Дар мертвеца

– Никаких работ у нас не велось с самого четырнадцатого года, с начала войны. Питер, старик, которого моя тетка нанимала мастером, может подтвердить это…

– Он уже подтвердил. Его допрашивал инспектор Оливер. То же самое говорят ваши соседи. С другой стороны, мертвую женщину наверняка хоронили бы втайне. Вы ведь не сказали бы Питеру, если бы где-то здесь был спрятан труп. Да и тетке тоже – как утверждается в письме.

– Неправда! И… как-то глупо! Я приехала сюда с мальчиком… Подумайте, каким образом я привезла бы в Данкаррик его умершую мать? В дорожном сундуке? На задке экипажа? Притащила на плече? – с горечью спросила Фиона. Ей стало страшно.

Маккинстри поморщился:

– Мистер Робсон учел то, что вы сейчас говорите. По его мнению, мать могла прийти в себя после родов и захотела забрать мальчика. Она приехала сюда, а вы… сделали все, чтобы ребенок остался с вами. Я получил приказ…

– Теперь паб принадлежит мне. И я не допущу, чтобы его разносили на части в поисках трупа. Никаких мертвецов здесь нет!

– Фиона, я обязан провести обыск, иначе вместо меня пришлют другого констебля с ордером на обыск и топором. Пожалуйста, разрешите мне хотя бы обойти все помещения и собственными глазами убедиться в том, что искать у вас нечего!

– Нет!

Испугавшись ее крика, кошка сжалась и спряталась за тяжелыми шторами у бокового окна.

– Фиона…

– Нет!

Ему нелегко было убедить ее в том, что он – меньшее зло и ради своей же пользы она должна позволить ему обойти паб. Он осмотрит только те помещения, куда Фиона его пустит, и будет действовать крайне осторожно. Когда она наконец нехотя согласилась, Маккинстри мягко произнес:

– Извините. Мне так жаль!

Она сделала вид, что не слышит. С холодностью, какую он никогда раньше в ней не замечал, Фиона провела его по всему жилому крылу. Завела во все комнаты, даже в ту, где в кроватке спал мальчик, подложив руку под щеку. Потом они направились в старую часть дома. В свое время здесь хозяйничал ее двоюродный дед, потом тетка, а теперь вот она сама. Они осмотрели общий зал, бар, кухню, погреб и номера, приготовленные для проезжающих и жителей окрестных городков, которые останавливались здесь в базарные дни. Поднялись на чердак, где пыльный пол загромождали коробки и сундуки, осмотрели старую мебель, забытые детские вещи, из которых владельцы давно выросли, – словом, пожитки семьи, которая на протяжении многих поколений жила под этой крышей. Спустились в погреб, где на полках еще хранились вино, пиво и эль – никто не заходил его выпить. Кухня, кладовая, закуток бармена и погреб оказались почти пусты. Ни мешков с мукой или картошкой и луком, ни банок с мармеладом или заготовками овощей, выращенных на огороде.

Маккинстри старался осматривать все тщательно, но не обижая Фиону. Он осторожно простучал стены, потопал по половицам, заглядывал в трубы и выдвигал ящики в самых больших комодах и шкафах, открывал сундуки и принюхивался к их заплесневелому содержимому. Он старательно делал дело, не выдавая своего состояния, не позволяя страданию отражаться на лице.

Когда Алистер собрался уходить, она проводила его до крыльца и захлопнула дверь, не дав ему сказать спасибо и попрощаться.

Оставшись одна, Фиона прижалась лбом к тяжелой дубовой двери и закрыла глаза. Вскоре проснулся малыш и стал шепелявя напевать себе под нос песню шотландских горцев, которой его научила Фиона. Она велела себе встряхнуться и крикнула:

– Иду, милый!

Но прошла еще минута, прежде чем она начала подниматься по лестнице.

Неизвестно, что Алистер Маккинстри доложил начальству, но через две недели к ней снова пришли. Инспектор Оливер захватил с собой сержанта Янга и обоих констеблей – Маккинстри и Прингла. Инспектор показал ей ордер на обыск. По его словам, Маккинстри, боясь ее обидеть, забыл осмотреть надворные постройки.

Фиона, раздираемая страхом и отвращением, разрешила им искать где угодно и как угодно, захлопнула перед ними дверь и увела ребенка подальше.

Кости нашли в конюшне на заднем дворе, они были хорошо упрятаны между задней стеной и небольшим помещением, в котором раньше жил содержатель конюшни. Необычно толстый слой штукатурки в одном месте заметил инспектор Оливер. Он простучал то место молотком, понял, что там пустота, и постучал снова, с интересом наблюдая, как крошится штукатурка. Подозрительный по натуре, он зашел в пыльную комнатку по другую сторону стены и обнаружил, что встроенный шкаф не такой глубокий, как казалось снаружи.

После того как снесли перегородку, из-за нее выкатился череп, а затем и другие кости, запрятанные в длинное узкое место. Череп лежал на земляном полу и скалился, констебль Маккинстри с трудом удержался, чтобы не выругаться.

Судя по прядям длинных волос, сохранившихся на черепе, останки определенно принадлежали женщине.

Арестовали Фиону в конце августа.

Кости, найденные в конюшне, послужили поводом для нескольких новых версий. Инспектор Оливер старательно изучал прошлое Фионы, стараясь не упустить ни единой детали. Ему удалось кое-что выяснить, новые сведения подтверждали версию, которая казалась ему неопровержимой. Посовещавшись с главным констеблем, прокурор счел нужным возбудить уголовное дело по обвинению в убийстве.

Фиона нашла людей, которые согласились присмотреть за мальчиком, и с болью в сердце отправилась в тюрьму. Она точно не знала, кто ее враг и как ему или ей удалось так ловко накинуть петлю ей на шею. Одно было ясно. Кто-то очень хорошо подготовился и проделал все весьма искусно. Кому-то понадобилось ее убить, причем сделать это враг задумал руками представителей закона…

Кто-то ее очень сильно ненавидит.

Но кто?

Спросить можно лишь одну персону, но к ней Фиона ни за что не обратится за помощью. Даже если ей будет грозить виселица.

В свое время она дала слово и не могла его нарушить.

По ночам она плакала из-за мальчика. Она очень любила его и не стыдилась своих чувств. Что ему теперь скажут о женщине, которую он считал своей матерью? Кто позаботится о нем, кто защитит его, если ее не будет рядом?

Одиночество стало почти невыносимым. Одиночество и праздность. Фиона не привыкла целыми днями сидеть в тишине, когда нечем скоротать время, когда нет ни книги, ни швейной иглы. Еще в детстве, живя в доме деда, она много читала, шила или писала письма. Теперь ей некому писать. Где те многие, кто называли себя ее друзьями, кто привечал ее сначала ради тетки, а потом и ради нее самой? Никто из них не навестил ее, она не услышала ни слова ободрения. Фиона поняла, что все ее бросили. Она сожалела, что нет рядом тетки, которая утешила бы ее.

Ей прислали адвоката, но ему она не поверила. Глядя в его узкие глазки, она поняла, что с ним надо вести себя очень осторожно. Он не из тех, кто доверяет женщинам.

Глава 3

Лондон, 1919 г.

Стоя на дороге, он смотрел на кладбище за низкой каменной оградой, на пологом склоне холма. Ночью прошел дождь, мокрые надгробные плиты чернели в бледном утреннем свете.

Сердце у него билось учащенно. Надгробные плиты притягивали его как магнит. Неожиданно для себя он обнаружил, что пытается разобрать написанные на них имена, зная, что среди них должно быть одно знакомое. Потом он усилием воли заставил себя отвернуться и посмотрел на колокольню, еще окруженную низкими дождевыми облаками, и на высокие окна над дверью. Ему хотелось верить, что он находится перед церковью в Банкоме, в графстве Корнуолл, хотя он понимал, что это невозможно. Он пробовал убедить себя, что стоит рядом с французским кладбищем, но и это тоже было неправдой.

Его отвлекло какое-то движение, и вдруг в тени у церковной двери он увидел девушку. Обеими руками она несла большую охапку цветов. Когда девушка подошла поближе, он заметил, что она смотрит на него. Как будто ждала, что он окажется здесь. Как будто знала, что он в конце концов придет.

Он сразу узнал девушку, хотя лицо ее было скрыто в полумраке. В ее глазах читалось такое горе, что ему стало не по себе.

Придя в ужас, он хотел отвернуться, но не смог. Ноги словно приросли к месту, ее взгляд парализовал его.

Девушка приближалась к нему по дорожке. Что-то произнесла и показала рукой куда-то вбок, на могилу. Но никакого тела под холмиком бурой земли не было – это он понял сразу.

Она плакала, но ненависти в ее лице он не заметил. Ему показалось, что он сумел бы вынести от нее все, даже ненависть… но только не жалость.

Он зашагал ей навстречу – как будто по ее, а не по своей воле, она притягивала его. Он не мог оторвать взгляда от большой охапки цветов, которые она несла на могилу. Его тянуло к могиле. Девушка принесла так много цветов – они вдвоем должны были разложить их, прикрыть уродливую землю. Он отчетливо увидел могильный холм – голый, лишенный красоты, благодати и милосердия времени. Он быстро отвел глаза. Еще один шаг – и он прочтет имя на надгробной плите, но этого он уже не вынесет…

Иен Ратлидж проснулся резко, как от толчка, и хрипло выдохнул.

Он сидел на кровати, подтянув колени к груди, весь в поту, в ужасе, ошеломленный тяжелой, удушающей, ослепляющей чернотой, окружавшей его со всех сторон.

В отчаянии он поднес ладони к лицу, желая убрать вязкую черную грязь, облепившую его, и коснулся… нет, не жирной окопной грязи, а своей чистой кожи.

Удивленный, растерянный, он стал соображать. Если он не во Франции, то где? Похлопав вокруг себя руками, он нащупал простыню… подушку… Он в клинике?

Когда глаза привыкли к непроницаемому мраку, он сумел кое-как разглядеть очертания окружавших его предметов. Дверь… зеркало… столбик кровати…

Ратлидж выругался.

«Я спал! Спал дома, в своей постели… и видел сон…»

Прошло еще несколько минут, прежде чем живой, яркий сон поблек и ему удалось немного отдалиться от всепоглощающего ужаса, охватившего его во сне. У него в подсознании проснулся Хэмиш, заворочался, громко заворчал… Его ворчание напоминало раскаты грома… или канонаду… Хэмиш что-то говорил, хотя Ратлидж отказывался его слушать. Хэмиш снова и снова повторял одно и то же.

Нашарив спички, Ратлидж зажег свечу на столике рядом с кроватью, затем встал и включил свет. На высоком потолке замерцала голая лампочка, в темноте она казалась особенно яркой. Ратлидж радовался свету, который нес с собой ощущение реальности, прогоняя ночь и страшный сон.

Он загасил свечу пальцами, посмотрел на часы, лежавшие рядом с медным подсвечником. Без пяти три. Во Франции он часто засыпал, сжимая в руке огарок свечи. Незажженный – зажигать свечу в окопе было бы безумием – огарок служил символом света. И теперь, вернувшись домой, он по-прежнему держал свечу рядом с кроватью как талисман.

«Я в Лондоне, а не на фронте, и никакой земли у меня над головой нет…»

Он снова и снова повторял одно и то же, взывая к своему здравому смыслу.

Его окружают знакомые, привычные вещи: резной шкаф у двери в гостиную, зеркало – глядя в него, он по утрам завязывает галстук, кресло, в котором сиживал еще его отец, высокие столбики кровати – в ней он спит с детства, шторы винно-красного цвета – их ему помогала вешать сестра. Все такое родное и привычное! Мебель и вещи сохранились с довоенного времени, как и его квартира. Здесь он словно в крепости, которая защищает его от военного ада. Его квартира как будто обещала, что когда-нибудь он снова станет прежним.

«Я слишком много работаю», – подумал Ратлидж, прошел к окну между кроватью и высоким комодом, остановился у стола и раздвинул шторы. Над Лондоном нависли грозовые тучи – серые, нагоняющие тоску. Он отвернулся, и шторы снова сомкнулись. «Франс права, мне нужно отдохнуть. Я отдохну, и все прекратится».

Его сестра Франс выразилась вполне недвусмысленно: «Иен, вид у тебя ужасный! Ты устал, исхудал и по-прежнему совсем не похож на себя. Попроси у своего старикашки Боулса, чтобы дал тебе отпуск. С самого первого дня, как ты вернулся в Скотленд-Ярд, ты работаешь за десятерых, а ведь врачи ясно сказали…»

Да, врачи много чего ему говорили. Но работа помогала ему забыться… пусть и не всегда.

«Неправда, такое не забывается, – возразил Хэмиш, который неустанно ворочался у Ратлиджа в подсознании. – Иногда… довольно редко… на месте воспоминаний появляется только пустота…»

– Я и на это соглашусь. Когда я так устаю, что валюсь с ног, наступает покой… точнее, наступал, – поправился Ратлидж. Повинуясь давней привычке, Иен отвечал вслух мертвецу, слышать которого мог только он. В пустой комнате голос Хэмиша с мягким шотландским акцентом раздавался так же ясно и четко, как его собственный, словно погибший друг стоял у Ратлиджа за спиной. Казалось, стоит Ратлиджу повернуть голову, и он его увидит. Иногда он в самом деле оборачивался, но, разумеется, у него за спиной никого не было. Правда, страх, что он и тут ошибается, иногда становился почти таким же реальным, как и голос.

Ратлидж велел себе забыть то, что видел во сне. Какие-то непонятные обрывки… их невозможно истолковать. Опустив голову, он понял, что стоит посреди комнаты и хмурится, вспоминая.

Тряхнув головой, он подошел к окну и снова выглянул на улицу. «В горах совсем не так мрачно, – заметил Хэмиш, как всегда, откуда-то сзади. – И дожди у нас чистые и свежие».

Благодарный за то, что Хэмиш его отвлек, Ратлидж кивнул.

Доктор из психиатрической клиники, знакомый Франс, говорил ему: то, что называется, за неимением лучшего термина, психической травмой, полученной во время боя, изучено еще не до конца.

– Понятия не имею, как будут развиваться события. Либо однажды вы поймете, что вы здоровы, либо травма останется у вас до конца жизни. Со временем вам либо полегчает, либо станет значительно хуже. Здесь мы ничего не знаем наверняка. Мои немногочисленные пациенты, страдающие так же, как и вы, смогли ужиться со своей травмой. Советую и вам последовать их примеру. О медицинской стороне дела не волнуйтесь. Живите полной жизнью и радуйтесь, что вы в состоянии нормально рассуждать, думать и действовать.

Ратлидж больше не знал, что такое «нормально». С начала 1916 года он переживал приступы неуверенности в себе.

Его война не кончилась ликованием и радостью.

11 ноября 1918 года в одиннадцать часов, когда умолкли пушки, он был в таком тяжелом состоянии, что едва понимал, где находится.

Его нашли только через месяц, оцепенелого, растерянного. В немецкой шинели он бродил по дорогам Северной Франции. Тогда он не мог даже сказать, как его зовут и кто он по национальности. В конце концов его отправили в распоряжение британского командования: один майор французской армии узнал в нем офицера связи, с которым познакомился в 1915 году.

Свои поспешили отправить его в госпиталь, где ему поставили диагноз – «военный невроз». Прогнозы были неясными.

Долгое время он жил как в тумане. Ничто не способно было вывести его из оцепенения и мрачного молчания. Постепенно он вспомнил, кто он и как его зовут. Иен Ратлидж, британский офицер, бывший инспектор Скотленд-Ярда. Он узнал свою сестру Франс, приехавшую его навестить. Вскоре ему ненадолго разрешили увидеться с невестой.

Но свидание с невестой закончилось печально. Когда он с ошеломленным видом попробовал взять Джин за руку, она отпрянула. Врачи подробно объяснили ей, как вести себя с женихом, и она дрожащим голосом рассказывала ему об общих знакомых, но глаза ее были полны страха. После первого свидания Джин приезжала еще раза два, а потом разорвала их помолвку.

Из адской бездны под названием Госпиталь для контуженных и пациентов с военным неврозом его вытащила сестра. По требованию Франс его перевели в частную клинику.

И тамошний врач по фамилии Флеминг безжалостно сломал его.

Ратлидж боролся, на каждом шагу сопротивлялся натиску доктора. Измученный и усталый, он понимал, что ему не тягаться с высоким, ширококостным доктором, который увидел в раздавленном войной человеке личность, достойную спасения, и потому не сдавался и давил, давил, давил…

В конце концов на свет всплыла правда о капрале Хэмише Маклауде. Сначала Ратлидж вспоминал какие-то обрывки, но постепенно все ожило, и он решил, что снова попал на фронт.

Потом Ратлидж чуть не убил Флеминга. Он отчаянно стремился защитить свое внутреннее «я», совершенно неприемлемое для здравого ума. Он возненавидел доктора, обвинил его в том, что тот вытащил его из забвения и напомнил страшные события в его военном прошлом…

Наступательная операция на Сомме 1916 года, в ходе которой англичане понесли огромные потери, началась в июле и тянулась все лето. Погибших было столько, что некому было убирать трупы, и мертвых бросали там, где они погибали. Живым приходилось мириться с удушающей вонью. Никого из тех, кто проводил в боях по нескольку недель, нельзя было считать вполне психически здоровыми. И все же, когда сломался капрал Хэмиш Маклауд, Ратлидж и его подчиненные были ошеломлены.

Ничто не предвещало такого исхода, не было никакого «первого звоночка». Маклауд, принявший командование после того, как умер сержант, раненный в живот, руководил своими солдатами необычайно искусно и храбро, всем им служил примером. Никто не поверил, когда он наотрез отказался вести солдат в очередную атаку на пулеметное гнездо, которое им приказали уничтожить.

На рассвете их полк должен был взять высоту, им предписывалось подавить пулеметный расчет противника. Они все оглохли – всю ночь велась полномасштабная артиллерийская подготовка. По ним били свои, и они дошли до последней степени отчаяния. Вражеских пулеметчиков как будто что-то охраняло. Они хорошо окопались, и к ним невозможно было подобраться.

Измученный, бледный капрал покачал головой и отказался подчиняться приказу. «Не хочу, чтобы наши погибали зря… Я туда больше не пойду. Это безумие». Лица у стоящих за его спиной солдат были мрачные, пустые.

Ратлидж сам не знал, как им с Хэмишем до тех пор удавалось выжить практически без единой царапины. Он понятия не имел, хватит ли сил у него самого в шестой раз перебираться через колючую проволоку. Но другого выхода не было. Один пулемет по огневой мощи превосходил сорок бойцов. Один пулемет скашивал целую шеренгу солдат. Его необходимо было вывести из строя.

Ратлидж уговаривал Хэмиша, угрожал ему, взывал к его патриотизму, но сдержанный горец только качал головой. Его лицо, как и лицо самого Ратлиджа, искажали горе и страдание, он как будто без слов умолял его понять.

На войне нет места состраданию. Нет места жалости. Чтобы спасти тысячу жизней, приходится пожертвовать одной. Ратлидж предъявил Хэмишу ультиматум: либо он через час ведет солдат в очередную атаку, либо его расстреляют за трусость.

Ратлидж точно знал, что Хэмиш не трус, знал и то, что под непрерывным огнем люди ломались.

Ратлиджу пришлось исполнить свою угрозу. Команда, поспешно собранная в предрассветном сумраке, расстреляла капрала Хэмиша Маклауда. Но он не умер, и Ратлиджу пришлось добить его, нанести завершающий смертельный удар. Сразу после этого немцы начали обстрел, и их завалило землей. Похороненный заживо, ослепший, оглохший, Ратлидж выжил только потому, что его защитило тело Хэмиша. Горькая ирония судьбы…

Пулеметчики погибли тоже, за что Ратлиджа, не верившего в происходящее, наградили медалью и снова послали в бой, он должен был служить всем примером. Ему не дали передышки – на войне нужны были солдаты.

После того страшного лета 1916 года Ратлидж воевал еще два мучительных года. Он выполнял свои обязанности, хотя почти ничего не сознавал, кроме неумолкающего голоса Хэмиша в голове. Ратлидж хотел умереть, он много раз искал смерти, но, несмотря на ранения и болезни, остался в живых. Дома его встретили как героя, хотя он почти не мог говорить. Никто не догадывался, что он привез с собой мертвеца.

Доктор Флеминг хорошо сделал свое дело. В июне 1919 года Ратлидж вернулся в Скотленд-Ярд, его признали годным к несению службы. Свою тайну он носил с собой. Даже Франс не знала, как тяжело давались Ратлиджу попытки вернуться в прежнюю форму. Он должен был ловить убийц, но сам считал себя убийцей. И Хэмиш нисколько не облегчал ему жизнь, наоборот, он постоянно нависал у него за плечом и порицал его. Со временем у них наладились своеобразные отношения – если сравнивать с шахматной партией, ситуацию можно было назвать патовой. Хэмиш первым ощущал те мгновения, когда Ратлидж был наиболее уязвим. Иногда Ратлиджу казалось, что капрал мстит ему с того света.

Даже Флеминг, несмотря на все свое врачебное искусство, не сумел убрать страшные воспоминания. И избавить Ратлиджа от чувства вины.

В темную дождливую ночь особенно тяжело проснуться после кошмарного сна и услышать не дающий покоя голос из прошлого… из окопов.

Все же спустя какое-то время Ратлидж заставил себя снова лечь, укрылся одеялом и закрыл глаза.

Над Лондоном занялся серый сентябрьский рассвет, но Ратлидж все никак не мог уснуть.

Позже, при свете дня, он понял, что послужило причиной его сна. Накануне с утренней почтой пришло письмо. Зная, от кого оно и какая просьба в нем содержится, он долго тянул и не вскрывал конверт. Ему казалось, что письмо прожигает дыру в кармане его пиджака и в его совести. Наконец он со вздохом взломал резную печать.

Его крестный, Дэвид Тревор, писал из Эдинбурга:

«Ты все время придумываешь какие-то отговорки. Хватит! Приезжай ко мне в гости. Я скучаю по тебе, Иен. И хочу лично убедиться в том, что ты жив и здоров. Если твой старикашка Боулс не даст тебе отпуска, все равно приезжай. Мой врач напишет, что тебе необходим отдых. Кстати, отдохнуть не мешает и мне. Одиночество – вот что меня губит!»

Меньше всего на свете Ратлиджу хотелось ехать в Шотландию. Он искренне любил и уважал своего крестного, но на север ехать ему совсем не хотелось. Правда, при свете дня его нежелание казалось едва ли не суеверием и лишь ночью превращалось в невыносимо тяжкое бремя. Нет, он вовсе не испытывал неприязни к шотландцам, наоборот. Многие из них во Франции сражались под его началом, и – как ни горько это сознавать – многих из них он повел на смерть. Ратлидж помнил их всех поименно, даже зеленых новобранцев, с которыми он не прослужил вместе и дня.

Кроме того, сейчас ему меньше всего хотелось идти в отпуск. Он очень устал, но праздность пугала его. Когда человек пребывает в праздности, на краю его разума маршируют призрачные армии демонов…

Старший суперинтендент Боулс, возможно, с радостью отправил бы Ратлиджа в отпуск, если бы инспектор его о том попросил. Чем реже Боулс видел Ратлиджа, тем лучше себя чувствовал. Стоило Ратлиджу уехать из Лондона по делам, и Боулс радостно поглядывал на закрытую дверь его пустого кабинета. Ратлидж смущал покой Боулса, старший суперинтендент терпеть не мог умных подчиненных. И совсем невыносимыми для него были умные подчиненные, безукоризненно владевшие родным языком, окончившие университет и непринужденно чувствующие себя в обществе, в котором сам Боулс, несмотря на чин и положение, до сих пор был скованным и неуклюжим. От таких подчиненных Боулс старался избавляться как можно скорее. Он умел так себя поставить, что умные люди сами догадывались – в их же интересах как можно скорее попросить о переводе.

Но проклятый Ратлидж никуда не уходил и успешно раскрывал одно дело за другим. Он был словно заговоренным. Он выжил в мясорубке на Сомме, поправился после тяжелых ранений, хотя несколько месяцев провалялся в госпиталях. А ведь если осведомитель Боулса говорил правду, после войны Ратлидж почти выжил из ума, был совершенно сломлен, даже не мог говорить. Кто бы мог подумать, что он вернется на прежнее место работы? И все же он держится в Скотленд-Ярде вот уже четыре месяца, хотя Боулс изо всех сил старается доказать, что инспектор не справляется со своими обязанностями как положено и растерял навыки, которые прославили его до войны.

По мнению Боулса, Англии пошло бы на пользу, если бы Ратлидж умер вместе с теми, кого писатели стали называть «цветом английской молодежи». Мертвые «цветы» можно вымести вместе с мусором и забыть о них. Те, кто остался в живых, бросали вызов его тщеславию и потому служили для него мишенями.

Боулс вскарабкался по служебной лестнице на такую высоту, какую допускали его способности. Продвинуться по службе помогли успехи, достигнутые во время войны, когда он охотился на немецких шпионов. Но, похоже, ему так и суждено выйти в отставку с должности старшего суперинтендента. О том, чтобы подняться выше, человек его социального положения не мог и мечтать. Прекрасно понимая, что достиг потолка, Боулс постоянно испытывал гнев и досаду.

В то мрачное утро он вошел в кабинет Ратлиджа и придвинул себе второй стул – он всегда стоял у стены напротив двери. Тяжело опустившись на сиденье, он положил на стол папку с делом.

– Нам сообщают о неприятностях на севере, в районе Дарема. Судя по всему, кроме вас, с ними никто не в состоянии разобраться. – Старший суперинтендент открыл папку, достал из нее лист, исписанный черными чернилами, и мрачно воззрился на Иена. – Короче говоря, вот изложение сути дела и свидетельские показания, которые все подтверждают.