Дар мертвеца

Возможно, Боулс в силу своей всегдашней недоверчивости решил, что Ратлиджу не удастся встретиться с леди Мод, и он приказывает ему не возвращаться до тех пор, пока не удастся побеседовать с ней. Ратлидж взял с собой всего лишь небольшой саквояж с вещами, если он задержится здесь еще на несколько дней, ему понадобятся свежие рубашки, туфли и еще один костюм.

«А вдруг он тебя уволил? – спросил Хэмиш. – Тогда он просто дает тебе поболтаться в неизвестности, пока лично не объявит новость…» Ратлидж приказал голосу из подсознания замолчать.

Что же ему делать?

Следующие два дня он волен был провести в Линкольне или в Йорке. До войны он бы очень обрадовался такой возможности – в этих краях у него жили друзья, к которым он всегда мог заехать в гости и встретить радушный прием… Теперь двое друзей погибли, а третий ослеп, он лежит в больнице и пытается освоить новую профессию, а жена ждет, когда же он вернется домой. Придется остановиться в отеле…

Неизвестно еще, какой номер ему дадут. Кроме того, он обречен на общество Хэмиша, свои мысли… Ратлидж не очень радовался такой перспективе. Он предпочел бы сразу же вернуться в Лондон и расследовать очередное дело, которое не давало бы ему расслабиться, не давало бы вспомнить о том, что у него вообще есть прошлое, кроме последней недели или даже позавчерашнего дня.

Два дня…

В нем снова шевельнулось чувство вины. Он должен навестить своего крестного. Или хотя бы объясниться. Оказалось, что и первое, и второе для него одинаково трудно.

«Почему он сам не приедет в Лондон?» – спросил Хэмиш.

В последний год войны Дэвид Тревор передал своему компаньону все дела в лондонской архитектурной фирме. Смерть сына подкосила его, и он отправился в Шотландию для исцеления. По словам Франс, он писал книгу по истории британского архитектурного стиля, но, возможно, книга – всего лишь предлог, чтобы похоронить себя в прошлом до тех пор, пока он не наберется сил и не сможет взглянуть в туманное будущее.

«Для него Шотландия – убежище».

«Но не для меня!»

Хэмиш не ответил.

Подумав, Ратлидж снова взял трубку и позвонил Дэвиду Тревору. Он собирался извиниться, облегчить душу. Объяснить, что из-за срочного дела его поездка в Шотландию в обозримом будущем маловероятна. Отложить то, с чем он пока не в силах столкнуться.

А может быть, крестный приедет к нему в Дарем или еще куда-нибудь? Вот компромисс, который устроит обоих – встреча в таком месте, с которым ни у кого из них не связаны тягостные воспоминания…

Пока Ратлидж ждал, Хэмиш сказал: «Он не приедет…»

«Приедет. Ради меня».

И все же через двадцать минут Ратлидж сел в машину и поехал на север. На сей раз к границе с Шотландией. Крестный так искренне обрадовался, услышав его голос! Он решил, что Ратлидж звонит, чтобы предупредить о своем приезде. Ратлидж понял, что отказать старику или предложить встретиться в другом месте просто невозможно. Его согласие было принято как должное. Как если бы ничего не изменилось.

Лучше вернуться в дождливый Лондон в пустую квартиру… лучше поехать в Йорк, Линкольн или Карлайл, чем в Шотландию, где на каждом повороте голоса будут напоминать ему о шотландцах, которыми он командовал. Ему казалось, что он их всех предал…

Во всем Шотландском высокогорье не найдется ни единого крошечного городка, названия которого он не знал бы, потому что там жили солдаты, служившие под его командой.

Сколько лжи наговорил он испуганным мальчишкам, которые в первый раз должны были идти в бой! Сколько лжи написал он горюющим женщинам, только что лишившимся сына или мужа! И все же солдаты ему доверяли. Он выслушивал их рассказы о семьях, о домах, о земле, о маленьких победах, которые они одержали в своей недолгой жизни… Неприкаянные, в окопах, в ночных караулах они вспоминали мирную жизнь. Им приятно было вспоминать дом. Потом они лежали на носилках и старались умереть достойно. Шотландцы хорошо воевали, им не хотелось умирать. И все же они умирали – смерть косила их не десятками и не сотнями – тысячами. Ратлидж по-прежнему чувствовал себя их должником и все еще не мог снять с себя тяжкое бремя. Ему нелегко было бы объяснить, что творится у него в душе, и все же его не покидало чувство долга по отношению к мертвым.

Он ехал в Шотландию, и пути назад не было…

«Я ведь еду не в Эдинбург, – убеждал он себя. – Лодж находится в тихой деревушке… таких полным-полно в любом уголке Великобритании. Все равно рано или поздно мне пришлось бы поехать к крестному. Нельзя всю жизнь отгораживаться от прошлого… как-то надо справиться… Будет настоящей жестокостью по отношению к старику, если я перезвоню и скажу, что передумал…»

Хэмиш не желал ничего слушать, как Ратлидж ни оправдывался. Поездка стала для Ратлиджа настоящим испытанием. Он подумал: Хэмишу очень страшно было умирать во Франции, вдали от родины… Куда он так и не вернулся. Не попадет он домой и сейчас.

Усталость начинала брать свое, Ратлиджу казалось, что он все время упирается в стену.

Подъехав к Ньюкаслу, словно по наитию Ратлидж вдруг свернул в сторону и некоторое время ехал на запад, к Хексему. Остановив машину, он вышел и прошел с милю до того места, где еще змеился по зеленым холмам вал, построенный римлянами при императоре Адриане. Вал из земли и камня призван был сдерживать шотландских варваров, в свое время на нем размещали форты и гарнизоны, лавки и караульные вышки, теперь давно разрушенные. В последний раз Ратлидж был здесь еще в детстве, но он до сих пор все ясно помнил.

Здесь жили, сражались и умирали солдаты, но не из-за этого вал Адриана обладал такой странной притягательностью. Все дело было в невысоких зеленых холмах и бездонном небе. Здесь его окружала атмосфера вечного покоя.

Во время войны во Франции в окопах солдаты стояли бок о бок, и ни у кого не было никакой личной жизни. Даже когда умолкали пушки, эхо канонады отдавало в костях. Даже спустя несколько часов после артиллерийской подготовки все ходили оглушенные. Над головой проносились аэропланы, лошади вязли в болоте, грузовики тащились по склонам, люди днем и ночью ругались, пели и разговаривали. Раненые после атаки кричали и богохульствовали от боли, лаяли собаки, которые искали живых среди мертвецов.

Сам Ратлидж до сих пор не находил покоя. Ему не давал Хэмиш. Ратлидж ни на минуту не оставался один.

Но здесь тишина казалась ощутимой, ее, казалось, можно было потрогать рукой…

Он стоял, глядя в высокое чистое голубое небо, запрокинув голову и раскинув руки, непроизвольно сжав кулаки. И упивался тишиной.

А ветер утих. Хэмиш, проявляя милосердие, молчал. Птицы не пели, птицы улетели зимовать в теплые края. И даже биение его сердца под пальто казалось приглушенным.

Покой.

Он постепенно заполнял Ратлиджа, окутывая его, словно коконом.

Почти четверть часа простоял он в полном одиночестве, слушая тишину.

Когда он повернулся и зашагал к машине, в глазах его стояли слезы.

И все же он обрел силу, которая была ему так необходима.

Глава 6

Ратлиджу показалось, что Мораг Гилкрист открыла тяжелую парадную дверь еще до того, как он постучал.

Она вела хозяйство в большом доме на южной окраине Эдинбурга при трех поколениях семьи Тревор, трудно было сказать, сколько ей лет. Если бы кто-то спросил Ратлиджа о возрасте Мораг, он бы не смог ответить. Спина у Мораг была прямая, как у армейского старшины, глаза орлиные, а руки мягкие и надежные, как у молодой девушки.

– Мистер Иен!

В первое мгновение ему показалось, что она собирается его обнять. На ее лице заиграла такая теплая улыбка, что у него сразу улучшилось настроение. Ратлидж сам обнял Мораг – она не противилась, но тут же оттолкнула его, фыркнув:

– Фу! Вы мне платье помнете, молодой человек! Ну-ка, отцепитесь от меня!

Ее черное платье до пола было почти таким же негнущимся и суровым, как она сама. Платье можно было назвать символом Викторианской эпохи и символом добродетельности, как и тяжелую связку ключей на серебряной цепочке, висевшую у Мораг на поясе.

Дэвид Тревор вышел в прихожую из самой ближней комнаты, он крепко сжал руку Иена. Ратлидж посмотрел крестному в лицо, оба они при встрече заново пережили горечь утраты, о которой ни один из них не заикнулся.

Сын Тревора служил во флоте, его убили на третий год войны. Ратлидж считал Росса почти братом, тем более что родного брата у него не было. Он так и не успел свыкнуться с мыслью о гибели Росса.

Его проводили в гостиную, маленькую, с низким потолком, старомодную, но очень уютную. В очаге весело потрескивал огонь. Собаки, радостно поздоровавшись со старым знакомым, свернулись у его ног, довольно вздыхая. Громко и мирно тикали часы. Стакан с хорошим виски появился у него в руке еще до того, как он уселся на диван напротив любимого кресла крестного. Сразу прошли напряжение и усталость после долгой дороги. Во многих отношениях Ратлидж почувствовал себя дома.

Хэмиш после нескольких часов сердитой перебранки как будто тоже ненадолго успокоился. А может, все было связано с тем, что Ратлидж сам перешел некую мысленную границу, как и невидимую черту на карте? Ратлидж решил, что дело, наверное, и в том, и в другом.

– Как ты доехал?..

Вопрос послужил началом неспешной и нетребовательной беседы, которая продолжалась до тех пор, пока Тревор не услышал, что часы на каминной полке «объявили», что прошло полчаса.

– Мы опоздаем к ужину, и Мораг непременно выбранит меня за то, что я держу тебя здесь, хотя тебе наверняка нужно переодеться. Мы приготовили тебе твою прежнюю комнату наверху.

Комната находилась под самой крышей, но Ратлидж помнил, что она вполне просторна и он не испытает в ней клаустрофобии. Он всегда жил в этой комнате в детстве, когда приезжал в гости к крестному, и позже, став взрослым. Сколько он себя помнил, в этой комнате ему всегда было хорошо.

Когда они выходили из гостиной, Тревор хлопнул его по плечу:

– Как же я рад тебя видеть! Надеюсь, ты у нас задержишься! – Он вздохнул и покосился на камин. – Ты только осторожнее с Мораг, ладно? Она уже не та с тех пор, как… в общем, с тех пор, как нам сказали… Теперь ее возраст стал заметнее, и очень жаль. Ты ведь знаешь, как она его любила… – Он не договорил.

– Да, я знаю, – с трудом выговорил Ратлидж и направился по коридору к лестнице.

От горя у него перехватило горло. Росс был умен и красив, ему суждено было блестящее будущее в отцовской архитектурной фирме. А вместо этого он лежит на дне морском в окружении покореженных металлических обломков… Еще один моряк, чью гибель увековечивает на земле лишь военный мемориал. Ратлидж узнал о гибели Росса во Франции, теплым весенним утром, предвещавшим очередную газовую атаку. Времени на то, чтобы оплакать Росса, у него не было. Такая возможность на фронте выпадала редко.

Мораг принесла ему горячую воду и чистые полотенца. Она стояла на пороге его комнаты, сжав руки перед собой, и ждала, когда Ратлидж поднимется и подойдет к ней. Мораг не сводила взгляда с его лица. Она помнила его совсем маленьким, ругала его за проказы, приберегала для него пирожки после чая, лечила царапины и чинила рубашки, которые он рвал, лазая по деревьям. Ратлидж не имел права отводить взгляд. Он улыбнулся.

– Значит, на войне тебя ранило?

– Все раны вполне излечимы. – Ратлидж допускал ложь во спасение.

Но Мораг, видимо, прочитала у него на лице нечто большее.

– Да, так ты и в письмах писал, но ведь в письмах всего не скажешь, верно? Я хотела посмотреть сама… – Помолчав, она вдруг спросила: – Ты, наверное, грезишь?

Он молча кивнул.

– Да. Так я и думала. Ничего. Это пройдет. В свое время, когда Господь пожелает.

Следом за ним она вошла в комнату, разгладила полотенца на вешалке, поправила занавески, чуть передвинула кресло, обитое английским ситцем. Потом тихо сказала:

– Ты уж поосторожнее с самим-то, ладно? Он ведь до сих пор сам не свой… Наверное, ты уже заметил, как сильно он сдал.

Ратлидж действительно заметил перемену. В волосах крестного появилось больше седины, складки в углах рта углубились, под глазами залегли темные круги.

– Тревор состарился, но не от возраста.

– Вот именно, – кивнула Мораг. – Не позволяй ему сидеть и вспоминать…

– Не позволю.

– Утром спускайся ко мне на кухню.

– Приду, а как же, – ответил Иен, и Мораг широко улыбнулась.

– В воскресенье испеку тебе к завтраку горячие лепешки, – пообещала она. Лепешки были напоминанием о детстве. Она стала спускаться по лестнице, чтобы закончить приготовления к ужину.

В тот вечер Ратлидж и Дэвид Тревор после ужина засиделись за портвейном. Тревор достал книгу, присланную ему молодым архитектором, который поступил на работу в его фирму в 1912 году. А через пять лет, в 1917 году, Эдвард Харпер погиб. Его вместе с полудюжиной солдат разнесло в клочья, когда рядом с ними взорвалась повозка с боеприпасами.

– Скажи-ка, что ты об этом думаешь. – Судя по тому, как крестный бережно развернул книгу и протянул ее Ратлиджу, тот понял, насколько высоко Тревор ценит подарок.

Даже на фронте, во Франции, Харпер ухитрялся рисовать. Он набрасывал акварелью то, что его интересовало, – портреты людей разных званий и подразделений, с которыми он знакомился на войне. Ратлидж любовался африканскими егерями, малайскими кули, французскими драгунами, самоуверенным австралийцем с дерзкой улыбкой. Он долго рассматривал портрет сикха из Восточно-индийского полка в противогазе, его пышная черная борода окаймляла противогаз как пышная оборка. Дальше шли наброски индусов в разнообразных тюрбанах – из всех провинций, откуда на фронт прибывали индийские части. На стороне французов воевали спаги, легкие кавалеристы, – уроженцы Алжира, Туниса и Марокко, они собирали трофеи. Далее Ратлидж увидел шотландцев в килтах и бельгийского пехотинца в необычном шлеме. Все портреты обладали бесспорной индивидуальностью, все давали представление о характере персонажей. Рисунки служили доказательством примечательного таланта.

– Чудо! – восхитился Ратлидж, не кривя душой. Помимо всего прочего, акварели Харпера служили отличными иллюстрациями к парадной стороне войны, радостной и пестрой, без убитых, раненых и ужасов. Такие рисунки спокойно можно послать домой. Правда, этого Иен Тревору не сказал.

Ратлидж листал страницы альбома, вспоминая всех, кто погиб у него на глазах. Сколько же талантов зарыто в землю, сколько несбывшихся надежд! И чего ради? Хотелось бы ему знать…

– Я помещу их в рамки и повешу на работе, – заявил Тревор. – Будет тоже своего рода мемориал… – Осушив бокал, он неожиданно гневно продолжил: – Какая бессмысленная потеря! Господи, сколько же людей погибло напрасно!

И Ратлидж, глядя в лицо крестному, понял, что он думает о своем сыне.

Как ни странно, выходные стали целительными для них обоих. Рано утром они выходили на прогулку, потом сидели у камина и неспешно беседовали, выводили собак в лес побегать и поиграть, по общему согласию оставив ружья дома. Хватит с них смертей и убийств…

Хэмиш, никуда не исчезавший, почти все время помалкивал, как будто и он тоже находил радость в разносторонних интересах Тревора и его мягком юморе. Интересно, подумал Ратлидж, понравились бы они друг другу? И способно ли его драгоценное, пусть и ненадежное, умиротворение удержать Хэмиша на расстоянии вытянутой руки. Но стоило Ратлиджу остаться одному, все возвращалось на круги своя. Сила его духа снова подвергалась испытанию.

Утром в воскресенье, спустившись на кухню, он застал Мораг не одну.

В большой комнате с железной плитой и старомодным очагом приятно пахло свежими лепешками. Из-за стола ему навстречу встал худой блондин в полицейской форме. Констебль полиции Шотландии.

Сняв с плиты вскипевший чайник, Мораг сообщила Ратлиджу:

– Он ни за что не хочет уходить. Его фамилия Маккинстри, и он внук двоюродного брата мужа моей покойной сестры. Он приехал к тебе, хочет с тобой поговорить. – В Шотландии друзья, знакомые и родня значат очень многое.

– Маккинстри, – повторил Ратлидж, беря стул и придвигая свою чашку к Мораг, которая приготовилась разливать чай. – Что привело вас сюда?

– Инспектор Ратлидж, – официально обратился к нему молодой шотландец, – если честно, я и сам не знаю, сэр. То есть приехал-то я по делу, но дело касается меня.

– Может быть, это и к лучшему. Здесь я не уполномочен ничем заниматься. У меня выходной.

– Да, сэр. Мне так и сказали. – Констебль Маккинстри смущенно покосился на Мораг. Она, очевидно, ясно дала понять, что даже ее родственники не имеют права мешать гостю «самого». – Живу я возле Джедборо. Наш городок совсем маленький и стоит вдали от больших дорог… Вряд ли вы слыхали про него, сэр. Он называется Данкаррик.

Хэмиш, который с тех пор, как они пересекли границу, все сильнее нервничал, начал бурно рассуждать, при этом он сам задавал себе вопросы и сам отвечал. Ответы Хэмишу явно не нравились.

Данкарриком назывался городок, откуда приехал инспектор Оливер, так разгневавший леди Мод Грей.

– Нет, я о нем слыхал.

Мораг поставила перед ним тарелку с горячими лепешками и блюдце с маслом. Проклиная Маккинстри, Ратлидж взял нож и из вежливости приготовился слушать. Сам того не зная, констебль напомнил Ратлиджу о деле, которое тот собирался на несколько дней выкинуть из головы. Хэмиш, взволновавшись, как и сам Ратлидж, только добавлял сумбура в его голову.

Лицо констебля просветлело.

– Место у нас тихое, спокойное. И всех жителей я хорошо знаю. Не могу сказать, что они хуже, чем в соседнем городишке или других…

– К делу, Маккинстри! – одернула его Мораг.

Лепешки оказались превосходными. Ратлидж часто вспоминал их на фронте – еда там была ужасная, но спустя какое-то время все переставали замечать это. И все же бывали времена, когда в памяти всплывало что-то любимое, довоенное, домашнее… Россу казалось, что лакомство из его прошлого тает во рту. Ратлидж невольно подумал о Россе, который всегда сидел за столом напротив и широко улыбался, пока они вдвоем уплетали лепешки, опустошая блюдо.

Маккинстри откашлялся, не ведая, что стоит за стулом Росса, он держался за теплую деревянную спинку, пробуждая в Ратлидже печальные воспоминания.

– Вчера вечером инспектор Оливер обмолвился, что из Лондона пришлют человека, который поможет нам расследовать пропажу дочки леди Мод Грей. Инспектор назвал его фамилию – Ратлидж. Утром я приехал к Мораг и спросил, не ее ли это знакомый. Она ответила, что вы приехали отдохнуть, но если я вас не задержу, то можно и обратиться к вам…

Ратлидж сунул в рот очередную лепешку и посмотрел молодому констеблю в лицо. «Из Лондона пришлют человека… назвал его фамилию – Ратлидж…» Он резко развернулся к Мораг, но та стояла к нему спиной, склонившись над духовкой.

Когда в пятницу утром он звонил на работу, его не предупредили о том, что придется ехать в Данкаррик. Неужели он обязан лично докладывать шотландским коллегам, как прошла беседа с леди Мод? Очень похоже на Боулса! Старший суперинтендент с радостью готов был бросить подчиненного в пасть волкам, если чуял неприятности. У него настоящий дар выгораживать себя в нужное время! А может, поступили новые сведения из клиник при медицинских школах? Как бы там ни было, у Ратлиджа возникло неприятное чувство – его собираются сделать жертвенным агнцем…

Опомнившись, он сообразил, что Маккинстри продолжает говорить:

– …И меня волнует, что вам могли порассказать в Лондоне, к тому же она сейчас в тюрьме и ждет суда…

«Кто в тюрьме?!»

– Мы только что говорили об Элинор Грей, – вслух произнес Ратлидж.

– Да, сэр, вы совершенно правы, но у нас в лучшем случае всего одна улика, да и та косвенная. И все равно мне кажется, что даже одной улики хватит, чтобы ее повесили. Если присяжных наберут из Данкаррика, они единогласно признают ее виновной, еще до того, как услышат хотя бы слово. Менять общественное мнение очень трудно, да и нет у меня такой способности, – с серьезным видом продолжал Маккинстри, и Ратлидж расслышал в его голосе внутреннее напряжение. – Но неужели ничего нельзя сделать? Поэтому я приехал к вам… Вы можете подойти к делу непредвзято. По-моему, если нам не удастся ее спасти, грош нам цена как стражам порядка!

Просьба была высказана от всего сердца, хотя очень напоминала нарушение субординации. Констебль, молодой и решительный, прекрасно понимал, что, оспаривая решение, принятое непосредственным начальством в Данкаррике, он рискует своей карьерой. И все же он верил в то, что считал своим долгом, и решил довериться постороннему человеку. В Скотленд-Ярде нашлось бы немало людей, кто охотно обвинил бы Маккинстри… Констеблю не полагается иметь собственное мнение.

Но Ратлидж остался глух к его призыву, пока все его сведения были односторонними.

– Я понятия не имею, о чем вы говорите, – ровным тоном произнес он. – До сих пор мое начальство ничего мне не говорило. Я приехал сюда, чтобы побеседовать с леди Мод Грей и только, ни о каком следствии в Данкаррике речи не было. – Когда Мораг поставила перед ним блюдо с яичницей, Ратлидж посмотрел на молодого констебля и предложил: – Ради всего святого, старина, сядьте и поешьте, тогда и я смогу спокойно позавтракать!

Маккинстри густо покраснел и ответил:

– Я уже позавтракал, сэр… если вы не против, конечно!

– Тогда выпейте чаю. И начните сначала. Констебль выдвинул стул и покосился на Мораг. Та, не говоря ни слова, поставила перед ним чашку. Всем своим видом она давала понять, что Маккинстри перешел границу. Она неодобрительно поджала губы.

Хэмиш, оживившись, заметил: «Он верит в то, ради чего сюда приехал».

Маккинстри налил себе чаю и машинально добавил молока и сахару, как приговоренный, решивший храбро съесть последнюю трапезу. Затем, не прикасаясь к чаю, он довольно сухо начал:

– В нашем городке живет одна женщина. Хорошая женщина… но про нее кто-то стал писать анонимные письма. Их присылали не по почте, понимаете? Подсовывали под двери или прикалывали прищепкой к бельевой веревке, там, где их первым делом заметят утром.

– Ясно, анонимные письма. Что в них? Обычно у анонимных писем бывает тема.

– В двух словах, сэр, в письмах ее называют распутницей. Естественно, среди соседей пошли слухи, разговоры. Никто ни в чем ее не обвинял открыто. И вот что мне труднее всего понять. Никто не дал ей возможности объясниться. Все тут же повернулись к ней спиной. Оказалось, видите ли, что она лгала соседям, и они решили, что она предала их доверие. – Констебль нахмурился. – Наверное, они сами убедили себя в том, что она кругом виновата, чтобы оправдать потом свои поступки… Другого объяснения я не вижу. Дальше – хуже. После обвинений в распутстве ее обвинили в том, что она убила мать ребенка, которого потом выдала за своего. По этому обвинению ее и арестовали. Инспектор Оливер расскажет вам о том, как нашли кости… А мне не дает покоя вот что: присяжные с радостью признают ее виновной и приговорят к повешению. Все решили, что их одурачили, и они хотят за это отомстить. – Маккинстри вспомнил о чае, отпил глоток, обжег язык, но заговорил снова, отчаянно желая, чтобы гость из Лондона его понял: – То, что у нас сейчас творится, напоминает мне времена охоты на ведьм. Тогда многие верили в колдовство и потому посылали невинных людей на плаху или топили. Многих охватила истерия, и никто не прислушивался к доводам рассудка. По-моему, то же самое происходит и сейчас. Не знаю, почему я сам не заразился… – Маккинстри, конечно, знал, только не хотел в этом признаться даже себе – он влюблен в Фиону и считает ее жертвой, а не убийцей. Может быть, он тоже подвержен истерии… Подумав об этом, констебль вдруг испугался.

– Вы были одним из тех, кто вел следствие? Тогда вы должны точно знать, насколько обоснованны выдвинутые против нее обвинения, – заметил Ратлидж. – У нее хороший адвокат? Судя по тому, что вы рассказываете, хороший адвокат ей не помешает.

– Да, хороший… хотя мне он и не нравится. Я все время пытаюсь докопаться до сути, потому что мне кажется, что никто, кроме меня, не занимается делом всерьез. И пусть мы нашли улику, которая изобличает ее… Может быть, найдутся и другие улики, указывающие на кого-то другого! Только я не умею их найти. Даже не знаю, с чего начать. У нас в Данкаррике преступления совершаются нечасто.

– Но ведь вас учили расследовать преступления, – возразил Ратлидж. – В чем же трудность?

Маккинстри пальцем сделал дорожку в горке сахара, которую он, разволновавшись, просыпал рядом с чашкой.

– Я могу найти вора. Могу наказать человека, который бьет жену. Могу сказать, кто вломился в дом Макгрегоров. Стоит мне бросить взгляд на старика, который живет в хижине у ручья, и я сразу понимаю, своего или чужого ягненка он изловил и зажарил… В таких делах я разбираюсь. А в том, о чем я сейчас вам рассказал, – нет. Пересуды и сплетни расходятся по округе, и никто не знает, с кого все началось. Вот что особенно меня тревожит. Непонятно, с чего и с кого все началось. Здесь обронили словечко, там посмотрели, пожали плечами – и совершенно невозможно выяснить, кто за всем стоит. Инспектор Оливер уверяет, что это не важно, что мы-то свое дело сделали, раскрыли убийство. Теперь дело можно передавать в суд. Но, по-моему, важно понять, как и где все началось. Иногда мне кажется, что сплетни живут собственной жизнью! Как будто привидение бегает и нашептывает их всем. Понимаю, сэр, вам мои слова кажутся странными, но я ничего больше не могу придумать.