отправляйте к государю нашему послов: волен Бог да государь наш, как захочет делать, Если кто станет спрашивать: для чего государь ваш велел поставить себе двор за городом, отвечать: для своего государского прохладу; а если кто станет говорить, что государь ставит двор для раздела или для того, что положил опалу на бояр, то отвечать: государю нашему для этого дворов ставить нечего: волен государь в своих делах – добрых жалует, а лихих казнит; а делиться государю с кем? Кто станет говорить, что государь немилостив, казнит людей, и станут говорить про князя Василия Рыбина и про Ивана Карамышева, то отвечать: государь милостив, а лихих везде казнят; и про этих государь сыскал, что они мыслили над ним и над его землею лихо. Если паны Рада спросят: вы говорили нашему государю на посольстве, чтоб он отдал вашему государю князя Андрея Курбского и других детей боярских, которые к нашему государю приезжали, но прежде ни при которых государях не бывало, чтоб таких людей назад отдавать, отвечать: государь наш приказал об этих изменниках для того, что они между государями ссоры делают и на большее кровопролитие христианское поднимают. А если спросят: какие от князя Андрея государю вашему измены, отвечать: над государем, царицею Анастасиею и их детьми умышлял всякое лихое дело; начал называться отличием ярославским, хотел на Ярославле государить…»

Двое казнены, и это происшествие настолько редкое, настолько из ряду вон выходящее, что им могут заинтересоваться в Литве, а заинтересовались бы в Литве, если бы шли повальные казни и двадцати пока что живых Колычевых и ещё трехсот неизвестно каких родовитых князей и бояр? Ни в коем случае! Оттого он не чувствует себя ни с какой стороны виноватым, поскольку лихих и в Европах казнят, и ставит условия жесткие, как тот, кто полное право имеет на такие условия. Собственно, если Умной-Колычев слово в слово исполнит эти условия, перемирие ни под каким видом не заключить. За такими переговорами должен последовать новый поход, к которому и готовится Иоанн, однако поход неожиданно приходится отложить: по осени мор свирепствует в Великом Новгороде, в Старой Руссе и в Пскове и подходит к Можайску своей смердящей волной. Возле Можайска приходится отгораживаться от мора крепкой заставой, чтобы ни один человек не вышел с той стороны, и все-таки мор задевает своим черным крылом и Москву.

Пока достраивается и приводится в порядок его крепость-дворец на Воздвиженке, пока с запада надвигается мор, он укрывается в любимой Александровой слободе. Здесь в начале февраля 1567 года он принимает шведских послов, присланных Эриком, который всё больше запутывается в затяжной войне с Польшей и Данией и со своими, тоже удельными, тоже вооруженными, тоже строптивыми, тоже необузданными баронами, которых усиливается смирить топором палача, и уже подходит к середине третьей сотни казненных, всё ещё не додумавшись, каким способом разоружить удельные, независимые полки. Он предлагает прочный, более тесный союз против Польши, а взамен просит помирить его с Данией и ганзейскими городами, чтобы облегчить себе непосильное бремя войны, и вновь, лишь бы заманить Иоанна в свои из одних призрачных мечтаний сплетенные сети, предлагает ему Катерину, сестру польского короля и литовского великого князя, жену своего младшего брата, приговоренного к смерти за вооруженное выступление против законного государя и четыре года ожидающего казни в тюрьме, причем Эрик сам уже не совсем понимает, жив его брат или мертв, и просит уверить московского государя, что Катерина стала вдовой. Предложение Эрика приходит как нельзя более кстати. Переведенная под любым предлогом в Москву, Катерина может стать прекрасным товаром для торга: сестра в обмен на мир и Ливонию. При тогдашней чрезвычайно высокой ценности родственных отношений, за которыми стоят короны и страны, такой обмен хоть кому покажется выгодным, ведь Катерина имеет наследственные права на Литву и предпочтение в случае выборов нового польского короля. И все-таки для склонного к разного рода политическим комбинациям Иоанна возможность подобной выгодной сделки служит лишь началом грандиозного лана. Он мыслит крупно, масштабно, он склонен обдумывать далеко идущие замыслы, отчего в столкновении интеллектов его князья и бояре постоянно проигрывают ему, не в состоянии хоть что-нибудь противопоставить его изобретательным ухищрениям, то с одной, то с другой стороны внезапно урезающим их привилегии.

В самом деле, все, кто видел в последние месяцы польского короля и литовского великого князя, в один голос твердят, что король плохо владеет правой рукой, как и левой ногой, возможно, от европейской подагры, а быть может, обыкновенный русский кондратий грядет. Сам неумолимый сторонник строго наследственной власти, Иоанн в своих политических расчетах не может не учесть, что в Польше новый король будет избираться точно такими же своевольными панами, как шведские бароны или московские князья и бояре. Серьезная болезнь этого слишком ненасытного любителя мирских наслаждений означает только одно: польский престол очень скоро может освободиться и будет пущен в продажу всем и каждому, кто сможет хорошо заплатить избирателям, однако останется свободной корона литовского великого князя, в Литве, слава Богу, ещё не додумались выбирать себе государя, как выбирают сапоги и кафтан. Что же в таком случае будет с Литвой?

Предвидя столь возмутительный для его правосознания и все-таки чрезвычайно важный для его политики торг, Иоанн уже предпринимает кое-какие шаги, чтобы приобрести наследственное право на Литовское великое княжество, на этом наследственном праве, но только на нем, сесть на польский престол, одним махом разрешить все надоевшие, слишком хлопотные дрязги с Ливонией, и на основе строго династических. наследственных приобретений воздвигнуть величайшее государство в Европе, которое протянется от Волги до Вислы, может быть, и до Одера, от Балтийского моря до Черного, поскольку при подобном развороте событий дни крымского ханства окажутся сочтены. Загвоздка именно в том, чтобы обзавестись именно наследственным правом, чтобы ни в коем случае не оказаться выборным королем. Он засылает в Литву своим тайным лазутчиком Яна Глебовича, литовского воеводу, плененного в стремительном и победоносном полоцком взятии. Яну Глебовичу поручается посулами и подарками заманить на московскую службу Воловича, одного из Радзивилов и любого из влиятельных воевод, из тех, кто не желает полного слияния с Польшей в единое государство и неизбежного в таком случае верховенства по-хамски кичливого панства, но главное, главное Яну Глебовичу вменяется в обязанность убедить панов Раду не искать себе великого князя, кроме московского царя или его сыновей. Идея великого славянского государства, способного соперничать с непобедимой Оттоманской империей, до того увлекает его, что в ирные минуты он готов участвовать даже в выборах, однако, поскольку избрание государя его подданными противно самым коренным убеждениям и прямо-таки ненавистно ему, этого безобразия для его душевного спокойствия, для прочности его власти лучше было бы избежать, но как? И тут в самый острый момент тревожных, далеко идущих предположений, в момент колебаний между соблазном и убеждением вновь появляется где-то в шведских туманах одиноко кукующая Катерина, законная наследница польского короля и литовского великого князя, уже ступившего в могилу одной парализованной ногой. Женись он на ней, он тоже станет законным наследником. Тогда он по праву может по меньшей мере занять литовский великокняжеский стол и без кровопролития, которое противно ему, овладеть старинными русскими землями, в свое время, нет, не завоеванными, просто-напросто украденными Литвой, а там можно будет подумать и о польском, правда, уж очень шатком, столе. Такую возможность и в пятнадцатом, и в шестнадцатом, и в семнадцатом веке, и даже поздней не упустит ни один государь. Иоанн тоже не имеет причин упускать. Правда, он женат на Марии Черкасской и для него священно таинство брака, какие бы гадости ни распускались из-под руки о его будто бы звероподобном распутстве. Однако с этой стороны в его пользу два обстоятельства, его времени абсолютно понятные. Во-первых, он женат на своей подданной, не имеющей царственной крови, а такой брак признается неполноценным, недаром все монархи Европы взапуски ищут себе венценосных невест. Второе обстоятельство ещё более важно в монархическом государстве: после кончины младенца Василия черкешенка никак не может родить ему сына, наследника, тогда как его сыновья, рожденные любимой Анастасией, худосочны, болезненны и, по всему видать, не заживутся на свете. В таком случае черкешенка может постричься, постричься с одобрения церкви, как произошло с Соломонидой, и он станет свободен для нового брака, и его отец в свое время был вынужден так поступить, так что и сам Иоанн рожден от второй жены, которую его подручные князья и бояре, прежде убив, до сей поры предпочитают именовать незаконной, лишь бы оспорить его права на московский престол. Разумеется, в ветреном феврале 1567 года Иоанн не собирается ни разводиться, ни снова жениться. Как опытный дипломат он лишь начинает игру и станет ждать ответного хода противника. А пока переговоры идут очень складно и быстро. Если перепалки и ухищрения с польской стороной тянутся по нескольку месяцев, чтобы благополучно завершиться ничем, то с шведскими представителями уже шестнадцатого февраля подписывается союзный договор. Договор любопытный, составленный искусным политиком. Иоанн отдает Швеции всё, что она уже захватила в Ливонии, но оговаривает, что эти города передаются на время и что Рига должна принадлежать только ему. В дальнейшем Швеция и Московское царство вольны приобретать в Ливонии всё, что удастся приобрести, причем Иоанн хладнокровно рассчитывает на то, что слабосильная Швеция больше не приобретет ничего. В обмен на свободу действий в Ливонии изворотливый Иоанн берет на себя смелое обязательство примирить короля Эрика, запутавшегося в своей внутренне и внешней политике, с наседающей Данией и ганзейскими городами, претензии которых на безоговорочное преобладание в балтийских портах Иоанну тоже не нравятся, или на худой конец предоставить ему военную помощь, тогда как Эрик, и это для Иоанна важнее всего, в знак благодарности обязуется со своей стороны пропускать на Русь европейских мастеров и оружие, что упорно отказывается делать польский король. Ключевым же условием становится Катерина, без её передачи в полное распоряжение московского царя и великого князя ни один пункт договора в действие не может вступить, а в случае её смерти теряет силу и сам договор, что, кстати сказать, на случай казни её мужа гарантирует ей жизнь, и нельзя исключить, что вся эта преувеличенная возня с Катериной, не то вдовой, не то мужней женой, предпринимается именно для того, чтобы успокоить Эрика, приручить его, втянуть в военный союз, но сделать неисполнимым сам договор, поскольку трезвый, обстоятельно мыслящий Иоанн едва ли рассчитывает на то, что ему выдадут когда-нибудь Катерину, слишком это дорогой и многих интересующий товар. С тем он и отпускает покладистых шведских послов, с тем и отправляет в Швецию своим послом Воронцова, присовокупив, чтобы после утверждения договора Воронцов испросил у короля Эрика руку его шестнадцатилетней сестры для московского царевича Ивана, а в качестве приданого потребовал воротить Колывань, злодейски переиначенную немцами в Ревель.

Подобным договором как будто исполняются все заветные мечтания Эрика. Иоанн предоставляет шведскому королю приятную возможность наслаждаться одержанной дипломатической победой, видимо, очень надеясь, что не способный ни на чем сосредоточиться Эрик не углядит, как московский царь и великий князь его вокруг пальца обвел. Катерина-то Катериной, Катерина нечто вроде журавля в небе, за этим призраком он укрывает синицу. На владении Ригой, этим важнейшим центром восточно-балтийской торговли, он настаивает недаром. Рига не только составляет неприятную конкуренцию пока что шведскому Ревелю-Колывани. Важнейшая торговая магистраль проходит по Западной Двине, из-за чего Ревель-Колывань утрачивает приблизительно половину своей привлекательности для московской торговли, а без московской торговли этот порт обречен на оскудение, на полуголодное прозябание, так что Швеция перестанет им дорожить, а собственные военные силы Ревеля-Колывани слишком ничтожны, чтобы самостоятельно отстоять независимость в водовороте событий. Заодно овладение Ригой развеет химерические притязание Польши на ливонские города. Больше того, если ему в самом деле удастся примирить Швецию и ганзейские города, восстановится насильственно затрудняемый торговый обмен между Москвой и хиреющими, но всё ещё богатыми немецкими городами, что даст щедрые пошлины, немецких мастеров и оружие, которые запер на ключ всё тот же польский король.

Так в голове Иоанна зарождается грандиозный план оборонительного и наступательного союза северных государств, направленный, само собой разумеется, против хищной, несговорчивой Польши. В этот крайне полезный, крайне приятный его уму и сердцу союз уже входят Московское царство и Швеция. Исключительно дипломатическими средствами он присоединит к этому союзу ганзейские города, привлечет Данию, которая тоже не приходит в восторг от слишком наглых польских претензий на преобладание в балтийской политике и торговле, и заманит в него каким-нибудь способом Англию, которая именно в эти переломные для своей истории десятилетия нуждается в союзниках как никогда. Между прочим, в расчетах на Англию им руководит не фантазия, а трезвая оценка её положения. Ему ведомо, до какой крайности шатко положение королевы Елизаветы на английском престоле. Мало того, что специальным эдиктом покойного короля Генриха, её деспотического отца, она объявлена незаконнорожденной и несколько лет ждала в заточении казни. Ему известно от английских торговых людей, что с севера, из Шотландии, английской королеве угрожает куда более законная претендентка Мария Стюарт и что по этой причине очень ненадежны английские лорды северных графств. Он знает о непримиримой вражде испанского короля Филиппа, который перекрывает английской торговле морские пути, кроме одного, к пристани святого Николая на белом море. Он заключает по рвению английских торговых людей, как нуждается Англия в налаженной, прочной торговле с Москвой. Его извещают лазутчики, что и германский император, и польский король настойчиво требуют от Елизаветы наложить запрет на эту торговлю, чтобы полностью изолировать русский народ от Европы и тем обречь его на ничтожество и нищету, однако английская королева всякий раз отвечает туманно, общими фразами и продолжает направлять в Белое море десятки своих кораблей, да и сами английские торговые люди так и рвутся в русскую Нарву и доставляют свои товары до самого Нижнего Новгорода. Как ей не согласиться заключить с ней военный союз, а если она согласится, кто во всей Европе сможет устоять против них? По его убеждению, не сможет никто!

И ранней весной, едва вскрываются реки, Иоанн отплывает на север. Псом смердящим, с повинной головой он приходит в Кириллов Белозерский монастырь, чтобы исступленной молитвой очистить оскверненную душу от безобразий и смрада грехов. Он жертвует тамошним инокам значительную сумму в двести рублей и вновь умоляет игумена изготовить для него в стенах любимой обители отдельную келейку, где он станет проводить дни и ночи в посте и молитве, если когда-нибудь Бог сподобит ему постричься в монахи. Затворничество, иночество – его заветная мечта, искренняя, сердечная, давняя, но тоже вроде сестры польского короля: либо пострижется, либо не пострижется, либо получит, либо не получит Катерину в качестве неизвестно кого, уж как ведает Бог, а пока он царь и великий князь и предстоят ему греховные, мерзкие, земные дела.

И на этот раз главная цель его Вологда. Он проверяет, каково возводится крепость, которой надлежит стать надежным оплотом всего московского Севера. Он примеривается, не превратить ли её, столь удаленную от всегда опасных, ненадежных, зыбких украйн, в стольный град всех опричных владений, уже самим расстоянием защищенный от постоянно грозящей Москве возможности внезапного нападения: конным полкам от Оки и Смоленска всего два дня пути. Мало того, он предполагает построить в Вологде собственный флот, военный, европейского образца, с любимыми пушками на борту, для начала из четырех кораблей, которым предназначено обезопасить торговлю от наглости польских и голландских пиратов. По его повелению по всему побережью Белого моря разыскивают и отбирают самородных умельцев, навыкших ладить для поморов ладьи, а из Англии ждут мастеров. Он обнаруживает по спискам, что опричное войско благодаря притоку служилых людей, уходящих от удельных князей и бояр, увеличилось в полтора раза и впредь обещает только расти. Для испомещения новых дворян данным ему правом он забирает в особный двор Кострому, безвотчинную, беспоместную, что не наносит ущерба земским князьям и боярам, и таким образом овладевает всем средним течением Волги, за исключением Нижнего Новгорода, и соединяет прежде разрозненные Суздаль и Галич в одно громадное сплошное пространство особного двора, и эти истинно государственные заботы о торговле, о войске, о флоте едва ли свидетельствуют о том, будто он собирается постричься с сегодня на завтра или сбежать черт знает куда вместе с семьей, как трубят о его замыслах недобрые люди. Напротив, по многочисленным хозяйским заботам видать, что он обустраивается надолго, всерьез, что он чувствует себя прочно в им же преображенной Русской земле.

Видимо, англичане задерживаются в этом году или пока что отсутствует тот, с кем достойно вести переговоры о союзе с Елизаветой, кого английская королева примет и выслушает, на этот счет Иоанн щепетилен и уважителен не только в отношении себя самого, но и в отношении других государей. Никогда он не сделает скоропалительный, необдуманный шаг, тем более с важным поручением не отправит простого гонца, что означает на дипломатическом языке оскорбление. Он предпочитает отложить переговоры на более позднее, но удобное время, при надлежащих событию обстоятельствах, чем впопыхах доверить такое серьезное поручение первому встречному из англичан. Распорядившись тотчас прислать подходящего человека, как только англичане появятся в Вологде, он возвращается в немилую Москву обживать свою крепость-дворец на Воздвиженке, а следом за ним из Кириллова белозерского монастыря просачиваются темные слухи, которые, может быть, распускает он сам, чтобы отвлечь подручных князей и бояр от заговора и измен ожиданием того счастливого дня, когда он добровольно оставит престол, и действительно подручные князья и бояре принимаются оживленно обсуждать приятную новость о том, будто он готовится постричься и удалиться от дел, прикидывают, кем бы его заменить, дружно отвергают его сына Ивана, ненавистное Калитино семя, и вновь сходятся на князе Владимире Старицком, человеке всесторонне бесцветном и потому угодном для них, как польским панам угоден только бесцветный, бессильный король, вряд ли задумываясь над тем, что их пересуды и шепоты очень скоро становятся известны московскому царю и великому князю через тех князей и бояр, которые остаются верны ему. Впрочем, он и без донесений верных и преданных знает, что они ему не верны и без сожаления расстанутся с ним. Он за ними следит, чтобы они его не застали врасплох, и пока что удовлетворяется наблюдением. Точно так же он напряженно следит и за тем, что происходит в Польше, в Литве и в Крыму, откуда каждый день может нагрянуть беда. И в самом деле, из-за Перекопи вновь доставляются тревожные вести. Хан приглашает на беседу Нагого и говорит:

– Я бы с твоим государем и помирился, да теперь на твоего государя поднимается человек тяжелый, турецкий царь, и меня на Астрахань посылает, да и все мусульманские государства поднимаются на твоего государя за то, что твой государь побрал мусульманские юрты.

Преданный Иоанну, опытный дипломат, Афанасий Нагой отвечает бестрепетно, поскольку дипломату не полагается трепетать ни перед кем:

– Астрахань государю моему Бог дал, и стоял за неё Бог же и государь мой. Ведаешь сам, что государь мой сидит на своем коне и недругам своим за недружбу мстит.

Хан с этой истиной не согласиться не может, у него опыт большой, сколько раз его дикий набег разбивался в прах о московские крепости и полки:

– Оно так, твоему государю эти юрты Бог поручил, но ведь на Бога надеемся и мы.

Афанасий Нагой возражает учительно:

– Государи между собой ссылаются поминками, а царствами государи между собой не ссужаются: этому статься нельзя.

Осторожный, предусмотрительный Афанасий Нагой подкупает кое-кого из советников хана, проведывает о том о сем у пришлых торговых людей, этих вечных разносчиков новостей, и доносит в Москву:

«Прислал турский весною к хану с грамотою: были у турского из Хивы послы да из Бухары, которые шли к Мекке на Астрахань, и били челом турскому, что государь московский побрал юрты басурманские, взял Казань да Астрахань, разорил басурманство, а учинил христианство, воюет и другие многие басурманские юрты, а в Астрахань из многих земель кораблям с торгом приход великий, доходит ему в Астрахани тамги на дань по тысяче золотых. И турский писал к хану, чтоб шел с сыновьями этою весною к Астрахани, а он, султан, от себя отпускает туда же Крым-Гирея, царевича, да Касима, князя, и людей с нарядом, чтобы Астрахань взяли и посадили там царем Крым-Гирея, царевича…»

По счастью, бог действительно бережет Русскую землю. Девлет-Гирей страшится турецкого султана гораздо больше, чем московского царя и великого князя, изворачивается татарин, хитрит, отговаривает Селима, сменившего покойного Сулеймана Великого, что неблагоразумно выступать на Астрахань летом, оттого что мест много безводных, а и зимой, видит Аллах, тоже нельзя, оттого что туркам непривычна здешняя стужа, а в Крыму голод большой, нет возможности с турками поделиться припасами, а если идти туркам на Астрахань, так ранней весной, над городом промышлять, а если Астрахань вдруг не возьмут, поставить город на старом городище с крымской стороны, чтобы Астрахань из него промышлять, то есть мыслит учинить нечто вроде Свияжска, учиненного Иоанном накануне великого казанского взятия. На всякий случай врет беззастенчиво:

«У меня верная весть, что московский государь послал в Астрахань шестьдесят тысяч войска; если Астрахань не возьмем, то бесчестие будет тебе, а не мне; а захочешь с московским воевать, то вели своим людям идти вместе со мною на московские украйны: если которых городов и не возьмем, то по крайней мере землю повоюем и досаду учиним…»

Рассчитывая изловить золотую рыбку в мутной воде, он и в Москву отсылает гонца, оповещает о планах Селима и с удивительной наглостью и простотой предлагает доброй волей отдать Астрахань ему, Девлет-Гирею, крымскому хану, всё одно, мол, добро пропадет, так пусть лучше попользуется добрый сосед, на что Иоанн отвечает вопросом:

«Когда то ведется, чтобы, взявши города, их назад отдавать?..»

Понимая, что крымского жулика не урезонишь никакими запросами, он наместником отправляет в Казань кстати освобожденного из монастырского сидения Воротынского, когда-то бравшего с ним вместе эту сильную крепость и потому нынче, как он полагает, самого надежного защитника этой отдаленной твердыни на случай похода Селима, наводящего звериный страх на Европу.

С другой стороны поступает донесение от конюшего Федорова из Полоцка и при донесении литовские грамоты и лазутчик Козлов, бывший служилый человек Воротынского, бежавший на подлую службу в Литву. Лазутчик направлен лживым Ходкевичем с грамотами от имени польского короля и литовского великого князя самому Федорову и с ним Воротынскому, Бельскому и Мстиславскому, самым крупным предводителям удельных дружин, самым первым по положению и влиянию в Думе, естественно, с предложением перебраться на службу в Литву и с обещанием благ земных доотвалу. Грамоты утрачены, видимо, навсегда, если не хранятся в таинственно пропавшей библиотеке грозного царя Иоанна. Их содержание приблизительно можно восстановить по пересказу в ответных грамотах, составленных отчасти самими князьями, отчасти продиктованных им вновь поймавшим их государем. Осознав, что ему не одолеть Москвы даже в союзе с хвастливым, но трусоватым Девлет-Гиреем и что Европа, по крайней мере в этот тревожный момент собственных треволнений и войн, не поддержит его, старый интриган верно рассчитывает, что нынче исход затянувшейся Ливонской войны целиком зависит от верности или, напротив, неверности Иоанну его подручных князей и бояр, из чего делает ещё более правильный вывод, что ему надлежит любыми средствами завлекать их в Литву, после чего повернуть и самих перебежчиков, и их служилых людей против их прежнего, слишком решительного, слишком успешного, несговорчивого и тяжелого на руку повелителя. Иезуитский замысел представляется ему вполне исполнимым. Его вдохновляет не только красноречивый пример князя Курбского и некоторых других беглецов. Наполовину принадлежа к европейски знаменитой фамилии Сфорца, он мыслит по-европейски и принимает как норму переход на службу от одного государя к другому, из одного королевства в соседнее королевство, исторически веками враждебное первому, переход не из убеждений прежде всего, а из личной выгоды, из желания заработать на переходе большие деньги, поскольку в просвещенной Европе издавна шпага такой же расхожий товар, как перец или пенька. Не может не соблазнять изощрившегося в интригах поляка и новая обстановка, новые отношения между московским государем и его воеводами, о которых до него доходят разрозненные, несвязные, однако вполне благоприятные слухи, недаром в своих обстоятельных наказах послам Иоанн с таким упорством отрицает самую возможность разделения Московского царства на земщину и особный двор, не желая давать неприятелю лишний повод возмущать против него земских смутьянов. Доходя до него и упорные, более определенные вести о довольно обширных опалах и казнях, и в своих тайных грамотах, адресованных высшим руководителям земства, он рассчитывает просто-напросто на низменный страх, который не может не толкать не измену вечно недовольных, вечно колеблющихся витязей удельных времен. Однако все эти злонамеренные россказни о колах с пением благодарственных гимнов Христу и о сковородках, на которых московский царь и великий князь будто бы поджаривает неугодных или всего лишь надерзивших ему или вовсе безвинных князей и бояр, хороши до залитой кровью Европы, измыслившей в силу своей особенной просвещенности столько утонченных пыток и казней, наставившей столько плах, запалившей столько костров, что готова поверить в любую несуразность и дикость, в любое варварство, в любую. Жестокость, как только заводится речь о далекой, неизвестной и непонятной Русской земле. Было бы бессмысленно со стороны польского короля и литовского великого князя пичкать этой дичью московских князей и бояр, которые доподлинно знают, кого казнят и за что казнят и видят казни своими глазами. Соображаясь с московской реальностью, он изъясняется совсем на другом языке, без сковород и колов, о которых взахлеб повествуют перебежчики и шпионы. В послании от имени Бельского таким образом передаются его выражения: