Духовное господство (Рим в XIX веке)

Если читатели вспомнят, что это самое правительство, неоднократно прежде того, распускало под рукою слухи, что достаточно двух или трех выстрелов на воздух, чтобы его войска двинулись также на Рим, то они легко поймут, как низко были обмануты защитники Рима! Выстрелы были однако сделаны, и бедным римлянам пришлось почти безоружным бороться на улицах с массами хорошо вооруженного войска и со множеством монастырской сволочи; им удалось-таки подорвать миною казарму зуавов и с одними ножами побивать наемщиков, сильно вооруженных.

В Трастеверии находились все наши старые знакомые: Аттилио, Муцио, Орацио, Сильвио и Гаспаро. С ними были и уцелевшие из трехсот, успевших избегнуть преследователей папской полиции[31].

Народ отыскал людей, способных им управлять, и самоотверженно исполнял свой долг!

Все оружие из замка Орацио пошло в ход и послужило значительной помогою трастеверинцам.

Жандармы, карабинеры, зуавы, драгуны, согнанные в одну кучу, принуждены были бежать от ножей народа и выстрелов небольшего числа ружей, по Лонгаро к мосту Св. Ангела. Народ гнал их до самого моста, но самый мост был укреплен: на нем стоял целый полк зуавов и артиллерия! Когда войско нестройною кучей вместе с гнавшим его народом взошло на мост, то начальник зуавов, распоряжавшийся защитою моста, не разбирая, что большинство вошедших на него принадлежало в папалинам, приказал открыть по ним огонь… Что значило исполнителю папских велений истреблять своих? Он знал, что за золото, в изобилии притекавшее в сокровищницу св. Петра, можно немедленно накупить новых негодяев в двойном количестве против истребленных. Главное дело было – истребить как можно более инсургентов. И многие инсургенты заплатили своею жизнию за попытку взойти на этот пагубный мост, тем более, что народ, одушевленный необычайным энтузиазмом, возобновлял это три раза с ряду и каждый раз ружейные залпы и град картечи, заставлял его отступать. Во главе народа, стремившагося на мост, были наши друзья; когда у них не достало снарядов, они разбили свои ружья в осколки о головы наемщиков и, вооружившись снова оружием, валявшимся подле убитых, возбуждали энергию и героизм в народе.

Первым из них, павшим от пули, был старик Гаспаро; он пал, сохраняя тоже хладнокровие, каким отличался во время всей своей жизни. Лицо трупа сохраняло улыбку: казалось, умирая, Гаспаро считал себя счастливым, что может пожертвовать жизнью для блага человечества. Пуля поразила его в сердце и смерть произошла мгновенно и без страданий.

Сильвио пал подле Гаспаро; ядром ему перебило оба бедра. В то же самое время осколком гранаты у Орацио оторвало левое ухо, а другим задело правую лопатку.

Муцио пуля попала в грудь, и конечно убила бы его, если бы не стукнулась о тяжелый английский хронометр, подаренный ему Джулией. Часы разбились в дребезги, но Муцио спасся от смерти и отделался только сильной контузией.

Аттилио был ранен в правую ногу, в левую щеку и контужен в голову.

Раненых и убитых с той и другой стороны было без числа; народный гнев вышел из всяких границ, но после троекратной попытки народ должен был уступить превосходству силы наемщиков.

Орацио понес на своих плечах труп Сильвио, в ближайший от моста дом, но встретившиеся солдаты успели отнять у него этот труп и тело героя было разрублено на куски.

Солдаты не щадили ни детей, ни женщин, ни стариков, попадавшихся в их руки, и даже над самыми трупами выказывали свое зверство.

На Лунгаро существует здание, занятое шерстяною фабрикою; на этой фабрике трудится множество работников. Насколько инстинкты рабочих чисты и возвышенны, ясно выказывается при торжественном свете революции. Работник обыкновенно является в это время другом всех угнетенных; он спасает вещи, попадающиеся в его руки, без всякой мысли, что он может ими воспользоваться; он спасает жизнь ослабевших и угнетенных; он призревает раненых, и если ему самому приходится драться, то выступает смело один против десяти.

Работники с фабрики, о которой я говорю, видя перевес папских войск, давно уже смешались с сражающимися и многие из них успели уже заплатить жизнию за свою отвагу. На фабрике оставались одни только старики. Когда оставшиеся на фабрике увидали, что инсургентам приходится плохо, они незамедлили отворить ворота своего дома, чтобы дать в нем приют преследуемым или, по крайней мере, значительной их части. Когда в ворота вошло достаточное количество спасавшихся, они их снова затворили и отдали вошедшим все топоры, шкворни и всякие железные и деревянные инструменты, могшие служить в их защите, – и в то же время изо всех окон стали кидать в войско утварью и мебелью. У ворот фабрики завязалась страшная схватка, в которой народ действовал ножами против войска. Видя, что на фабрику укрылось много народу, зуавы повели против здания, в котором она помещалась, правильную осаду, для чего набились в дома, находившиеся напротив и около. Защитники Рима возвели в воротах здания и в окрестностях его – баррикады, и благодаря тому, что у них еще оставалось несколько оружия, могли с переменным счастием продолжать еще некоторое время борьбу с осаждавшими.

Аттилио, Орацио и Муцио дрались с отчаянным мужеством; народ, возбужденный их примером, выказывал также замечательную энергию – но… у инсургентов стало недоставать снарядов, а к осаждавшим подошло значительное подкрепление из свежего войска.

Наступившие сумерки однако же как бы покровительствовали инсургентам, которые, несмотря на то, что число их постоянно уменьшалось, а снаряды все более и более истощались – продолжали устойчиво сопротивляться. Было семь часов вечера, когда колонна неприятеля, заметив, что выстрелы осажденных стали все больше редеть и редеть, предприняла атаку против здания, направясь против главных ворот, в которых была воздвигнута баррикада, но которые не были заперты.

Орацио и Муцио – за этой баррикадой, вооруженные топорами и окруженные справа и слева храбрейшими из своих товарищей для защиты ворот, были в готовности дать отчаянный отпор атакующим и дорого продать им свою жизнь.

Аттилио в то же время расставлял людей во внутренних входах здания, тоже забарикадированных. У всех окон второго этажа было им собрано возможно большее число работников, на обязанности которых было бросать в атакующих тяжелые предметы, какие только попадутся под руку. Окончив эти приготовления и вооруженный одною только саблею, отнятою им от убитого им же жандарма, он поспешил к Аттилио, чтобы находиться с ним рядом на самом опасному месте.

Внутренность фабрики представляла зрелище неутешительное. Множество трупов убитых горожан были свалены в кучу – в отдаленном углу двора. Множество раненых лежали там и сям по двору и в комнатах нижнего этажа, но они старались не издавать ни малейшего стона, чтобы не смущать им еще действовавших своих товарищей.

Направо от входа, в большой комнате, стоял огромный стол, освещенный посередине большим канделябром. Весь стол был завален бинтами, холстом, корпией, тряпками – всем, что только можно было достать на фабрике, для перевязки раненых. Бутылки, фляги с примочками и фляги с вином тоже находились на столе в изобилии. Подле стола стоял огромный чан с водою – как для утоления жажды раненых, так и для обмывания и перевязывания их ран.

Множество женщин, которые все действовали в попытке овладеть мостом, ухаживали за ранеными и услуживали им. Клелия, Джулия и Ирена – были между ними. Камилла, от горя о смерти Сильвия, снова как бы потерявшая рассудок, машинально делала то же, что и другие.

– Да, говорил Аттилио Орацио: – много я видел сражений, но ничего подобного сегодняшней свалке не помню. Утешительно только одно, что римляне ведут себя достойно своих предков. Все спокойны и веселы, как будто ничего особенного не происходит, а между тем нам придется выдержать натиск такой массы войска, что едва-ли кто из нас уцелеет…

– Да, но прежде чем они ворвутся сюда – многих своих и они не досчитаются.

Между тем, как описиваемое мною происходило в Трастеверии, отряд, предводительствуемый Кувки, Гверцони, Босса, Адамоли, и другими – тоже действовал с отчаянною храбростью.

Взрыв казармы зуавов был условным сигналом открытия действий со всех сторон. Отряд этот, постоянно увеличивавшийся от сбегавшихся отовсюду волонтеров, успел обезоружить множество солдат, испуганных взрывом. Тех, это сопротивлялся, убивали, поэтому в оружии недостатка не было. Взрыв, впрочем, произвел много шуму, а причинил мало вреда, вероятно, потому, что порох был отсыревший или его было недостаточно. По крайней мере клерикальные и правительственные газеты на следующее утро уверяли, что на воздух взлетели одни музыканты, все итальянцы, иноземцы же все остались здравы и невредимы. Дело в том, что убитых между зуавами оказалось действительно много, а все уцелевшие выскочили на улицу, построилась в боевой порядок и открыли жестокий огонь по народу.

Отряд Кукки завязал с этим войском схватку; схватка была ужасная по сравнению численности отряда Кукки с массами войска, но защитники Рима – поддерживали ее с энергией почти невероятной…

В то же время, когда завязалась эта отчаянная схватка у казарм зуавов, Гверцони и Кастеляци, развевая знамя освобождения, осадили с некоторым числом молодежи ворота св. Павла, так-как они знали, что за ними находился значительный склад оружия. Для этого перебив всех гвардейцев, стороживших ворота, они набросились на склад. Оружия там оказалось действительно много, но там же ждала их засада многочисленного войска, так что и им пришлось выдержать жестокую борьбу с неравными силами и ничего не достигнуть.

XV. Неудачи

Вообще римскому народу нелегки были эти дни.

Губила его главнейше – его малочисленность. Действительно, не все обитатели Рима составляют римский народ; большую часть их вернее назвать папскою челядью. В самом деле, отчислите от римского населения папу, кардиналов, монсиньоров и патеров, монашествующую братию, скопляющуюся там чуть не со всего света; причислите к этому их родственников и родственниц, чиновников их канцелярий, их прислугу, кучеров, поваров и всех родственников, мужчин и женщин, этих чиновников и прислуги; прибавьте всю массу промышленников и ремесленников, существующих исключительною на них работою, – и вы увидите, что того, что собственно можно назвать народом, останется очень немного, несколько семейств среднего сословия, да разве еще перевозчики, да нищие.

В римской Кампаньи, где невежество, насаждаемое патерами, пустило такие глубокие корни, сторонников и приверженцев патеров, и людей, зависщих от них, тоже не оберешься. Я уже говорил, что там почти все земли принадлежат духовенству.

Мудрено ли, что развращение народа в папских владениях эпидемическое.

Но, как бы то ни было, нельзя не удивляться, в каким мерам позволяет себе пробегать правительство в отношении к этому народу. Каждое письмо, получаемое во владениях папы, непременно подвергается предварительному рассмотрению, и если в нем заключается хотя самомалейший и невиннейший намёк на политику, никогда не доходит по адресу. Никакая тайна, ни семейная, ни дружеская, не уважается. Число шпионов невероятное!

Можно сказать без преувеличения, что все население разделяется на две половины, из которых одна несет на себе невероятную тягу всевозможного гнета и нищеты, а другая получает деньги за отягощение, преследование и шпионство над первой.

Неужели это правительство таково, что честные люди могут им удовлетворяться! Я нарочно говорю, ничего не скрывая. Пусть другие народы рассудят хладнокровно, каковы условия жизни в несчастной, измученной Италии!

* * *

Братья Кайроли и их товарищи заплатили своею жизнью за свой патриотизм и героическое вмешательство в дело восстания Рима. Заря 24-го октября, предвестница новых бедствий, ожидавших Рим, озарила повсюду трупы, между которыми лежал и труп честного и молодого Энрико Кайроли, этого нового Леонида. На лице Энрико видна была улыбка презрения; Джиованни Кайроли был еще жив, но умирал подле трупа брата. Рядом с ним лежали убитыми или смертельно ранеными, другие, имена которых история передаст в отдаленное потомство. Из семидесяти в живых оставалось очень немного, и все они присоединились к братьям своим, сражавшимся за римскими воротами.

Но и предприятие Гвердони, как я уже говорил, несмотря на всю его храбрость и опытность, приобретенную в десятках сражений, не удалось. Скоро сделалось очевидных, что с одними кинжалами и револьверами трудно было что-нибудь сделать против хорошо вооруженного неприятеля. Отряд должен был рассеяться, спасаясь от частых выстрелов, и Гвердони и Кастеляни были вынуждены, не видя почти никого из своих подле себя, оставить невозможное дело и ждать другого случая сразиться.

Кукки, Басси и Адамоли, во главе своего отряда, неустрашимо продолжали схватку, и завладели частью казармы зуавов, пуская в дело даже кулаки и зубы, но и здесь в конце концов пришлось уступить многочисленности неприятеля… и заря 24-го октября озарила и на этом месте целую груду трупов, едва остывших.

День наступал холодный, дождливый и мрачный.

XVI. Последняя катастрофа

– Готовы ли вы, друзья? окликнули почти в один голос Орацио, Муцио и Аттилио своих товарищей, и едва услышали они в ответ дружное «готовы!», как масса папского войска, подобно лавине, двинулась на ворота здания.

Извнутри были загашены все огни, и нападающим, которых хорошо видели осаждаемые, нельзя было разглядеть никого из осаждаемых, так-что первые из покусившихся взойти на баррикаду пали с разбитыми черепами под ударами топоров Орацио и Муцио, сабли Аттилио и других орудий защиты стоявших с ними товарищей.

Но хотя первый натиск и неудался атаковавшим, жертвою его сделался Орацио и пуля из револьвера сразила его на повал, попав прямо в сердце. Он умер мгновенно, сжимая в руке своей топор и едва успел крикнуть «Ирена!» Голос этот отдался болью в сердце Ирены, которая с другими женщинами, хотя и не принимала прямого участия в защите баррикады, но находилась подле ворот. Услышав крик дорогого человека, она, вне себя от скорби, не обращая ни малейшего внимания на опасность, бросилась на баррикаду, чтобы быть подле Орацио, но едва она успела взойти на нее, как встречная ружейная пуля, попавшая ей в лоб, положила и ее на месте…

Едва Муцио и Орацио успели внести дорогия тела внутрь здания и с отчаянием в душе возвратиться к своим постам, как войска возобновили аттаку. Отпор они встретили отчаянный, так-как для осаждаемых наступила такая минута, которые бывают во время сражений, когда сражающиеся теряют всякое опасение смерти и перестают обращать внимание на все пули и другие снаряды, летящие к ним на встречу. Так и в нашем случае. Осаждаемые оставили всякия предосторожности и даже не замечали, как значительная часть их гибла без всякой пользы, так-что, несмотря на то, что аттака снова была отражена, число защитников баррикады все уменьшалось и уменьшалось…

В это время в среде осажденных, в самые страшные для всех находившихся в здании минуты, появился, как бы каким-то чудом, Джон. Он, как белка, вскарабкался по стене здания и вскочил в него из окна.

Джон, отпущенный Томсоном с яхты из Ливорно на несколько дней в отпуск к своим друзьям с начала восстания, был вместе с героями нашими в Риме, всходил с народом на мост и с ним же попал на фабрику. Отсюда он тотчас же, впрочем, был послан Джулией собрать сведения, как идет восстание, в различных местах Рима. Теперь он возвращался, и, как мы уже знаем, с новостями самыми безотрадными. Благодаря своей энергической подвижности и юркости, молодой англичанин был очевидцем всех схваток.

Аттилио и Муцио предчувствовали свою участь, так-как ждали с минуты на минуту повторения аттаки, но твердо решились выдержать свой подвиг до конца. Только мысль о гибели, предстоящей Клелии и Джулии, терзала их сердце…

– Муцио, сказал обращаясь к товарищу Аттилио: – поди к ним и убеди их, пока еще есть время, чтобы они спасались и выходили с заднего двора… Скажи им, что и мы последуем вскоре за ними…

Последнюю ложь он считал необходимою, чтобы женщины послушались Муцио… Он вполне понимал, что минуты его сосчитаны и с какой-то восторженностью ждал мученической смерти.

– Сказать я им могу все, что хочешь, грустно отвечал Муцио: – но я уверен, что, во-первых, теперь спастись им уже невозможно, а во-вторых, что если бы и было возможно, то на вряд-ли они согласятся…

Хотя друзья говорили почти шопотом, но так-как к каждому слову их прислушивались все окружавшие их, то и этот разговор был услышан рабочими. Один из них, седой как лунь, подошел к разговаривавшим и сказал им:

– Спастись еще можно; если вы только захотите, то можете спасти не только ваших женщин, но и сами уйти невредимыми. Я знаю потайной выход, которым можно безопасно удалиться.

Лучь надежды спасти дорогих своих озарил друзей, и так-как времени терять было некогда, то они и решились немедленно воспользоваться указаниями старика, посланного как бы самим Провидением.

Муцио приблизился к Клелии и Джулии, стоявшим по близости, и сообщил им о плане спасения, но встретил такое сопротивление, какого даже не ожидал. Они не хотели ничего слушать и желали только погибнуть вместе с своими возлюбленными. Наконец, после долгих убеждений, Муцио удалось уговорить их спасаться, под тем условием, что и он и Аттилио тоже пойдут за всеми, но только после и позади всех, как, понятно, требовал самый их долг. Таким образом, решено было, что Клелия и Джулия пойдут за проводником, под охраною Дентато и Джона, остальные женщины вслед за ними, а Аттилио и Муцио, с остальными защитниками, после всех.

А раненые? Увы, их приходилось оставить неприятелю! Эта необходимость оставлять своих раненых – составляет самое печальное, отталкивающее и страшное условие – тех человеческих боень, которые носят названия сражений!

Бедные раненые! При этих прискорбных случаях вы лишаетесь последнего утешения: лица близкия и дорогия вам удаляются от вас, вместо их появляются враги, холодные, беспощадные, порою неотступающие перед зверством наслаждения вашими муками, и обагрения своих штыков в вашей крови!

Папские же войска, подкрепленные двадцатью тысячами французов, чувствовали себя сильными, и забыли, как часто волонтеры обращали их в бегство, а не раз великодушно оставляли им самую жизнь[32].

Когда итальянцы сражались в Америке, то (при С.-Антонио) имея множество раненых, они на своих плечах и на лошадях перенесли их всех, чтоб не оставить ни одного своего раненого живым в руках жестоких каннибалов[33].

Папские же солдаты не отступают перед каннибальством.

Так после славного дела при Монтеротондо, 25-го октября, волонтеры вынуждены были оставить трех раненых. Солдаты, сопровождавшие их транспортировку в Терни, из зверства на дороге закололи их штыками[34].

О, итальянцы! не оставляйте никогда своих раненых на жертву папским войскам!

И наши герои, как ни были они утомлены и измучены, как ни мало было им времени, все-таки озаботились тем, чтобы и раненые были спасены.

Старик-рабочий указал дверь в подземелье, и в него вошли женщины, раненые, и… весьма вероятно вошли бы и остальные защитники, с Орацио и Муцио, так-как не оставалось никакой надежды не только победить, но даже продолжать сопротивление, если бы…

Если бы и тут, как почти всегда в Италии, не нашелся предатель…

Воспользовавшись суматохой, он написал на бумаге наскоро несколько слов, которыми извещал врагов об отступлении осажденных, и выбросил эту бумажку за окно.

Ее подняли и прочитали, и так-как защитников действительно почти не было на баррикаде, то войска немедленно снова бросились в аттаку, и в несколько минут уже могли ворваться на фабрику…

Аттилио и Муцио и тут еще могли спастись бегством, но этот способ спасения они сочли недостойным имени римлянина, и потому, бросившись в среду неприятеля, нанесли врагам несколько ударов, и оба погибли смертью героев.

Солдаты, ворвавшиеся на фабрику, тотчас же принялись за грабеж. О потайной двери, захлопнутой снова извнутри Дентато, им было и не вдомёк. Только утром отыскали они эту дверь, и могли догадаться, каким путем ушли от них осажденные… Но было уже поздно, и ушедшие были уже вне опасности…

В первых числах ноября 1867 года на Ливорнскую станцию железной дороги, из только что пришедшего поезда, вышли три дамы, старик и молодой мальчик.

Все дамы были в трауре. Одна из них была, по-видимому, иностранка.

Дамы эти были: Клелия, Джулия и Камилла. Сопровождая их старик-работник, указавший дверь в подземелье, и с которым Джулия не хотела более расставаться, и Джон.

Вскоре появился и Дентато с багажем путешественниц.

В воксале встретил их Томсон с Аврелиею.

Женщины поздоровались со слезами и молча; один Джон мог сказать Аврелии:

– Я цаловал их обоих мертвыми, подразумевая Орацио и Ирену.

По грубой щеке Томсона тоже катилась слеза. После некоторого молчания, и, дав дамам время выплакаться, он подошел к Джулии.

– Яхта наготове, и я ожидаю ваших приказаний; можно выдти в море, хоть сейчас, если это вам угодно.

– Да, Томсон, да, отвечала Джулия: не будемте терять времени. Мы все прямо едем на яхту, и сегодня же в море… Прочь, скорее прочь из Италии. В стране этой, как говорит Алфьери, человек является более могучим, чем где бы то ни было, и доказательством этому может служить самая жестокость преступлений, какие там совершаются…

Через несколько часов после этой сцены «Клелия» на всех парусах неслась к берегам merry England, старой, веселой Англии.

* * *

Возвратясь в отечество, Джулия отдалась вполне заботе о новой своей семье, которая скоро увеличилась приездом Манлио и Сильвии, которые до того гостили у отшельника. Она поклялась не быть в Италии до тех пор, пока они не сделается свободной: тогда она думает поставить памятник в честь своего погибшего друга и его товарищей-героев.

XVII. Несколько заключительных слов

Италию в наше время справедливо можно назвать пандемонием.

В самом деле, трудно найти другую страну, которая бяла бы щедрее её наделена природой.

Вечно ясное небо, отличный климат, роскошная и разнообразная растительность. Население бодрое и способное, которое ни в чем не уступает другим народам. При хорошем управлении оно могло бы выставлять и отборное войско, и способных моряков.

И все эти преимущества и дары природы уничтожаются от дурного управления и духовного господства.

Всюду, где могли бы быть изобилие, знание, сила, встречаются нищета, невежество, слабость и унизительное подчинение чужеземцам.

Правительство, жалкое и непопулярное, вместо того, чтобы организовать национальное войско, которое могло бы стоять на одном уровне с лучшими европейскими войсками, заботится только об увеличении числа карабинеров для борьбы с своими гражданами и для охранения финансов, бесполезно и непроизводительно растрачиваемых.

Флот, который мог бы соперничествовать с флотами других держав, приведен в самое жалкое состояние, по недостатку в нем честных и способных начальников.

Сами офицеры сознаются, что ни войско, ни флот никуда не годятся, и не выдержат ни малейшего столкновения с внешними неприятелями. Годны они только для противодействия тем, кого правительство считает своими врагами внутренними…

Конец.

Историческое прибавление

I. Последние эпизоды из истории волонтеров. Акваленденте. – Монтелибретти. – Верола. – Монтеротондо. – Ментана.

Я прошу от вас не храбрости, а только постоянства.

G.[35]

Конец 1867 года ознаменовался целым рядом кровавых эпизодов для волонтёров.

Немало подвигов храбрости и самоотвержения проявили они, много выказали геройства. Многие из папских наемщиков обязаны сохранением своей жизни их великодушию, несмотря на то, что предварительно запятнали себя жестокостию против них, и поступали, как вандалы, какими всегда было к навсегда останутся.

Если в моих описаниях мне приходилось писать желчью и чинить перо кинжалом, то я имел на это выстраданное право.

Кто может оставаться хладнокровным при виде Италии, этой страны, благословенной самим Богом, в том жалом её состоянии, в какое она приведена людьми?

Кто может относиться с равнодушием к великодушных к героическим попыткам борьбы её сынов против толп предателей, продающих из-за своих личных интересов чужеземцам страну, где они родились, и народ, трудом и кровью которого они существуют.

Папство – это разъедающий рак Италии. К счастию, вся Италия начинает сознавать, что никакое благоденствие невозможно в «аду живых»[36]. Со всех концов полуострова раздаются крики энтузиазма о близком наступлении падения папства. Частные люди, управления городов, иностранцы-друзы, способствуют всеми зависящими от них мерами делу освободителей, и должно думать, что Италия скоро должна освободиться от духовного гнёта.