Победное отчаянье. Собрание сочинений

Николай Александрович Щеголев

Победное отчаянье. Собрание сочинений

Редакционная коллегия серии:

Р. Бёрд (США),

Н. А. Богомолов (Россия),

И. Е. Будницкий (Россия),

Е. В. Витковский (Россия, председатель),

С. Г ардзонио (Италия),

Г. Г. Глинка (США),

Т. М. Горяева (Россия),

A. Гришин (США),

O. А. Лекманов (Россия),

B. П. Нечаев (Россия),

В. А. Резвый (Россия),

А. Л. Соболев (Россия),

P. Д. Тименчик (Израиль),

Л. М. Турчинский (Россия),

А. Б. Устинов (США),

Л. С. Флейшман (США)

Издание подготовлено при поддержке гранта РГНФ 12-21-21001 а (м) «Русские и китайцы: межэтнические отношения на Дальнем Востоке в контексте политических процессов»

Составление А.А. Забияко и В.А. Резвого

Подготовка текста и примечания В.А. Резвого

Послесловие А.А. Забияко

Стихотворения

Харбин.1930-1935

Жажда свободы

Глаза глядят туда –В далекие долины.Слова готовы с устСорваться навсегда.Я пуст, как эта дальЗа дымкой паутины,И черен я, как тучТекучая гряда.Надвинулась весна.Избитые мотивыПодстерегают нас,Как придорожный волк.Зачем я – человек?Души моей извивыПронизаны навекСуровым словом: долг.А даль – пестрей, пестрей, –Пересыпает краски.Озимая траваНа солнечном костре.И хочется стеретьС лица печать опаскиИ разом оборватьОбязанностей сеть!<1930>

Стансы

Радость… -Я к ней не причастен.Солнце. -Я с ним не знаком.Что для меня ваше счастье?Что для меня ваш закон?Вечно во власти решений,Противоречий и ссор, -Думаю стать совершенней,Нежели был до сих пор.То богатырь, то калека,То филантроп, то Марат, -Редко зову человекаЛасковым именем: брат.Есть у меня «Меморандум», -Книжка для памяти, – тамЯ изнываю по Андам,По поднебесным местам.Дни надоели. Начать ли,Кончить… не всё ли равно?И, – повертев выключатель,Падаешь спать, как бревно.Всё обиходно. КосыеСпят на обоях лучи.Разве лишь слово «Россия»Мне необычно звучит.<1930>

В кинематографе

Торчит экран, – живая книга.Оркестру велено греметь.Сижу. Всё спутано. ИнтригаПлетет живую сеть.Удар судьбы героя ранит.Царят коварство и обман.Вокруг меня и на экране -Мистический туман.И вдруг войдет, блестя глазамиПрозрачнейшими, – Конрад Вейдт,Встряхнет льняными волосамиПод переливы флейт.И знаю, – не пройдет минуты, -Артист забьется в пустоте,Как беспорядочная грудаИз нервов и костей.И, вновь опомнившись, заплачет,И вновь кого-то позовет…Над головой его прозраченЭкранный небосвод.Колонны слов, круги, зигзагиБезумно мечущихся лент.На развивающемся флагеГорят слова: «The end».<1930>

За временем!

Устал с утра давитьсяИдущей в такт со временемСлепой передовицейГазеты. Жизнь, – согрей меня!Не прихоть! – Еле-елеТеперь справляюсь с ленью яК концу моей недели…Мутит (перечисление):От улиц, от традицийКивков, от «дам с собачками»,Спешащих возвратитьсяНа мой закат запачканный…Бывают люди сталью,А жизнь – магнитом ласковымДля них. Глядишь, присталиПроворными булавками.Бывают люди медью,Как я. И нет проворства в них!И – медлят, медлят, медлят,Чтобы потом наверстывать.Но в этот ад – в погонюВольют, как бы нечаянно,Последнюю агонию,Победное отчаянье!<1930>

Память видит

Память видит зеленый альбом…В нем когда-то, как ярый новатор,Расчеркнулся я словом «любовь», –Запятая, тире, «скучновато!»И под этот больной экивок(Жизнь тогда мне ничем не сияла,Я тогда не ценил никого)Подмахнул я инициалы, –Н.А.Щ. – Миллионы минутОт обиды альбомовладельцаПровертелись. И вновь я в пленуНасылающих скуку метелиц.И – за ветром, пример взяв с него,В каждом жесте лелея решимость,Я бегу по настилам снегов,Как на лыжах, шагами большими.Точно тянут меня на ремне,Точно манят обилием денег…Но во мне – никаких перемен,Никаких – перерождений.<1930>

Правдивость

Родимая, начало всех начал!Когда слепила солнце саранча,Когда она врывалась с треском в двери,Когда от подозрительности я,Теряясь в недомеках бытия,Уж никому не ждал души доверить;Когда разуверялся и когда,Не спрашивая у людей, гадалО том, что им и ясно, и прозрачно, –Тогда и сердце, даже пред тобой,Притворствовало, празднуя отбойПривязанности нашей полумрачной.Напрасно оправдания вовнеМоей высокомерной болтовнеОтыскивала ты, еще не зная,Что я, как все, во власти пустяковИ что по складу духа я таков,Приснившийся тебе пришельцем рая.Родимая, начало всех начал,Прислушайся! Я коротко сказал:Нет слов косноязычней и короче,Чтоб выразить ту ясность на душе,Подобную не блику на клише,Но вольтовой дуге на фоне ночи.Как звуки тамбурина и зурныДля музыканта вдруг озарены,Зажглись мои последние недели…И, вероятно, в мире нет тоскиСильней, чем счастье показать такимСебя, каков ты есть, на самом деле.Май 1930 Харбин

Там…

Влача за собою пояс,Глотая с тоской дистанции,Бежит пассажирский поезд,Вопит у ближайшей станции.Там запад, – залит кострами,Как кровью, – почти логическиБеседует с пустырями,Настроенными элегически.Там вяз, растопырив руки,Взяв позу актера-трагика,Вихрясь в налетевшей муке, -Мне душу порой затрагивал.Там дали, рябя рисункамиЛандшафтов, одетых в олово,Страдали. И стыла Сунгари,Как плоскость ножа столового.Июль 1930

Диссонанс

Спрятанный в клобук СавонаролаБлизок мне с девизом: пост и труд…А в соседней комнате – виктролаИ уют.Чувствую, что с каждым часом чваннейСтановлюсь, заверченный в тискиГорестного самобичеваньяИ тоски.Но в припадке жесточайшем долгаВ свой афористический блокнотЧто-то заношу, смотря подолгуНа окно.К желтым костякам фортепианоПрикасаюсь скованным туше,Думаю бессвязно и беспланноО душе.Пусть соседи под виктролу скачутВечером, лишь вынет диск луна, –Всё равно: ударю наудачуДиссонанс.Если же случайно выйдет нежный,Тихий, грустью задрожавший звук –Приглушу его своей мятежнойПарой рук.1930 Харбин

Поровну

На десяток плохих есть десяток хороших.На десяток больных – десять «кровь с молоком».На десяток разутых – десяток в галошах.На толпу в лакировках – толпа босиком.Дисгармония, кризис – газетный, словесный…Удручающий ряд! Кто поймет? Кто поймет,Что и в наше столетье веселые песниПоловина людей, точно нáзло, поетКто поймет? Кто поймет, отчего, насмотревшисьНа бессилье людское, иду я домойНе с тоскою, как надо бы, не присмиревший,А натянутый, точно струна, и прямой?А когда мне прошепчут: «депрессия!.. кризис!..»И понятий тождественных траурный ряд, –Я сощурюсь слегка, к говорящим приблизясь,И ехидно скажу: говорят, говорят!Пусть вселенная спит под метелью, в пороше,Пусть мучительный мир в бесконечность влеком, –На десяток плохих есть десяток хороших,На десяток разутых – десяток в галошах,На десяток больных – десять «кровь с молоком»!1930Я близок к устьюБольших дорог…Я с той же грустью,Я столь же строг,Я так же занятОдним, одним –Ловлю глазамиБелесый дым…Туман и сыростьТри дня подряд…Таким я вырос,И – что ж! – я радНести всё время,Всю жизнь моюСебя, как бремя,В разлад со всемиИ даже с теми,Кого люблю.И – через многоШумящих летЯ столь же строгоВзгляну на свет, –Да, он мне ближе!Но – что скрывать? –Ведь я увижу,Что я опятьВсё так же занятОдним – одним… –Мильон терзаний…Белесый дым…1930

Гонг

Стараюсь жить попроще, без утонков, –Сплошная трезвость, здравый смысл во всем…Вдруг – странный, тяжкий звук, как будто гонгаУдар!.. И всё меняется кругом.Знакомый звук, как мир, больной и старый,Пронзительный, надрывный и лихой…Чайковский ждал такого же удара,Бетховен, будучи уже глухой.Толстой, насупленный, косматобровый,В биеньи жизни звук тот различал,И вздрагивал, и вслушивался снова,И вышла «Смерть Ивана Ильича»…У Чехова – «Вишневый сад»… У БлокаРасцвел над бездной «Соловьиный сад»…Везде – куда ни глянь! – над одинокойДушой мечи дамокловы висят…И я, пигмей, живу и не горюю…Вдруг грянет гонг, и станет жизнь тесна,И хочется проклясть ее, пустую,Проклясть ее и прыгнуть из окна.До вечера влачится тупо время,Живешь в каком-то гулком колесе,Ругаешься и плачешься со всеми, –Другой и все-таки такой, как все.Как все, как все!.. Нет певческого дара.Я – пустоцвет… Ну что ж! напьюсь тайкомИ буду до надсады «Две гитары» –Мотив давнишний, затхлый, стертый, старый,Мне в уши занесенный ветерком,Себе под нос мурлыкать тенорком…1930

Ровно в восемь

Ровно в восемь меня ты встречала.Я бежал и не мог продохнуть,Наступая на цепи причалов,Изъязвивших песчаную грудь.Впрочем, «грудь» – устарело, избитоДля земли, для воды, для песка…Я на прежних поэтов в обиде,Что посмели они истаскатьВсё дотла, и всё выпить до краю,И беспечно мотать до меняТо, что ныне во мне закипает,Улыбаясь, дразня и маня.Но и хуже мы муки выносим, –В зное лета и в вое зимыМне осталось одно: ровно в восемь, –Точка в точку, – встречаемся мы.А в дурную погоду заочноДля тебя составляю я речь,Где любовно приветствую точностьИ рассчитанность времени встреч.<1931>

Покушавшемуся

Неделя протекала хлопотно.К субботе ты совсем раздряб.Пришел к реке, нырнул и – хлоп о дно! –Оставив пузыри и рябь.Но на мостках матрос внимательныйНе потерял момента, и, –Стругая гладь, спешит спасательныйМотор, надежду затаив.Прыжок. И вынут утопающий –Свободе личности назло.Ах, вымокшая шантрапа! ЕщеПечалится: не повезло.Беда! становишься ехидою,Беседуя с тобой. Ты – тот,Кто жизнь считает панихидою,Тогда как жизнь – переворот.Тогда как жизнь – великий заговорГромов и ловля на летуКлинков, взлетающих зигзаговоВ нетронутую темноту.<1931>

За городом

Лихие цирковые Арабеллы,Театры, мостовые мне нужны…Полмесяца живу как оробелый, –Не сладить с новизною тишины.Открыты окна. Легкие ударыКалиткою. А в воздухе сквозятШесты шаланд, сверканье самоваровИ бочек, за которые – нельзя…И надо мной поблескивают щелиНа потолке; и небо надо мной;И – если дождь, то летние капелиОбрызгивают музыкой земной.Лиризм растет… Но перееду в город,Обогатив словарь своих стихов, –И снова стану петь, что я расколотИ устаю от всяких пустяков.Как девочка, душа наденет капор…Но будет верить в свежесть ветеркаИ будет ждать, чтоб чудом дождь закапалС непроницаемого потолка.<1931>

Серебряные дни

Летом – мрачная закабаленностьИ девиз: «от всего отрешись!»А зимой, как ни странно, – влюбленностьИ в тебя, и в работу, и в жизнь.Дни серебряные, словно проседь.Век писал бы, но твой бубикопф,В сочетаньи с улыбкою, проситПрекратить сочиненье стихов.Над душой моей сложной и хрупкойТы смеешься чуть-чуть, – почемуИ зову я тебя «острозубкой»И не сразу, не сразу пойму.Но у родственников – вечеринка,Где – веселье: ты в самый разгарНарисуешь «поэта на ринге», –Так, для смеха вертящихся пар.И, следя за пунктиром рисунка,Очаруюсь тобою я сам.Я – мальчишка, держащийся в струнку,Как бы наперекор небесам.А когда под влияньем моментаВсе хохочут, виктролу скрутив,Ты велишь мне идти к инструментуИ сыграть наимодный мотив.И в биеньи нерусского вальса,Сонни-бой и танго «Аргентин»Ты вселяешься вся в мои пальцыНад просторами клавишных льдин!<1931>

Отупение

Слов уж не было…ЯПоникал,Как под градом доносов,И в пространствоРонял, –Клеветнической тучей гоним, –Так тягуче слова,Что казалось, –Н а в у х о д о н о с о рСлишком краткое словоВ сравненииС каждымМоим.<1931>

От самого страшного

Я стою у забора. Сквозь воздух вечернийДолетает из дальнего сада симфония,Вероятно, продукт математики Черни,Виртуозности Листа, – Сальери агония.И какие созвучия! Чем обогреешьИх полет? Прикасаясь к ушам, холодят ониДо мурашек, до дрожи. И тянет скорееВ освещенную комнату. Там благодатнее.Там и легче. А утром, когда, обозленный,Выбегаешь и щуришься, сутки прободрствовав, –Воспаленные веки на вязах зеленыхОтдыхают от самого страшного, черствого.<1931>

Друзьям

Для них, нелепо запоздавших,Создавших смуту вкруг меня,Я нахожу слова постарше,Чем те, которыми звенят,Чем те, которыми пророчат,Чем те, которыми клеймят,Чем даже те, что счастье прочатИ затуманивают взгляд.Друзья, вонзившиеся в сутки,Как нить закатного луча, –Они живут в моем рассудкеРазоблачителями чар.И, растворяясь в их советахТак, как в стакане – сулема,От бьющихся в окошке веток,От ветра – я схожу с ума!Чтоб стать впоследствии к ним ближе,Чем в эти снеговые дни,Я обнимаю груды книжек,Которые прочли они; –Чтоб им, которые мутилиВо мне спокойствия струю,Излить в незыблемом мотивеКолеблемую жизнь мою!<1931>

«Устаю ненавидеть…»

Устаю ненавидеть.Тихо хожу по проспектам.«Некто в сером» меняВ чьи-то тяжкие веки влюбил.Устаю говорить.Пресловутый и призрачный «некто» –Надо мной и во мне,И рога – наподобие вил.Впрочем, это гротеск.«Некто» выглядит благообразней, –Только рот как-то странно растянутПри сжатых губах:Таковы и лица людей в торжественный праздник,Если отдыха нет, –Борьба,Борьба,Борьба!Я себе говорю:Мы сумеем еще побороться,А покаСтану петь,Стану сетовать,Стихослагать!И пишу,И пою,И горюю, –Откуда беретсяЛихорадочность музыки,Бьющейся в берега?Непонятно!Ведь я потерял беспорядочность мнений.Я увесист, как полностью собранныйРокамболь.Я лиризм превозмог.Но достаточно книжных сравнений,Как прочитанноеОбернется в знакомую боль.Через двадцать пять летТы увидишь, что мир одинаков,Как всегда,И что «некуда больше (как в песне) спешить».И, вздохнув, захлебнешьсяВ обилии букв и знаков,Нот, и шахматных цифр,И запутанных шифров души.1931

«Вечер. Горизонт совсем стушеван…»

Вечер. Горизонт совсем стушеван.Печь, диван, присутствие кота.Ручкой тонкою и камышовойЯ пишу на длинных лоскутах.Ветерок колеблет занавеску,Занавеска к абажуру льнет.Точно Гоголь, я в турецкой феске, –Остролиц и холоден, как лед.Музыка несется ниоткудаВ форточку и в уши – напролом.Обожаю внешние причудыИ, в особенности, за столом.Я пишу. В окне горит веранда.Перетряхиваю ритмы дня.За стеною спорят квартирантыНе о том, что трогает меня.Вот сегодня я листал Толстого,Кажется, четырнадцатый том –Педагогики его основа, –И всё время думал: не о том!Думал до надсады долго, много,Щуря уголки зеленых глаз,Только к вечеру моя тревогаТяжко в эти строки улеглась.Но отчаянье, как Лорелея,Всё поет, и падаю в прибой, –Я, казненный, как поэт Рылеев,Только не другими, а собой!1931

«Нас всё время наказывал Бог…»

Нас всё время наказывал Бог.Мы умели хотеть, мы боролись,Мы не ждали, чтоб кто-то помог,Шли мы к северу, прямо на полюс, -А потомок прочтет свысока,Как мы шли сквозь поля ледяные -То без Бога, то без языка,То без солнца – в огромной России!1931

Сон

Мы с другом идем перелесицей,Неясных предчувствий полны…Над нами колеблются месяцы,Но нет ни единой луны.Растут только вязы да тополи,Наверно, по тысяче лет…Вон – дети оравой протопали:Всё мальчики, – девочек нет.Учительниц нет, – есть наставники,Нет рек, – есть глухие пруды,Слоняются фавны да фавникиУ горькой зеленой воды.И в этом проклятом становище,В заброшенном замке, в пылиСидит и владычит чудовище,К которому нас привели.Квадратное, злое, безмолвное, –Оно ощерилось на нас,И брызжут зеленые молнииИз маслом подернутых глаз.И замок, зубцами увенчанный,Тосклив, неуютен и мшист, -Не тронутый веяньем женщины,Без слез, без тепла, без души.1931

Боги

Предвечерние рвы на дороге.Разговор воронья в вышине…Отовсюду, мне кажется, богиПодступают, враждебные мне.Вот сутулый ивняк-длиннолистникНевидимка-рука потрясла…Ах, опять ветерок-ненавистникВ душу робкую вносит разлад.Занимается ль день над рекою,Он от туч и от ветра рябой…Мы простились: ты машешь рукою, –Нет, не ты – бог разлуки с тобой…Не исчислить вас, темные боги,Боги будней и тяжких дорог!..А бессонницы бог и тревоги?А нужды? А изгнания бог?А домашняя грусть у окошка,Грусть твоя – что еще тяжелей?..И ползущая сороконожка,И сквозной ветерок из дверей…Но в вихрастые дни вдохновенья,Когда всё мне пустяк и тщета,Я сплетаю богов, точно звенья,И мечтаю, сплетя, сосчитать.Вот сегодня как будто бы дожилИ готов их собрать на копье.Но вгрызается грусть многобожьяВ терпеливое сердце мое!..1931

Витринная кукла

Мне грезится фигурка неживая,Слегка отставившая локоть круглый, –Задрапированная восковаяМодель витринная, больная кукла.Случайно вы попали в поле зренья…Я щурился, разглядывая пачкиШелков, носков с божественным презреньем, -Душа была в потусторонней спячке.Фигурка, вы – последняя влюбленность.Пусть нездорово, но, по крайней мере,Не тронет вас моя испепеленность.А звать вас буду Ирмой или Мэри.И жизнь пойдет прекрасно и правдивоВ прекрасном шелковом раю витрины,Где вы теперь стоите горделиво, -Осуществление мечты старинной.<1932>

Зима близка

Всё прозрачней воздух,Всё острей слеза,Всё синее звезды,Всё слепей глаза.И дымятся трубы,И бурлит река, -Холоднее губы,Холодней тоска…И зима близка!<1932>

«Всем мои стихи доступны, – всем ли?..»

Всем мои стихи доступны, – всем ли?Да, конечно! Точно снег они,Падающий хлопьями на землюВ пасмурные мартовские дни.Всякий вправе подставлять лицо им,Обелиться с головы до пятИх мохнатым карусельным роем,Но – беда! – не все того хотят.По частицам расточаю дар свой,Жду, терплю, – на худшее готов.Но никто мне не прошепчет: «царствуй!»И руки мне не подаст никто.Это выглядит мрачней могилы,Это гибнет человек живьем…Но какая дьявольская силаВ нынешнем отчаянье моем!<1932>

Опыт

Одиночество, – да! – одиночество злее марксизма.Накопляешь безвыходность: родины нет, нет любви.Содрогаешься часто, на рифмы кладешь пароксизмы,Бродишь взором молящим среди облаковых лавин.– «Не от мира сего…» И горят синема, рестораны,Ходят женщины, будят сознанье, что ты одинокНа земле, где слывешь чудаком захудалым и странным,Эмигрантом до мозга костей, с головы и до ног.Эмиграция, – да! – прозябанье в кругу иностранцев,Это та же тоска, это значит – учить про запасВсе ремёсла, язы́ки, машинопись, музыку, танцы,Получая гроши, получая презренье подчас.Но ты гордый, ты русский, ты проклял сомненья и ропот, –Что с того, что сознание трезвое спит иногда? –Но себя ты хранишь, но встречаешь мучительный опытНе всегда просветленно, но с мужественностью всегда!19.VII.1932

Лермонтов

В этом мире, мире ненастья,Мире мертвых нудных людей,Жгут меня холодные страсти, –Я дрожу от этих страстей.Дни идут, оскалясь как волки, –Дни разврата и дни труда,И холодным и лунным шелкомОтливает ночью вода…В этом мире мне счастья нету,Всё – лишь сказка, перечень сновОдинокой черной планетыУ преддверья многих миров.И от этой холодной сказки,От ненужных женских ласкВ неудобной тряской коляскеОтправляюсь я на Кавказ,И гуляю там, нелюдимый,Поджидая скорую смерть…Пятигорск… Золотые дымы…Взгляд последний, кинутый в твердь.1932

«Люби меня всей чистотой…»

Люби меня всей чистотой,Которой я стыжусь,Люби меня любовью той,Которой я боюсь.Люби меня, люби меня,Все силы собери –Во мраке ночи, в свете дняИ розовой зари.Настанет миг, ты подойдешь,Мучительно любя…О, ты тогда меня найдешь,А я найду себя.Я новым ликом обернусьИ, став самим собой,Свободно солнцу улыбнусь,Что встанет надо мной.Так, вгрызшись в землю глубоко,Из материнских недрСосет ребенок молоко,Растет высокий кедр.А обессиленная мать –Иссохшая земляПечально будет умирать,Ребенка утоля…И ты, оставленная мнойНавеки, навсегда,Утратишь свет последний свойИ канешь, как звезда,Во мрак, что безответно нем,В ночь, чуждую тепла, –И лишь тогда пойму я, чемТы для меня была.1932

Муть

Дни весенние. СинийИ безоблачный свод…Скоро ветер с пустыниЖелтизну нанесет.Солнце сядет… И некийСовременник, мой друг,Вскинет тяжкие веки,Затуманится вдруг,И пропьянствует ночьюУ распутства в гостях,И под утро воочьюУзрит дьявольский стяг…Но волною тяжелойЗахлестнет горизонт,Зазвучит невеселыйКолокольный трезвон,Всхлипнет нынешний Гамлет,Рухнет времени связь…Вот он мечется, мямлит,Поминутно крестясь.И так сладко, так святоПокаянье в концеСо следами развратаНа упрямом лице.1932

«Мне скучно…»

Мне скучно… БудильникСтучит монотонно.Покой мой бессильный,Покой мой бессонный!Но вдруг, будто пеньеВ костеле органа,Нахлынет волненье,И плакать я стану,Что мысли приходятИ мрут без свободы,Что годы проходят, –Все лучшие годы.Что ласточки вьются,Крылами звеня,Что люди смеютсяИ травят меняТо ночью бездомной,То дома и днем, –А Лермонтов темныйПоет о своем!1932-1933

«От замыслов моих, не подкрепленных…»

От замыслов моих, не подкрепленныхНи силою, ни верой, ни трудом,От слов моих всегда полувлюбленных,Полупрохладных, как забытый дом,От вечно спутанных и сыроватыхТуч, копошащихся над головой,И даже от просветов синеватых…От всей земли, скользящей по кривой,Бежать, бежать, бежать… – в какое царство?О ложь!.. О бесполезное бунтарство!<1933>

«Слова, сорваться с уст готовые…»

Слова, сорваться с уст готовыеНедели, месяцы, года;Ошибки старые и новые,Непоправимые всегда.И лес из дымных труб над городом,И круг луны над головой,И я – с несвойственным мне холодом –Какой-то странный, сам не свой,Изогнутыми переулками,Шагами тяжкими и гулкими,Вступаю в городскую ночьАсфальты черные толочь.<1933>

Сирена

Сидит – поджатые колена,Большие лунные глаза, –Оцепенелая сирена,Как затаенная гроза…Как много, как ужасно многоЛюдей – в былом, теперь – калекТолчется у ее порога!Один красивый человекТеперь в нее влюблен. ПечальноОн с ней до сумерек сидит.Она не гонит, но глядитС холодностью необычайной…А по ночам – она – сирена –Она – сирена – по ночамКрадется в парк: дрожат колена,И косы бьются по плечам,Как перегрызенные цепи…Стоят беседки. Месяц строг.И – ждущий фавн табачный пепелС козлиных стряхивает ног.<1933>

Осенняя улыбка

Ноябрьский, прозрачный, кидаемый ветром в стекло,На серые зданья слетает снежок неуемный.Последние листья с деревьев еще не смело,Над серой землею склоняется купол огромный.Немного белей, но не ярче… лишь тусклых тоновМельканье, да красок – лишь выцветших – чередованье,Скелеты деревьев качаются, ветер готовСнести мою крышу, – я слышу его завыванье.Там настланы мертвые листья в пустынном саду, –Порывами ветра на землю безжалостно сбиты…Мы плохо расстались. Теперь я к тебе не приду,И ты задохнешься от гордости и от обиды.А завтра, при встрече, случайной, как свет или тьма,Как солнце, как звезды, как месяц, как всё во вселенной, –Лучи желтоватого солнца сойдут на дома,Ты мне улыбнешься улыбкою слабой и бренной.Но в этой улыбке, как в странной заморской стране,Какие-то птицы поют и цветы зацветают,И солнце не меркнет, и часто мерещится мне,Что в ней всё, что было, что есть и что будет, – растает.<1933>

«Розовело небо, задыхался колокол…»

Розовело небо, задыхался колокол,Искры разлетались.Мокрый падал снег и стлался, стлался пологом,И глаза слипались.Старичок скользил, покашливал и щурился,Переносье сморщив.Яркие рекламы плавали над улицей,До костей промерзшей.Улыбались люди и друг друга под рукуБрали, кляли стужу.Мчался сбор пожарных. Старичок шел бодренько,Хоть и был простужен.Но не грипп свалил его – цистерной медноюВ перекрестке сбили.И опять помчались с ветром люди бледныеВ рев автомобилей.И опять на сердце знак багровый чертится,И опять я занятМыслями о смерти, о своем бессмертьицеИ – самотерзаньем.<1933>

«Ты помогала мне в успехе…»

Ты помогала мне в успехеНа утомительной земле,Ты создала мои доспехи,Ты сделала меня смелей,Неуязвимей и злорадней…И всё, что мне тобой дано,Я взял, но твой покой украден,Я не люблю тебя давно.В твоих ресницах звезды виснут,Ты часто плачешь и не спишь…А я, в квадрат кирпичный втиснут, -Я снова впитываю тишь!1933

«На сердце пусто и мертво…»

На сердце пусто и мертво:Напрасно притворяюсь кротким…Властительнейший профиль твой,Веселую твою походку,Твоих движений злую власть,Уверенность твою в победахКак часто я готов проклясть!..А под конец, а напоследок,Поднявши воротник пальто,Поглядывая одичало,Проклясть проспект с его авто,Уйти в пустынные кварталы.1933

«Я грею ледяную руку…»

Я грею ледяную рукуУ сердца, бьющегося громко, –Я тщательно скрываю муку…Но вот подходит незнакомкаИ спрашивает, вздернув плечи:«Зачем вы злой и непонятный?»И что я, что я ей отвечу, –В себя ушедший безвозвратно?1933

Русский художник

Кидающий небрежно красок сгусткиНа полотно, вкрепленное в мольберт,Художник я и, несомненно, русский,Но не лишенный иностранных черт.Люблю рассвет холодный и линялый –Нежнейших красок ласковый разлад.Мечта о власти и меня пленяла,Меня пленяла и меня трясла.На всякий звук теперь кричу я: – занят.Но этим жизнь исчерпана не вся.Вокруг враги галдят и партизанят,Царапины нередко нанося.Мне кажется, что я на возвышеньи.Вот почему и самый дух мне любФранцузской плавности телодвижений,Англо-немецкой тонкой складки губ.Но иногда я погружен по плечиВ тоску и внутреннюю водоверть.И эту суть во мне не онемечит,Не офранцузит никакая смерть.1933