Обиженный полтергейст (сборник)

…Это безликое безумие разбавлялось другим – отзывами и рецензиями. С ними Виктор был более внимателен: прочитывал до конца и вспоминал, что кое-какие уже читал раньше. Например, то, в котором ему (за что – неизвестно) выносила смертный приговор «Победоносная Армия Кавказских Кинжалов». Или то, в котором признавалось (пунктуация хромала) его духовное родство с Платоном, Бодлером, Буниным и Эдгаром Берроузом – сразу со всеми. Или… «мышь», накрытая ладонью Виктора, дернулась и замерла.

«…Ваши произведения незаурядны, – прочёл Тренке. – В них постоянно присутствует отталкивающая составляющая, но только это свойство и преобразуется в источник соблазна…»

Подобные похвальные слова – а это была похвала – летели к Виктору постоянно, отовсюду, и не было причины изымать из потока славословий эту одну хвалебную песнь, начисто лишённую оригинальности. Дело было не в содержании письма, дело было в подписи. Послание составил не какой-нибудь там Дист Бак Терриоз, оно оказалось подписано Матёрым Шехерезадом. Если разобраться, то и в этом факте ничего удивительного не усматривалось, но два обстоятельства настораживали. Во-первых, Виктор получил и (непонятно, почему) прочитал сообщение задолго до того, как вирус начал ему докучать. Во-вторых, необычно громкое, несуразное имя совершенно истёрлось из памяти Виктора.

Впрочем, не было большой беды и здесь. Ну, прочёл писака что-то из его сочинений; ну, выразил жалкий восторг. Ну, вздумал, наконец, впоследствии намозолить глаза, греясь надеждой, что заметят и запомнят надолго – Бобчинский. А что забыл – так мало ли что ещё забылось, Тренке вовсе не обязан держать в голове сведения о сумасшедших со всех концов света. Только оставался нюанс, третий момент: память Виктора вдруг приоткрыла сокровищницу, и всплыл Лос-Анжелес, а следом – электронные часы с кукушкой.

Вот это событие заставило почесать в затылке. Виктор хмыкнул и покачал головой: подозрительное совпадение!

Очень давно, на заре своей писательской деятельности, юный Тренке создал полудетективный рассказ, действие которого происходило в Лос-Анжелесе. С выбором места всё понятно: большинство приличных детективов шло с Запада, из США; молодому дарованию, делающему первые нетвёрдые шаги, простительно мелкое подражательство – настолько смешное теперь, что становилось не забавно, а неловко. Уже гораздо позднее, когда появилась сеть, он попросту слил туда всё, что написал за полтора десятка лет, после чего старался не вспоминать о былом убожестве. А вот кукушка¦рассказ про кукушку был закончен сравнительно недавно. Полумистическое-полуабсурдное озорство, пачкотня – история электронных часов, куда вмонтировали механическую птицу. Кукушка ни с того, ни с сего взялась вдруг нести яйца… в них завязалось неизвестное и недоброе… владелец часов не знал, как поступить… и т. д., и т. п. Да! Два совпадения, как известно, суть нечто большее, чем простая случайность.

Тем временем соскучившийся Шехерезад начал новое наступление. На сей раз Виктор усмотрел в его лице черты борца из цирка начала ХХ века. «Своевременно», – пробормотал Виктор и стал сосредоточенно вчитываться в осточертевшую галиматью. Минеральность… не облака, а мозг… перипетии в поле сексуальности… ¦апельсинные деревья… «У меня были апельсиновые», – автоматически поправил Шехерезада Виктор и тем признался во всём. Он покрылся испариной. Просматривать компьютерный архив не имело смысла – вирус и шагу ступить не давал. Придётся рыться в папках и коробках, проверять печатные экземпляры.

Этого, в общем-то, можно было не предпринимать, Тренке всё понял, но руки работали помимо сознания и лихорадочно копались в бумажной кипе. Рассудок сопротивлялся, но в то же время полнился отчаянием: правда была неумолима, а свидетельства, которые сейчас – через минуту, через миг – разлягутся на столе, добьют последние иллюзии. И свидетельства разлеглись: трактат, посвящённый повальной автоматизации, где жизненным процессам в ряде случаев приписывалась определённая «минеральность». В другом – тоже раннем – произведении Виктор весьма опрометчиво сравнивал облако с мозгом. Помнится, ему было просто лень искать подходящее сравнение, и он влепил первое попавшееся. Поле сексуальности – вот же оно, занимает почётное место среди разглагольствований о едином поле сознания. В нём, разумеется, возможны перипетии. Кушать подано – апельсиновое дерево: выросло, понимаете, в самом центре потрясённой берёзовой рощи, повинуясь натужному сюжету…

Виктор Тренке уставился на компьютер. Значит, всё-таки он! значит, всё-таки сбываются прогнозы, и оборзевший аппарат самостоятельно штампует всякий бред, предварительно надёргав из хозяйских работ бессмысленных цитат! Виктор не знал, радоваться ему или сокрушаться. С одной стороны получалось, что он своим творчеством нечаянно запустил новый, непобедимый пока ещё вирус, и тем обеспечил себе хлопоты и заботы. С другой – он получил самое верное, самое надёжное подтверждение своей гипотезе. Близится время, когда ментальный дубль, сотворённый человечеством, перестанет нуждаться в родителе и займётся устройством собственных дел, далёких от людских интересов. А фотография? А борода, а подштанники? Ерунда! это семечки для компьютерной графики. Но в его компьютере нет даже программы, которая могла бы создавать столь совершенные графические образы. Значит, скачал из сети без спросу, украл, и, может быть, что-нибудь стибрил ещё, и скоро применит – на горе владельцу и его почитателям. Уже применяет – в сообщениях Шехерезада имелись целые куски, которых Тренке точно никогда не писал, которые только в общем согласовывались с его соображениями. Чего греха таить – подсознательно Виктор давно подозревал подобное. Он начал подозревать, когда не преуспел в поисках отправителя сообщений – автора элементарным образом не существовало в природе.

Расколошматить машину? Виктор уныло взирал на бороду счастливого электрического беса. Нет – конечно, колошматить он не будет, но жёсткий диск придётся форматнуть. С вирусом сотрётся всё – и нужное, и ненужное, все программы, все файлы, архив… Безумно жалко. В конце концов Тренке решил не пороть горячку – возможно, выход ещё отыщется сам собой. Нет худа без добра: он может пойти прогуляться и лично, во плоти посетить литературное товарищество, членом которого он числился и куда направлял свои труды в первую очередь. Таких объединений существовало очень много: виртуальные литературные клубы с маститым гуру во главе. В них вершили суд, отделяли зёрна от плевел, продвигали талантливых, топтали бездарных. В конечном счёте именно от товарищества зависело, попадёшь ты в стальной переплёт, или не попадёшь. При сетевых контактах неизбежны накладки, и порой возникали забавные ситуации: ошибёшься с клубом, или компьютер напутает, и попадаешь с мистикой, скажем, к почвенникам… Какие случались разборки! Эфир кипел от ярости, сетевая перепалка переходила все границы русской ненормативной лексики… Как ни крути, а личный контакт необходим, с ним надёжнее. Виктор надел шляпу и плащ, вооружился старомодным зонтом, выключил Шехерезада (так он поневоле начал называть компьютер в целом) и вышел из квартиры.

Моросил дождь, Виктор недовольно поморщился. Он уже несколько дней не покидал дома, и широкая, тёмная от влаги улица его смутила. Мелькнула мысль, что так недолго и до агорафобии, боязни открытых пространств. К чёрту! Тренке раскрыл зонт, сделал несколько шагов и сам не понял, как очутился на противоположной стороне. Ему туда было совсем не нужно, но там находилась книжная лавка для богатых. Виктор не мог удержаться, и ноги сами подвели его к витрине, где за стеклом были выставлены образцы печатной продукции. Он стоял и зачарованно смотрел на пудовые собрания сочинений. Мысли переместились в область солнечного сплетения и встроились в пульсацию брюшной аорты – тук! тук! тук! В голове метались размытые, недоделанные картинки – белые манишки, фраки, бокалы с шампанским, трибуны, микрофоны, ослепительные вспышки фотоаппаратов. Дверь магазина распахнулась, вышел человек. Посторонний звук отвлёк внимание Тренке от фолиантов, он бросил взгляд на вышедшего, и ноги у него подкосились. Это был Шехерезад собственной персоной – правда, полностью одетый, и оттого выглядевший странно. Вид у него был важный и довольный.

Через секунду он перестал быть таким: ему заступили дорогу.

«Виктор Тренке, к вашим услугам», – Виктор слегка поклонился и схватил бородача за грудки.

«Что вы делаете, уважаемый? – вскрикнул испуганный вирус, обросший костями и мясом. – Что вам от меня нужно?»

«Сейчас узнаете, – отозвался Тренке голосом успокаивающим и зловещим. – Пройдёмте со мной, и вы всё поймёте».

Неизвестно, какой оборот приняла бы эта сцена, если бы Шехерезад не узнал писателя. Он облегчённо вздохнул, смекнув, что столь уважаемый человек навряд ли зарубит его топором и уж точно не разделает после этого в ванне, как свиную тушу.

«О Боже! – Шехерезад попытался улыбнуться. – Вы и в самом деле Тренке! Горжусь знакомством…»

«А я – не очень», – процедил сквозь зубы Виктор и поволок его через улицу. Втащил по лестнице на четвёртый этаж, втолкнул в прихожую, запер дверь и ключ опустил в карман. Не говоря ни слова, прошагал в кабинет, включил компьютер, дождался, пока знакомый образ завладеет экраном.

«Ну-с, я требую объяснений», – Виктор обернулся и увидел, что Шехерезад уже стоит у него за спиной и пялит глаза на монитор.

«Ах, вот вы о чём», – протянул Шехерезад, и лицо его сразу сделалось виноватым.

Тренке сел в кресло, закинул ногу на ногу.

«Именно об этом», – кивнул он и замолчал в ожидании ответа.

«Позвольте присесть», – попросил толстяк.

Виктор раздражённо пожал плечами и указал на свободный стул. Шехерезад сел на краешек и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, ослабил узел галстука.

«Видите ли, – произнёс он тихо, – очень хочется достучаться до людей. Вы писатель – несравненно, неизмеримо талантливее меня, вы поймёте. А я – что ж, я сознаю, что надежд у меня мало… кто я такой? Но остановиться я не в силах. Я тоже писатель, а Кларк – Артур Кларк – сказал однажды, что заставить писателя не писать способен только кольт сорок пятого калибра. Вот я и…»

Шехерезад опустил голову и смолк.

«Я не про то, – возразил ему Виктор. – По какому праву вы пользуетесь моими текстами?»

Толстяк изумлённо вытаращил глаза:

«Я? Вашими текстами? Помилуйте, я даже помыслить не мог…»

Виктор вскочил на ноги, схватил со стола пачку листов.

«Не могли? А это? А Лос-Анжелес? А кукушка? А поле сексуальности?»

Шехерезад продолжал таращить глаза и явно ничего не понимал. Тренке приступил к нему и склонился над гостем.

«Я могу продолжить список. Вы, словно сорока, таскаете всё, что блестит, сшиваете, как попало…»

Гость прижал руки к груди:

«Могу поклясться всем, что имею… Возможно, случайность? Я читал буквально всё, что вы написали, я ваш верный, преданный поклонник. Если что-то и проскочило, то я ведь не нарочно. Вы же знаете – засядет в мозгу, забудется, а после всплывает уже как своё собственное».

Виктор Тренке молча смотрел на него. Шехерезад заметался по комнате, не зная, чем искупить свою вину.

«Почему я не мог вас обнаружить?» – спросил Виктор устало и безнадёжно.

К тому на мгновение вернулось утраченное самодовольство.

«Я ведь компьютерщик по специальности, – подмигнул Шехерезад. – Не дело моей души, но кое-что умею. Могу объяснить…»

«Не надо, – отозвался Тренке. – Вы можете это убрать?» – он указал на подштанники.

«Сегодня же вечером, – с жаром закивал Шехерезад. – Даю вам честное слово…»

«Идите», – сказал Виктор.

«Что?»

«Ступайте отсюда, и поскорее. Если считаете себя обиженным, я признаю, что погорячился и теперь сожалею».

Шехерезад всплеснул руками.

«Господин Тренке, какие обиды! Это я у вас должен валяться в ногах¦»

«Идите, – повторил Виктор. – Всё в порядке. Что вверху, то и внизу. Я выдохнул, вы вдохнули. И не только вы. Много кто вдохнул; ваш ответный выдох принял форму вирусных подштанников, а у других¦кто знает, как я отразился там, далеко-далеко? Нет, не про нашу человечью честь сталь и кожа».

Шехерезад недоумевающе хлопал глазами.

«Если можно, поконкретнее», – предложил он осторожно.

«Это не поможет, – вздохнул Виктор Тренке. – Отправляйтесь по своим делам, и дышите глубже».

© июль – август 1999

Джинн тонет

Старческие вопли о помощи раздавались давно, но со спасательной станции только сейчас засекли колеблемую морем чалму, под которой разъехалась борода. Заметили в мощный бинокль и поначалу приняли за медузу.

Между тем, джинн находился в отчаянном положении. Сосуд, покалеченный временем и водяным столбом, лопнул, и джинна вышвырнуло на поверхность после тысячелетнего заточения.

– Джинн тонет! Джинн тонет! – взялся вопить старик.

Чалма наводила на тревожные мысли о неизбежном терроре, который вскоре и состоялся.

Ибо пляжники плотным кольцом окружили станцию, слыша одно: «Джин-тоник!» Солнце палило, и от подобной услуги не отказался бы никто.

Их заблуждение усугубил вдруг уверовавший спасатель, который вытянул палец и начал кричать на всю Калифорнию: «Джинн тонет!»

Джинн, из последних сил привлекая к себе внимание, наколдовал-таки теракт: осыпал жаждущих, словно манной небесной, вожделенными банками, которые охлаждались в космических льдах. Банки падали, пробивая отдыхающие черепа и мешаясь с дождем из жаб. Уровень террористической опасности вознесся в инфракрасную сферу.

К джинну, который ухватился за буй, помчался катер.

Район немедленно оцепили, но джинн соскользнул с буя и утонул. Жабы таяли на глазах и щеках, гулко лопались ложные банки. Вокруг суетились специально обученные роботы в масках и с полным набором прививок от вирусов и прочих болезней.

Береговая охрана блокировала залив. Запоздалые вертолеты сбрасывали на буй десятки спасательных кругов и жилетов, а растерянный катер кружил вокруг, не находя себе дела. В ход пошли водолазы с аквалангистами, они подняли тело джинна и, отворачивая носы, отбуксировали его в карету «Скорой помощи».

Карета, конечно, принадлежала военному ведомству.

Какой-то сержант хотел положить спасателю на плечо руку, но передумал.

– Ты молодец, – сказал он просто. – «Джинн тонет» – так ты кричал?

– Так, – уныло подтвердил спасатель.

– Мы разработаем специальную инструкцию на случай подобных диверсий, – пообещал сержант. – Мы вооружим тебя ракетницей…

– Да у меня есть, – отмахнулся тот.

Ему было досадно и жалко джинна, которого он, спасатель, не сумел спасти. «Я некомпетентен, – шептал спасатель, направляясь к ближайшему бару. – Я неудачник».

– Возможно, в наших руках крупная шишка, – в один голос заметили береговые охранники.

…В специально разбитом госпитале патологоанатом – не без пугливого смешка – произнес:

– Я впервые вскрываю джинна.

– Ой-ли? Убери одну букву и успокойся. Все будет ОК.

Джинна – мокрого, доисторического, с ногтями, загибавшимися в кольца столетий – уложили на секционный стол, откинули бороду на лицо и вскрыли обычным продольным разрезом.

Изо рта джинна выпал клочок бумаги, совсем размокший, с обрывками слов на трех языках. Удалось разобрать только подпись: «пятнадцатилетний капитан Грант».

Из остального джинна хлынула вода, и резчик по мясу отскочил, боясь заразы. Когда вода вытекла, вышел пар, а за паром – дым.

– Да в нем пусто! – воскликнул доктор.

Разрез затянулся, и джинн, помолодевший ровно на десять тысяч лет, уселся и свесил ноги.

– Меня зовут Тони, я бармен, – сказал он весело и подмигнул онемевшему доктору. – Выше голову, старина! Мне пора, но мы с тобой непременно увидимся. И вот что я тебе скажу, приятель, скажу по-дружески, – джинн подался к хирургу, и тот отшатнулся вторично. – Никогда не спорь, старик.

Джинн, заворачиваясь в простыню и разыскивая глазами чалму, повторил:

– Ни за какие коврижки, ни за какие блага. Да не соблазнят тебя ни зелья, ни гурии, ни предательские благовония. И вот еще что: никогда и ни за что не лезь в бутылку.

© сентябрь 2004

Пусть будут узоры

1

Узоры преследовали его всю жизнь. Не больше, чем кого-нибудь другого – просто он обращал внимание. Есть такая штука: избирательное внимание, когда во всëм усматривается и отовсюду слышится лишь то, что въелось в память, сделалось второй натурой. Так, зачастую врач, ловя обрывки чужих разговоров, к своей досаде постоянно слышит про анализы, лекарства и здоровье вообще. Так пользователь ПК, одуревший от сетки, воспринимает фразы, в которых поминаются провайдеры, эксплореры и материнские платы.

На самом деле только самые первые – и никакие последующие – узоры были достойны припоминания – те, что на обоях в детской слагались в нехитрый рисунок. Обыкновенные цветочки со звëздочками, фон – так себе, что-то желтовато-бежевое, качество в целом – ниже среднего. Четырëхлетний Глеб лежал на диване, повернувшись на правый бок, и немигающими глазами смотрел на эти обои. Ему совершенно не хотелось спать, но мнение Глеба насчет тихого часа мало кого волновало. После обеда детям положен дневной сон.

Глеб слюнил палец и принимался сперва потихоньку, потом – все яростнее тереть дешëвую бумагу. Мокрое пятнышко постепенно превращалось в уродливое бельмо, покрытое мелкими катышами. Он и сам не мог сказать, чего хотел добиться – возможно, стремился протереть стенку насквозь и, понимая, что все равно не справится с такой непосильной задачей, желал проверить, насколько всë-таки его хватит. Глеб добирался до сырого холодного камня, осторожно скоблил его коротко остриженным ногтем и признавал свое поражение.

Почему-то его занятие буквально выводило взрослых из себя. Ему многое прощали, от него многое терпели, но мириться с надругательством над обоями не мог никто из домашних. Его бранили, наказывали, лишали то одного, то другого, а с наступлением тихого часа история повторялась вновь. Со временем Глеб начал думать, что в мире не существует проступка более тяжкого, чем изготовление из обоев мокрой промокашки. Родители, таким образом, вполне успешно справились с нелегкой задачей: понятие греха было усвоено, грех был конкретный и понятный, а потому вся дальнейшая жизнь омрачалась тенью этого непростительного деяния. Однажды пригласили Деда Мороза; Глеб укрылся за шкафом и не вышел оттуда, покуда церемония не закончилась. Дед Мороз со строгим лицом дежурного педиатра сыграл на гармошке, не без помощи Снегурочки спел про ëлку, поставил возле шкафа игрушечный грузовик и ушел на кухню принять заслуженное подношение. Новый Год, если разобраться, – праздник для взрослых, повод порадоваться, что очередные триста шестьдесят пять дней чернухи и мерзости остались позади. Детский праздник – день рождения, поскольку только дети могут радоваться своему появлению на свет.

«Чего ты испугался? – спросили у Глеба позднее, когда дверь за гостями захлопнулась. – Это же Дед Мороз! Честное слово – нам даже неудобно перед ним. Он, должно быть, обиделся».

«Вот и Дед Мороз обиделся», – безнадëжно подумал Глеб и пожал плечами. К грузовику он не притронулся. Годы спустя он признался, что тогда его охватил необоримый страх: что, если Дед Мороз спросит его про обои? В смысле – зачем он их рвал?

В общем, Дед Мороз, оказалось, явился к нему с Черного Полюса – так в подобных случаях выражаются дипломированные психологи.

2

…Диван был старый, тот самый; узор – другой. Света настенного светильника хватало, чтобы ясно видеть две фигуры, отражëнные в зеркале на потолке. Зеркало было обычное, овальное, не для потолков предназначенное, но Диана уперлась рогом, и Глеб испортил потолок – вполголоса ругаясь, он приколотил зеркало, куда велели, а извëстка, пока он трудился, сыпалась в глаза и собиралась мутной взвесью в капельках пота. Телесный узор, образованный Дианой и им самим, не радовал Глеба. Слава Богу, Диана лежала отвернувшись, и то ли думала о чëм-то (скорее всего, ни о чëм), то ли успела заснуть. Иначе ему пришлось бы поддерживать тошнотворный разговор, обсуждая изгибы и извивы. Глеб, расслабленный, лежал на спине, курил и в мыслях говорил себе, что прекрасному лучше всего оставаться на некотором расстоянии от созерцателя.

– Прикури мне сигаретку, – пробормотала неподвижная Диана.

Не спится, чтоб ей пусто было. Глеб тяжело вздохнул, потянулся за пачкой. Тут ни с того, ни с сего залаял Джим: видно, прошëл за окном подгулявший полуночник.

– Молчать! – прикрикнул на него Глеб с неподдельным раздражением. Одно к одному – и тебе любовь-морковь, и тебе пес дурной заливается, когда не просят. Щëлкнул зажигалкой, с отвращением вдохнул болгарский дымок.

– Что-то не так? – Диана задала вопрос с напускным равнодушием. Она приподнялась на локте, приняла сигарету и взглянула на Глеба, слегка нахмурив брови.

– Все путëм, – соврал Глеб. – Подожди, я сейчас. Он спрыгнул с дивана, набросил халат и вышел в прихожую, не успев еще решить, куда пойдëт – в сортир или на кухню за водой. Мелочь продолжала докучать: столкнулся с матерью, которой тоже приспичило выйти именно сейчас – не иначе, караулила за дверью, дожидалась.

– Опять еë притащил, – беззвучно зашипела мать, и Глеб выбрал сортир.

Внутри, сидя на стульчаке, он что было сил хватил себя кулаком по колену. Нельзя. Это великий грех – такое отношение к людям. А ты – сволочь. Нет в тебе любви – делай вид, что есть. Никто не виноват в твоем уродстве. Всë на свете наполнено, пропитано Богом, и если ты не в состоянии этого ощутить, то не мешай другим жить и радоваться жизни. А ты против этой жизни брызжешь желчью, и Небеса, настанет час, с тобой разберутся. Не умножай же зла, держи в себе свой перебродивший яд.

– Вконец рехнулся, – бубнила мать из-за стены. – Связался с шалавой. За что мне это, Господи, на старости лет?

Трудное дело – удерживать яд, Глеба захлестнула горячая волна, и он привстал. Каким-то чудом сдержался, сел обратно и вызвал из памяти образ почти сорокалетней давности. Спору нет, в те времена он совсем по-другому относился к родителям. Светлого было много, даже с избытком; раскаяние не заставило себя ждать. Всë же не так! Он же знает, что дела обстоят иначе, что они видятся ему в черном свете – в действительности все без исключения добры и прекрасны, и не желают ему ничего, кроме блага. Его проблема – слепота, причем слепота некогда зрячего человека – самая ужасная ее разновидность. Насколько проще жить слепому от рождения, не знающему света, не понимающему цветов. Ведь он понимает умом, что мать та же самая, что в годы детства; ему ли не знать, сколь редкой красотой прекрасна Диана, и уж коль скоро она не в силах говорить ни о чем, кроме секса, то это нормально, в конце концов! это естественное поведение здорового человека, лишëнного комплексов. Что он, если разобраться, может подобным разговорам противопоставить? Всë тот же бесконечный яд?

– Ты там заснул?

– Оставь меня в покое! – гаркнул Глеб и услышал, как мать зашаркала к себе. Ему захотелось напиться, но он не умел напиваться и делал это за всю свою жизнь не более двух-трëх раз. Ну, тогда помереть. Вот было бы классно. Испустив очередной тяжëлый вздох, Глеб встал, спустил воду и с обречëнным видом вышел. Он твëрдо решил осадить Диану, если ей вздумается потребовать от него повтора. Без обиняков, по-мужски – сказано же кем-то, что трус не тот, кто боится оплошать перед женщиной, а тот, кто не способен ей сказать: «Знаешь, милая, достаточно».

– Убери отсюда одеяло, защечных дел мастер, – сказала Диана. – И без него тепло.

Она лежала с широко раскрытыми глазами, устремляя взгляд в потолок и призывая стекло в свидетели.

3

Он заснул вслед за ней, и последней мыслью перед сном было предвкушение нового дня, тоскливое предчувствие дальнейшей жизни и дальнейших действий. Он больше всего на свете любил ночь, в особенности – время от двух до четырëх часов, когда, проснувшись по какой-нибудь сатанинской причине, смотришь на часы и с облегчением видишь, что до рассвета ещë далеко.

Во сне он долго разъезжал по смутно знакомым холмам, и разные места, в которых ему случилось побывать давным-давно, располагались рядом, тогда как в реальности их разделяли сотни и тысячи километров. Покуда он странствовал, ему не встретилась ни одна живая душа, ибо вряд ли возможно назвать живыми душами людские стада, одновременно и близкие, и далëкие, окружавшие его со всех сторон. Ни одно лицо не выделялось в пестрой толпе, и Глеб катил совершенно один, в одиноком полуигрушечном вагончике, под горку и с горки. Однако стоило ему сойти на какой-то лужайке, как появился человек: невысокого роста, с неопределëнным морщинистым личиком, в заношенном полушубке и сдвинутом набекрень картузе. Человек сидел на пеньке и покуривал трубку. Было в нем что-то от местечкового еврея.

– Подбери камень, – сказал юродивый.