Духовное господство (Рим в XIX веке)

Князь с отрядом из двухсот человек, правда, самых смелых и преданных ему, около четырех часов пополудни находился уже в виду замка. Приближаясь к нему, он заметил, что и в замке были предприняты меры для защиты и отражения, но рассчитывая на храбрость своих приближенных и на помощь, которую ему подадут другие отряды, он, как человек действительно храбрый, решился действовать наступательно. Для этого он разделил состоявший при нем отряд на две половины; из одной он образовал застрельщиков, другую расположил колонной, и обнажив саблю, скомандовал атаку.

Орацио, если бы только хотел, мог бы избегнуть всякой встречи с войсками. Мы знаем, что под замком было подземелье, которым все общество могло уйти до появления отряда князя. Но ретироваться раньше, чем испробовать свои силы в деле с папским войском, казалось Орацио делом позорным. Поэтому в замке были наскоро возведены баррикады, во всех входах устроены бойницы, и вообще все было приведено в порядок для упорной защиты.

Орацио отдал своим товарищам приказание не стрелять, пока войско не приблизится на расстояние ружейного выстрела, и потом уже целиться в кого-либо определенно. Это было очень удачное распоряжение. Осаждающие быстро направлялись на замок, и уже цепь застрельщиков едва не достигла перестала замка, когда дружный залп из замка свалил на землю именно столько людей, сколько было выстрелов. Эта неожиданность на столько смутила осаждающих, что первой мыслью их было обратиться в бегство, но князь, во главе своей колонны, тотчас же появился за ними вслед и приблизился немедленно к самому замку.

Орацио, как предусмотрительный начальник, распорядился заранее, чтобы все оружие, находившееся в замке, было заряжено; кроме того, по мере того, как следовали выстрелы, новым заряжением их были заняты все женщины и прислуга замка. Джону, которому тоже было поручено это дело, показалось постыдным оставаться с женщинами, и, зарядив свой карабин, он встал подле Орацио, и следил за ним во все время дела, как его тень.

Когда князь поравнялся с баррикадою передней галереи, и увидел происшедшую потерю в людях, то понял, с каким противником пришлось ему иметь дело. Страх, написанный на лицах осаждавших, казалось, мог его навести на мысль о немедленном отступлении, но, с одной стороны, он понял, что отступление под огнем такого неприятеля, как защитники замка, сулило только одну бесполезную смерть; с другой стороны, он стыдился такого отступления, которое могло бы быть принято за бегство, и решил попробовать взятие баррикады.

Поэтому, приказав подать сигнал к штурму, он первый бросился на баррикаду, первый на нее вскочил, и, очутившись один посреди её защитников, все еще махал с отчаянною храбростию своею саблею.

Увидав его, Орацио сделался безмолвным от изумления. Черты мужественного лица князя походили, как две капли воды, на черты лица дорогой ему Ирены.

Карабин Орацио был заряжен, и убить врага ему ничего не стоило, но на это он не решился. Мало того, он отвел от груди его карабин, приставленный к ней бесцеремонно Джоном. Выстрел последовал, но попал в одного из осаждающих, только что вскочившего на баррикаду.

Немногие солдаты, последовавшие за князем, были все перебиты или на баррикаде, или уже при входе в замок.

Наконец, неожиданное обстоятельство положило совершенно конец осаде, и рассеяло осаждающих, начинавших сбегаться к замку отовсюду, подобно падающему снегу.

Из восточной части леса, в то время, когда большая часть осаждающих была уже возле баррикады, и офицеры возбуждали солдат последовать примеру князя, раздался грозный крик десяти вооруженных людей (а может быть, их там и целая сотня, подумали солдаты), и эти храбрые десять человек с быстротою молнии набросились на правый фланг осаждающих, и рассеяли их, как стадо овец.

Войско, устрашенное числом своих убитых и этим неожиданным натиском, обратилось в спасительное бегство.

Князь остался один; он видел, как его солдаты бежали, и оценил великодушие поступка Орацио. Понимая, что продолжать борьбу бесполезно, он отдал сам свою саблю Орацио. Орацио ее принял, и видя, что врагов более не существовало, повел своего пленника к Ирене.

III. Новые союзники – и новые беды

За девятнадцатым веком нельзя не признать значительных заслуг в сфере прогресса. Я уже не говорю о громадности этого прогресса в области точных и естественных наук, но обращаю внимание читателя только на нравственные успехи человечества.

Освобождение Италии от духовного господства – один из таких успехов. Хотя дело это еще не вполне осуществилось, но оно быстрыми шагами приближается к своему концу.

И сами патеры больше всего содействуют скорому приближению этого конца.

Кто может вычислить, на сколько могло бы усилиться папство, если бы Пий IX продолжал начатое им некогда дело реформы? Но Провидение для блага Италии ослепило честолюбивого старика – и он очутился на пути своих предшественников. Он сошелся с чужеземцами и продает им кровь своих единоплеменников!

Итальянский народ, при солнечном свете увидал, вал папские слуги, с распятием в руках, появляются во главе чужеземных войск[24], как они повсюду поддерживают раздоры и возбуждают разбойничество, от которого уже столько пострадали наши южные провинции; как они не останавливаются ни перед каким преступлением, ради бесповоротного противодействия единству Италии, начало которого так счастливо достигнуто нами.

Сближение аристократии с народом – тоже великое знамение прогресса нашего времени.

Хотя между высокорожденными и попадаются еще и в наши дни люди злые и сильные, под масть средневековым баронам, готовые давить народ без пощады и вздыхающие об утерянном «праве первой ночи», но их едва-ли осталось еще много и большая часть так-называемых благородных – действительно благородны по своему образу мыслей и действий. Они с нами, они за народ и часто наши стремления те же, что и их стремления.

К числу последних принадлежал и князь Т. Если он и предпринял осаду замка, то, как мы уже говорили, на основании ложного предположения, что Ирена попала в руки убийц. Когда же он узнал, что люди, против которых он шел, были людьми совершенно иного рода, и вдобавок римляне, то он почувствовал гордость, что его земляки так смелы и храбры. Обязанный, сверх того, жизнью великодушию Орацио, он сразу признал в нем достойного мужа своей любимой сестры. Ирена, увидя своего двоюродного брата, напомнившего ей отца, много плакала и просила у него прощения; князь нежно обнял сестру и просил не вспоминать прошлого, поздравляя ее с удачным выбором мужа.

Орацио, находившийся при этой сцене, возвратил князю шпагу, со словами: «Люди храбрые и подобные вам, не должны быть лишаемы оружия». Князь с благодарностью пожал жесткую руку гордого сына лесов.

Во время этой сцены появились в замке Аттилио, Муцио и Сильвио с семью своими товарищами. Десять храбрецов, появившихся так кстати и неожиданно в лесу – были именно они. Сильвио знал отлично замок Лукулла, и прежде часто бывал гостем Орацио, так-как он был посредником между городскими и сельскими друзьями свободы. Поэтому он стал проводником небольшего числа римских граждан, узнавших о беде, грозившей замку и Орацио, и с ними вместе явился в лесу во время осады, как мы видели – с огромной удачей.

Нужно ли рассказывать, какую радость в замке произвело появление наших друзей. И Джулия и Клелия – были на седьмом небе от восторга.

Радовался и Орацио встрече с ними, радовался он также и сближению с князем, который в новом для него обществе совершенно переродился. Великодушный и честный по своей натуре, князь в душе давно уже страдал от унижения своего отечества и искренно желал увидеть его свободным от духовного и чужеземного господства, но воспитанный вдали от Рима, и при иных условиях, нежели либеральная римская молодежь, посвятившая себя делу освобождения, он силою обстоятельств оставался до этих пор чуждым делу национального движения. Мало того, в угоду отцу, он вступил в папское войско, и этим загородил себе по-видимому всякое сближение с либеральными деятелями.

Но за то теперь, повязка спала с его глаз. Он понял, до какого героизма может доводить страстное желание освобождения своего отечества, сразу оценил добрые качества своих новых друзей, увлекся ими и решил сам с собою вознаградить потерянное время, и с этих пор вполне посвятить себя святому делу Италии.

Богатый и сильный, он мог быть весьма полезен новым своим друзьям, а они с своей стороны гордились тем доверием, которое сумели вселить к себе в его сердце.

Несмотря на успешное окончание дела, Орацио однако же не дремал. Он понял, что для правительства было важно открытие существования замка и что оно, конечно, узнав уже раз его местонахождение, не успокоится до тех пор, пока не раззорит окончательно враждебного для него гнезда, хотя бы для этого пришлось высылать против замка значительное войско и даже артиллерию. Поэтому на домашнем совете между Орацио, князем и Аттилио было решено, что замок необходимо на время оставить, если и не тотчас, так-как на военные приготовления правительству необходимо было все-таки употребить некоторое время, то все-таки по возможности в скором времени. В отношении князя было решено, что он отправится в Рим обратно, где его присутствие может быть полезно для друзей во многих отношениях. Решено было, что он подаст в отставку, заявив кардиналу, что он выпущен из плена на единственном условии, скрепленном его честным словом, что он не станет действовать против Орацио. На просьбу князя – признать его союзником, Аттилио ответил небольшою записочкою (которую, в случае надобности, весьма удобно было проглотить) к Регуло, где рекомендовал князя, как единомышленника. На обязанность князя возложили сообщение всех сведений, какие ему по его положению удастся вызнавать, прежде других – Регуло.

В первый же день после осады были погребены все умершие, а раненым оказана необходимая помощь. Замечательно, что все убитые и тяжело раненые были из папского войска. Из защитников замка только трое получили незначительные раны. Впрочем, кто знаком с военною статистикою, тот не станет этому удивляться, так-как во всех сражениях количество раненых и убитых соответственно степени храбрости сражающихся; победители обыкновенно теряют несравненно меньше людей, чем побежденные, а особенно вынужденные обратиться в бегство.

В первую же ночь князь уехал в Рим и проводником ему был… Гаспаро. Превращение старого бандита в искреннего либерала (и это Гаспаро доказал своими действиями во время осады) может показаться для читателя странным, но подобные превращения совершенно в порядке вещей. Я всего менее пессимист и глубоко верую в возможность исправления самого закоренелого преступника. Я твердо верю в добрую природу человека, и если люди не улучшаются заметно с ходом прогресса – то вся вина в этом падает на неуменье правительств. Кроткия меры и снисходительность – одни способны направить даже самого злого человека на хороший путь, точно так же как ласкою можно укрощать даже диких зверей.

Итальянский народ испорчен, но чего же и ждать от народа, повергнутого в нищету чрезмерными податями, налогами и акцизами, когда он при этом хорошо знает, что все эти поборы идут вовсе не на защиту государства, в видах поддержания национальной чести, как это ему говорят, а на утучнение целой массы паразитов всякого рода, всяких наименований, паразитов, играющих по отношению к народу роль – насекомых на растении, червей на трупе.

Кто станет отрицать, что население южных итальянских провинций было нравственнее в 1860 году, при порядочном управлении, нежели каким оно представляется теперь?

Тогда разбойничество почти не существовало, и во всей полицейской организации, какую мы теперь видим, там не было даже и надобности. Теперь, при громадном количестве расходов, поглощаемых содержанием этой организации, там и анархия, и нищета, и разбои. Так рассеялись мечты населения этих провинций, которое, после стольких веков тираннии, после блистательной революции 1860 года, надеялось иметь наконец правительство, способное залечить их вековые раны, ждало отдохновения, благосостояния и прогресса!

Мудрено ли, что на прошлое Гаспаро, общество Орацио взглянуло снисходительно и поручило ему сопровождать князя.

Опасения Орацио – сбылись. Папское правительство решило немедленно напасть на замок не только при помощи всего своего войска и артиллерии, но и при содействии иностранного войска. Для командования экспедицией был приглашен французский генерал с известным именем, и предприятием торопились, чтобы успеть произвести осаду в первому дню пасхи. Все приготовления велись конечно в тайне, но Вегуло и князь сумели все разузнать и своевременно предупредили Орацио.

Орацио воспользовался полученными сведениями, был наготове встретить всякую случайность, и им тщательно и прежде всего были осмотрены подземелья замка, хорошо знал которые особенно Гаспаро, уже воротившийся из Рима.

Римские подземелья и катакомбы вообще заслуживают особенного внимания.

Первые христиане, гонимые римскими инператорами-язычниками, весьма часто спасались в катакомбах от ужаса преследования их. Эти же места служили им сборными пунктами для совещаний и совершения обрядов их новой религии.

Подземелья давали также приют всем гонимым и преимущественно рабам, с жизнью и смертью которых не церемонились чудовища в роде Нерона, Каракаллы, Гелиогобала и т. д.

Подземелья устроивались с различными целями: одни служили для хранения трупов, другие прорывались для проложения водопроводных труб, несших целые потоки пресной воды в метрополию, когда число её жителей превышало двухмиллионную цифру. В последнем смысле особенно замечательно подземелье, называемое Cloaca Maxima, идущее от Рима к морю. Кроме того много частных богатых людей не жалели громадных затрат на прорытие подземелий, чтобы спасаться в них от грабительства императоров. В более близкое нам время подобные подземелья служили убежищем от набегов и резни варваров. Почва Рима и его окрестностей, состоящая из вулканического туфа, представляет соединение всех благоприятных условий для прорытия подземелий. Она уступчива для раскопок и в то же время достаточно тверда для того, чтобы возводимые из неё стены и своды представляли собою достаточную прочность. Мне не раз случалось видеть, что подземелья служили убежищем для целых стад и жилищем для пастухов.

Орацио хотел воспользоваться подземельем главнейше для того, чтобы этим путем препроводить незаметно в Рим тяжело-раненых, которых сопровождали раненые легко, также как и соседние пастухи.

Я уже сказал, что наиболее тяжело-раненых было из числа папских солдат, но все они перешли на сторону Орацио, так-как во всей Италии едва-ли найдется сколько-нибудь честный солдат, который охотно служил бы папе. Когда пробьет для Рима час освобождения от духовного господства – можно сказать наверно, что ни один солдат не станет служить делу папы. Защищать его останутся только чужеземцы-наемщики.

Удалив раненых, поместив в подземелье все, что только было более ценного и необходимого в замке, запасшись провизией на продолжительное время, расставив повсюду, где это было необходимо, часовых и лазутчиков, Орацио спокойно ожидал нападения. Общество его значительно увеличилось с приходом Аттилио и его товарищей, с присоединением к банде некоторых из папских солдат и с прибытием из Рима нескольких молодых людей, которых побудил к этому слух о недавней победе Орацио. Всего в банде насчитывалось около 60 человек, разумеется, не считая женщин.

Главное начальство над бандой принадлежало, по общему согласию, Орацио, несмотря на то, что Аттилио некогда был во главе трехсот и считался главою римского движения. Орацио разделил банду на четыре отряда, командование которыми было им поручено Аттилио, Муцио, Сильвио и Эмилио, прозванному Антикварием, который до прибытии Аттилио был первым лицом в банде после Орацио. С прибытием Аттилио, Эмилио передал ему свою власть, хотя тот от неё и отказывался, и решился наконец ее принять только по усиленным настоянием Орацио, который говорил, что в случае его отказа и он сложит с себя главное начальствование.

Таким самоотречением отличались наши защитники свободы. Освободить отечество или умереть! было их девизом, и они не обращали никакого внимания на мелкие отличия, которыми обыкновенно деспотизм портит одну половину нации, к крайнему ущербу и усиленному гнету другой.

IV. Римское войско

«Теперь мне приходится говорить о прекрасной стране, где человек является более сильным и могущественным, нежели где бы то ни было, где чудеса энергии и развитого чувства не составляют редкости. Земля, о которой я буду говорить, священна для человечества, так-как из неё вышел тот свет, который заблистал на весь мир.

И в этой стране, вслед за эпохою могущественных проявлений жизни, наступил сумрак смерти. И в этой стране во многих местах встречаются только пустыни, покрытые лесами и топями, где безотрадное молчание сменило тревожные и радостные звуки кипевшей некогда жизни.

Города покорителей мира исчезли, но множество развалин и памятников древности еще громко напоминают о минувшем величии исчезнувших поколений. Голос этот прорывается сквозь безмолвие целых столетий, и латинские местности, несмотря на все свое раззоренное состояние, представляются все-таки величественными.

Суровая природа пустыни придает особенную торжественность развалинам городов, гробницам и всем памятникам славного прошлого. Посреди пустыни, на каждом шагу, путнику попадаются следы такого могущества, которое устрашает его мысль. Часто в одном и том же месте, на одном и том же обломке камня, он прочтет историю времен самых отдаленных между собою. Перед ним встанут как живые и страдания, и радости отживших поколений. Вот колонны языческого храма, в котором древние жрецы заставляли своих оракулов делать прорицания, помогавшие им держать массы народа в невежестве и незнании, а вот колонны другого храма, жрецы которого, более близкие к нам по времени, тоже сумели из религии сделать орудие самого тяжкого деспотизма. Тут целая история скорби народа, старой забытой и новой, забвение которой еще далеко не наступило.

Если путника может повергнуть в скорбь отклик страдания несчастных, которых некогда гордые патриции оставляли погибать в рвах и пещерах, то еще большую скорбь должны в нем вызвать отзывы живого крика страдальцев, томящихся доныне в папских темницах. Если в недрах земли покоится не мало праха древних народных защитников, то хранит эта же земля не меньше останков мучеников, павших еще недавно и погибающих и платящих своею кровью еще в наши дни, за великое дело освобождения родины от господства духовного.

Но, задумываясь над бедствиями давно минувшего и настоящего, путник, несмотря на всю свою скорбь, ощущает в мысли своей некоторую бодрость, видя, что его современники, несмотря на то, что целые столетия отделяют их от славных „отцов“, сумели сохранить в себе их энергию для борьбы с тираниею и замечая в истории судеб нашего несчастного отечества, что бедствия его никогда не продолжались особенно долго»[25].

Этим поэтическим отрывком из сочинения нашего славного автора истории древней Италии, я счел удобным заменить непосильное для меня сравнение нашего настоящего с доблестями древнего Рима героического времени, так-как мне приходится сказать свое слово о том сборище итальянцев и чужеземцев, которое носит в наши дни громкое название римского войска. Мне кажется, что после слов Ванучи – легко понять, что за люди могут составлять толпу, главное назначение которой защита папы, бессильного внушить к себе в римлянах всякое иное чувство, кроме презрения.

Да, много усилий нужно было употребить патерам, чтобы в стране, где «человек проявляется более сильным и могущественным, нежели где бы то ни было», организовать себе войско из отчаянной сволочи!

Войско это составлено из римлян, над которыми надзирают чужеземцы, и из чужеземцев, находящихся под надзором жандармов. И те и другие одинаково продажны, и те и другие – одного поля ягода.

Звание папского солдата пользуется всеобщим презрением; чужеземцы вступают в ряды их под предлогом их облагорожения. Между теми и другими постоянный раздор, хотя преимущество все-таки остается на стороне римлян, не умеющих сгубить в себе окончательно всякий след прежней доблести.

Таково современное римское войско, и вот отчего наши изгнанники, зная о всех планах правительства, могли спокойно ожидать. нападения. Нападение это со дня на день все откладывалось, так-как в папской пародии на войско постоянно возникали новые раздоры и несогласия.

Чужеземцы хотели при аттаке составлять правый фланг; римляне, считая себя по справедливости храбрее иноземцев, не хотели им уступать этой чести. Духовенство, неумевшее восстановить порядка, то выходило из себя от бешенства, то предавалось унынию и боязни.

Таким образом, первый день Пасхи, предназначенный для истребления разбойников, едва не сделался днем гибели папских наемщиков, и сделался бы им непременно, если бы умеренные партии итальянцев не сдерживали нетерпеливых римлян своими призывами к «умеренности и порядку».

Однако, Регуло и с ним большая часть трехсот, несмотря на призывы умеренных, не хотели остаться в полном бездействии и, чтобы хотя несколько повредить своему исконному врагу, приняли такой план: они возмутили римскую часть войска, которая, под предлогом того, что она должна составлять правый фланг, отказалась идти в поход. Офицеров, думавших принудить солдат к исполнению своих приказаний – не слушались, а когда они для усмирения восстания призвали против своих – чужеземцев, то началась такая схватка, которая сделалась жесточе всякого сражения… и чужеземцы со стыдом должны были ретироваться в свои казармы.

Одним из самых энергических возмутителей войска был ваш знакомец Дентато, которому каким-то чудом удалось выбраться живым из тюрьмы. Поклявшись в непримиримой вражде к своим гонителям, он ожидал только благоприятного случая им отомстить, и когда схватка окончилась, зная, что ему и его драгунам не предвиделось ничего хорошего, если бы они оставались в Риме, он ускакал с ними в банду Орацио, где рассказ его обо всем случившимся – был выслушан, конечно, с особенным удовольствием и послужил в общему веселью.

V. Брак

Из всех соглашений, в которые люди входят добровольно, брак представляет наиболее почтенное и святое. Два лица вступают в связь на всю жизнь для обоюдного счастья и становятся действительно счастливыми, если только достойны этого.

Достойны же они этого только тогда, когда, заключая брак, каждый думает о счастии другого, когда основою брака – любовь чистая, которую еще древние отличали от любви физической.

Всякий рассчет, всякия меркантильные соображения пятнают подобное соглашение, обращая его в грубую сделку.

Люди уже улучшаются, едва они только думают вступить в брак. Они желают обоюдно нравиться – почему и стараются быть лучше, чем были до тех пор.

Сознание счастья в браке точно также способствует нравственному совершенствованию супругов. Дети – улучшают их еще более, делая их более гуманными по отношению к другим людям, может быть из простого рассчета, чтобы и другие были гуманны и по отношению к их детям.

К несчастию неверность, почти постоянный спутник большинства современных браков, но при этом с чьей бы стороны ни происходила измена, изменяющий, если только он не зачерствел в пороках, всегда страдает от упреков совести, и весьма многие супруги отдали бы многое, чтобы вернуться к прежней своей чистоте, и если бы это было возможно, вернув ее, сумели бы с большею твердостью противустать искушениям.

Если эти строки попадутся на глаза людям молодым и еще чистым, то я хотел бы, чтобы они запомнили мой совет о сохранении супружеской верности. Этим они предохранили бы себя от множества бесполезных страданий и даже при самой скромной обстановке жизни, могли бы испытать возможное на земле счастие. При добром согласии мужа и жены, даже всякия бедствия переносятся супругами легче, чем людьми одинокими, и об них иногда даже сохраняется вовсе не тяжелое воспоминание, так-как самое бедствие было смягчено ласками дорогого существа.

Католические патеры и из брака, как и из крещения, как и из воспитания детей, сумели сделать себе монополию.

* * *

Рим – город, в котором статистики насчитывают наибольшее число незаконных рождений. Проституция вне брака в этом городе громадна. Но проституция в браке едва-ли еще не сильнее…

* * *

Сильвия видела необходимость соединения Аттилио и Клелии. Манлио, к совету которого она могла бы в этом случае обратиться, был далеко. Орацио был единственным представителем гражданской власти, и она простым чувством отгадала, что его свидетельства было достаточно для прочности гражданского брака.

Брак Аттилио и Клелии был настоящим праздником для всех обитателей замка. Особенно радовалась ему Ирена, несколько лет назад сама справлявшая свою, подобную же «лесную свадьбу».