Обиженный полтергейст (сборник)

– Прекрасно, – молвил старик скучающим голосом.– Есть время поговорить. Хотя, если вдуматься, то чего-чего, а времени всегда предостаточно.

– О чем еще говорить? – Керю передернуло. После вчерашнего он больше ни в каких разговорах участвовать не собирался.

– Таки странно, – отозвался спутник, совершенно между тем не удивляясь. – Встреча назначена, а говорить, оказывается, не о чем.

– Че ты лепишь, дед? – повысил голос Керя. – Я тебе стрелок не забивал.

– Я тоже был в свое время неосторожен, – поделился с ним дед, не обращая внимания на грубость. – Давным-давно, когда я сидел на пороге родного дома, мимо меня провели человека в терновом венке и с тяжелым, очень тяжелым крестом на плечах. Он попросил меня о чем-то – не помню сейчас, о чем, а я сказал ему в ответ: «Иди, иди». Тогда он двинулся дальше, а через несколько шагов обернулся и ответил: «И ты иди». С тех пор, в наказание за беспечно, бездумно произнесенную фразу мне нет покоя, и я иду.

– И этот мозги сношает, – бросил Керя куда-то в сторону.

– Да нет, молодой человек, – не согласился с ним старик.– Это только так кажется. Не вы ли не так давно ломали голову, кто бы это мог быть такой – Вечный Двигатель?

Керя ошарашенно уставился на незнакомца.

– Вечный Двигатель – это, в некотором смысле, лично я, – признался тот.– Я же – Вечный Жид. Может, слышали?

«Опять», – Керя мысленно охнул.

– Он же – «надейся-на-Бога», Эспера-Диос, он же – «ударивший Бога», Бутадеус, он же – Картафил, он же – Агасфер. Тогда мне было тридцать лет, и через каждую сотню лет я снова молодею и возвращаюсь к исходному возрасту. И продолжаю идти.

Керя вообще перестал понимать что бы то ни было и безвольно вышагивал, стараясь попадать в ногу со стариком.

– Так вот и тебе сказали, что тебе не повезло, – бубнил тот, не сбиваясь с ритма.

– А кто он такой?– вырвался вопрос у Кери, сильно мучившегося воспоминаниями о гипнотическом мужике.

– Понятия не имею, – пожал плечами старик. – Кто-то из тех, кто оказался там, где ему нужно и когда ему нужно. К чему тебе знать? На твое будущее это нисколько не повлияет.

– Что же на него повлияет? – задал Керя еще один вопрос.

– То, что ты начертал, – ответил Агасфер. – Как-никак, угрожаешь целую планету… как там у вас? трахнуть, вспомнил.

Керя, не забывший о вечерних кошмарах, почти выкрикнул, готовый поверить во все:

– Нет! не надо! Я не хотел планету, я не буду!..

– Тебе никто и не даст, – усмехнулся старик. – Планету трахнут другие. Но ты, к сожалению, выразил серьезные намерения, и это без внимания не осталось. С одной стороны, твоя заявка представляется всеобъемлющей. Но, как я уже сказал, планету, не говоря уж о Вселенной, тебе никто не вручит – больно жирно будет. С другой стороны, тебе решили предложить нечто универсальное – в соответствии с запросами. И остановились на мне. Видишь ли, я, по прошествии стольких лет, уже не совсем человек, а больше – легенда. Легенда, которая учит, что высшее благо и высшая кара идут рука об руку. Мне даровали бессмертие, которое, такое желанное для подавляющего большинства, обернулось проклятием. А наложенное проклятие обернулось высочайшим благом, потому что только благодаря ему я могу рассчитывать на полное, окончательное прощение. В этом заключается одно из самых важных свойств вечного движения – и я, Вечный Двигатель, являюсь его носителем. С определенными оговорками можно утверждать, что именно я – пускай во многом иносказательно – являюсь всем, что двигается. Так вот и было решено внушить тебе сильнейшее желание осеменить по причине врожденного человеческого идиотизма величайшую идею, запятнать ее твоим поганым семенем в надежде породить ублюдка, каких свет не видывал. Утешения ради скажу, что очень многие пытались сделать то же самое – правда, не в буквальном смысле – и потерпели неудачу. И у тебя, разумеется, ничего не получится, ибо овладеть мною ты не сможешь чисто технически – ведь я все время иду, как ты заметил. Не хочешь ли попробовать?

С возрастающим ужасом Керя понял, что да, он хочет, он зверски хочет осуществить это невозможное желание. Он попытался остановиться и открыл, что сделать этого не может – ноги перестали ему подчиняться и знай шагали себе дальше, не чувствуя усталости.

– Кроме того, – не умолкал старик, – такое решение отлично справлялось и со второй частью того, что ты грозился сделать.

Память у Кери была дрянная, он уж позабыл, что значилось под вторым номером, в чем и сознался.

– Ты похвалялся, будто выпьешь все, что жижее асфальту, – напомнил Агасфер. – Чаша, которую тебе предстоит испить, не идет, бесспорно, с асфальтом ни в какое сравнение. Впереди у нас долгий, очень долгий путь. Ты будешь использовать всевозможные хитроумные уловки, стараясь добиться своего, а я, дразня тебя всячески, развею в прах твои мечты. Ведь это очень просто – надо лишь все время идти, не останавливаясь – целую вечность.

– Но почему, почему именно я? – Керя взвыл и вцепился себе в волосы.

– А почему – я? – парировал старик.

Они шли, не снижая скорости, и покосившиеся телеграфные столбы вдоль дороги словно отшатывались от них, а неблагозвучные, варварские названия окрестных деревень, начертанные на щитах, точно отвечали специфике мест.

© август 1998

Вдох-выдох

Мите Калугину, а заодно уж – философу Бодрийару, которого он блестяще перевёл

Сайт засорился.

Личный сайт Виктора Тренке был вновь атакован вирусом.

Вместо текста, любезного Виктору, на экран приползло изображение бородатого жизнелюба в полосатых подштанниках. Жизнелюб страдал ожирением, но сам об этом не знал и выглядел удручающе бодрым; одновременно, расплываясь, он возбуждал воображение – именно возбуждал, не хуже заправской проститутки. Жизнелюб, казалось, с минуты на минуту заблеет. «Медоточивый баран» – вот как хотелось его определить.

Тренке стоило больших усилий не сблевать, и он машинально отключил звук – на всякий случай. Не дай Бог, и вправду затеет блеять. Вирус преследовал его упрямо, из программы в программу, из сайта в сайт, с печальной целеустремлённостью. Это был очень хитрый вирус, защищённый чёрт знает, чем – ничто его не брало, ничто не смогло совладать с кретинической улыбкой самовлюблённого идиота, который именовал себя не больше и не меньше, как «Матёрый Шехерезад». Псевдоним, достойный мастера.

Хвала Всевышнему – Виктор был дока на всякие штуки. Пощёлкав клавишами, он скинул урода в помойку – правда, не без ущерба для себя: что-то сбилось, и пришлось ознакомиться с последними известиями. Некто Выскребенцев, международный террорист, вышел через электрический утюг в Интернет и послал в барабанную полость губернатора убийственный ультразвук. Виктор покорно впитал эту жуть, за ней – вторую и третью, пока выпуск новостей не подошёл к концу. Сайт очистился, однако работать уже не хотелось, и Виктор заказал себе завтрак посредством электронной почты. Сбросив деньги на счёт ближайшей пиццерии, он всё же принудил себя вернуться обратно. Попытался перечитать написанное, старательно при этом игнорируя фрагментированную, ущербную физиономию Шехерезада, который, битый антивирусными программами, по-прежнему стремился влезть в его личную жизнь. Куски Шехерезада упрямо всплывали то в правом верхнем, то в левом нижнем углу экрана. Клок бороды прикрыл название недавно начатой статьи. Потом борода пропала, но зато оделся в подштанники эпиграф.

«Ну, посмотрим», – сказал себе Виктор и, вздохнув верблюжьим вздохом, нажал неизвестно на что – ему улыбнулась удача, он попал в яблочко: всё исчезло. Тренке помедлил, затем набросился на клавиатуру – поспешно, яростно, в надежде упредить настырную голую бороду. Это ему удалось: перед глазами чернел неповреждённый текст, покорный авторской воле. «Уровень цивилизации – это прежде всего уровень комфорта», – прочёл Виктор и выругался, потому что вдруг случился сервис, и роль велеречивых подштанников перешла к меню заказа: доставили пиццу и всё, что положено к ней. Пришлось вставать, расписываться, разбираться с банковскими счетами, и тому подобное. Когда формальности были улажены, Виктору уже не хотелось ни есть, ни работать. Он подсчитал в уме, сколько раз за сегодняшнее утро заставлял себя взяться за дело. Вроде бы трижды, но окончательной ясности не было. Возможно, больше; возможно – ежесекундно. Пришлось выбирать: уничтожив пиццу, Виктор Тренке уже наверняка не смог бы выжать из себя ни строчки. Он отпихнул от себя хрустнувшую коробку и впился взглядом в монитор: каким-то образом Шехерезад ухитрился пробиться снова. На сей раз бородач не стал тянуть кота за хвост и предложил себя с пылу и с жару:

«Я хочу быть с вами. Я хочу, чтобы вы знали обо мне абсолютно всё. Мне надоело быть анонимным, неизвестным составителем электронных сообщений; мне хочется войти в каждый дом и донести до хозяев пусть несовершенный, но в то же время неповторимый мир меня – бородатого, как видите вы на представленном снимке, в трогательных трусах, беззащитного, ранимого… Мне хочется сесть возле вашего очага, нашептать вам сказку о странных мыслях и чувствах… Таков ли я, каким представляюсь вам, о мои невидимые зрители? Я бессилен. Я не в состоянии ответить, отрезаннный сотнями миль… вы не знаете меня, но я упрям! О, как я упрям! Настанет день, и я ворвусь к вам почти во плоти, вы будете знать обо мне решительно всё, вплоть до дырок в трусах – тех самых, что сейчас на меня надеты…»

«Да, я тоже хочу ворваться», – подумал Виктор, против воли соглашаясь с вирусом. Перед умственным взором моментально предстали его собственные будущие, пока ненаписанные книги: в стальных переплётах, обтянутых свиной кожей – так некогда издавали «Майн Кампф», рассчитывая на вечную память.

Вирус, видя, что никто не препятствует его жизнедеятельности, спешил:

«Мне довелось путешествовать по равнинам Лос-Анжелеса, которые некогда бороздили волки и останки мамонтов… древняя пропасть медлительности, которая выказала себя в бесконечной геологии… это было бесконечное минеральное путешествие… Как известно, тишина – это не то, откуда убраны все звуки… Это не облака плывут в вышине, это мозг. Это чудесные актуальные следствия лучезарных симптомов успеха… Это наиболее тотальная поверхностность… апофеоз минеральности…»

Виктор порадовался, что не съел пиццу. Желудок втиснулся в глотку и порывался дальше, на выход. Создавалось впечатление, что Шехерезад элементарно гадит и старательно прячет это обстоятельство в витиеватых фразах. Неподготовленный читатель усмотрел бы в подобном лингвистическом дристе только бред, и ничего сверх бреда, но Тренке не повезло: он столько раз имел несчастье читать бесцеремонного Шехерезада, что начал кое в чём разбираться. В частности, в том, что речь шла, по всей вероятности, о каких-то личных впечатлениях последнего от путешествия невесть по каким пустыням и городам. Письма, так сказать, русского путешественника из пушки на Луну. Из Петербурга в Москву на пароходе «Биггль». Автор – Гамаюн Карамзинов, или Карамзин Гамаюнов, или Кармазин – как вам больше понравится. Виктор пытался разыскать писателя во плоти – безуспешно. Никто (и в этом не было ничего удивительного) нигде и никогда не слышал о Матёром Шехерезаде, равно как и о его странствиях по окрестностям Лос-Анжелеса. Так что неизвестно ещё, что за подштанники. Полуобнажённый гость казался порождением самой сети – такое предположение само по себе не могло быть новым: уж больно часто в бульварной литературе инфернальные призраки, более или менее страшные, или более или менее жалкие, подавались как творчество недальновидного человеческого гения. Однако Виктор не мог не испытывать известной доли благодарности к настырному гостю, ибо тот своей неуловимостью, своей безнаказанной навязчивостью подтверждал его собственные – Виктора – соображения. Яснее выражаясь, Тренке только о ему подобных и писал – вот только иллюстрация казалась чересчур карикатурной и потому оскорбительной.

Виктор не однажды задумывался: а сколько, собственно говоря, человек ознакомилось с его творчеством? Он сознавал, что подобный подсчёт невозможен, сеть есть сеть. На самом деле писателя знают и понимают (относительно), пока он ещё не успел выплеснуться в мир, потому что круг его читателей ограничен близкими людьми. Его знают и потому имеют приблизительное представление об устройстве его души, могут худо-бедно воспринять его идеи – это же он! это наш запевала – или наш тихоня – Женчик, Фунтик или Рудольф взял да и написал вдруг рассказ. Слёзы умиления, беззлобные усмешки, несоразмерные таланту восторги. Ну, валяй, наш даровитый Фунтик. Не станем скрывать – ты преизрядно удивил своих друзей, но твой чудаковатый – нет, мудаковатый – поступок не выходит за рамки. У каждого свой бзик, давай, кропай дальше, мы будем тебя хвалить – не жди, что слишком сильно, ровно столько, чтоб не обидеть. Откроем секрет: мы все, знаешь ли, писали понемногу… это пройдёт.

Но дело добром не кончается, процесс становится неуправляемым. И вот уж распечатку держит некто малознакомый, а вслед за ним – вообще чёрт знает, кто. Любопытно, какие мысли приходят им в головы? Возможно, им мерещится, что опус сей исторгнут лысым толстяком в бейсболке и солнцезащитных очках, тогда как на деле распечатку настучал осклизлыми щупальцами фантастический спрут, который укрылся в тайном месте и тихо радуется, что ловко водит за нос несведущую публику.

Тренке не мог отрешиться от подозрений, что сам он может отразиться в чьем-нибудь воображении подобным спрутом.

Вирус продолжал:

«Эйфорическая форма детерриторизации тела не может не быть актуальной в своих чудесных лучезарных следствиях. Это, если будет позволительно так выразиться, есть истинные перипетии в поле сексуальности… Когда ты плывёшь сквозь леска прямоугольных апельсинных растений, ты начинаешь понимать, что тишина – это не то, откуда убраны все шумы…»

Дойдя до этой фразы, Виктор окончательно раскис. Он сломался аккурат на «лесках» и дальше читал исключительно по инерции. Тексту Шехерезада служил фоном его личный, викторовский текст, ночами выстраданный, с которым были связаны большие надежды¦Виктору было отчаянно жаль своих абзацев и пробелов – их покрывала невозможная, непобедимая ахинея, они едва виднелись на периферии экрана. Он сидел неподвижно, утратив надежду и волю. Статья была почти готова, её оставалось только набить и отправить по назначанию; внутренний голос обнадёживал Виктора, нашёптывал ему, что на сей раз он добьётся задуманного. Его соображения оценят по достоинству, и тем самым сменится их форма: написанное перейдёт из электронного небытия в увесистый том – настоящую книгу, каких теперь остались единицы. И если бы не подштанники…

«Имя… вызывающее в сознании радиальную геометрию по краям льдов… На всех перекрёстках Лос-Анжелеса распевает кукушка электронных часов: такова пуританская обсессия. Отсюда – выражающее симпатию растягивание челюсти (улыбка, что ли? – подумал Тренке), отсюда – интроекция Божественной юрисдикции в повседневную дисциплину. Повсюду – оргия сервиса и товаров… заходы солнца – это гигантские радуги, которые по целому часу стоят в небе (за портвейном, не иначе). Подземная минеральность равнин одевает здесь поверхность в кристаллическую растительность…»

Тут Виктору пришла в голову сумасшедшая мысль: не всегда же были компьютеры! С чего он, собственно говоря, расстроился? Ну-ка, поищем… Он покопался в ящике стола, нашарил ручку с подсохшей пастой, придвинул к себе лист бумаги. Как же это делалось?… Чёрт побери, по-другому он раньше и не умел… и получалось! Экран светился, отвлекал от дела, и Виктор озлобленно выключил машину. И моментально ощутил абсолютное одиночество, бесповоротную отрезанность от жизни. Он остался наедине с самим собой, с листом бумаги на столе и с мыслями, которые, быть может, никогда не прорвутся в общедоступное информационное поле. Попробовал вывести первое слово – проклятье! Даже почерк изменился, буквы ложатся криво, будто пишет паралитик. Перо не поспевает за мыслью – то ли дело клавиши, с ними гораздо проще, мысль оформляется стремительно, готовая при лёгком касании кнопки уйти туда, куда ей и положено уйти – к другим мыслям, мыслям миллионов сочинителей, что сидят сейчас, прикипев к мониторам, и в исступлении кричат о себе невнимательному, занятому сотней взаимоисключающих задач миру. Есть такой Бобчинский, есть! Однако не стоит сдаваться так быстро, надо попробовать ещё. Самое главное – никаких заголовков. Начертанное заглавие порождает иллюзию завершённости процесса. Лучше так: параграф первый. Дьявол! – это тоже отсрочка, то же самодовольное топтание на месте. Наверно, следует переписать уже написанную фразу: «Уровень цивилизации – это прежде всего уровень комфорта». И от неё уже танцевать. Почувствовав себя уверенней, Виктор склонился над столом и быстро написал, что хотел. А прочитав – ужаснулся: что за чушь! При чём тут цивилизация? Какой, к чертям собачьим, комфорт? Разве об этом он собирался писать?

Он собирался написать… собирался написать… В голове завязалось унылое месиво. Виктор знал, что под толстым слоем предлогов и союзов снуют беспокойные рыбки-идеи, желая подобраться ближе к поверхности. Но бессвязный кисель мешал им это сделать. Взглянув на часы, Тренке увидел, что сидит уже сорок минут, а воз и ныне там. Закралось малодушное желание пройтись по клавишам, однако воспоминание о равнинах Лос-Анжелеса теперь пошло ему на пользу: Виктор вернулся к бумажному листу. И мало-помалу, по чуть-чуть, понемногу, он начал писать. Не слишком заботясь о стиле, с орфографическими ошибками, он закончил первую страницу, вторую, перешёл к третьей… На последней странице писал он, в частности, вот что:

«…Пришедшие ниоткуда сегодня возвращаются в никуда. Для нашего настоящего характерна неумолимая закономерность: всё, что более или менее значимо для человечества и более или менее ощутимо влияет на него, оказывается абсолютно анонимным и неопознаваемым. Развитие единой информационной сети, помноженное на гарантированный доступ в неё породило полную анонимность как творчества, так и всевозможных управленческих программ. И это сочетается с сомнительной ценностью самой информации, которая принципиально не может быть полностью достоверной. По-прежнему не зная истины, человек самозабвенно насыщает эфир своими неполноценными соображениями. Лишённый способности к телепатии, он изобрёл иной способ делиться мыслями с себе подобными. И не заметил, как окончательно подчинился толстой, непрошибаемой ментальной скорлупе, чья электронная бесплотная структура надёжно укутала планету.

Это – общеизвестные факты. Но что за ними стоит?

Я сижу за столом. Я пишу. И вот работа готова. Но откуда вдруг взялся страх, откуда неуверенность, боязнь несправедливой оценки? Чуждая, далёкая птица-рукопись оперилась и умчалась неизвестно куда. Кто-то вздумает судить о её создателе, имея перед глазами лишь её – каким предстанет автор в чужом сознании? Неизбежен вывод, что образ его будет искажён до неузнаваемости, поскольку написанное вынужденно лживо, несовершенно. Эта горькая истина известна каждому, кто хоть однажды приступал к подобному труду. Даже Шехерезад страдает – ему ужасно хочется проникнуть в дом к читателю лично, в подштанниках, что-то объяснить, что-то доказать…»

На мгновение Виктору стало жалко Шехерезада. В главном они были братьями. Как заметил Честертон, графоманов не бывает – бывают плохие и хорошие писатели, как бывают, например, плохие и хорошие художники, сапожники, инженеры. Любое творчество порождает нечто новое, небывшее – даже надпись на заборе. Не было же надписи! Обоим присущ глубинный страх перед отражением в постороннем мозгу. И если раньше оставалась возможность сжечь тираж неудавшейся книги, то теперь она напрочь утрачена. Слова растворялись в сети, как соль в воде, и сеть неслышно гудела, наливаясь чудовищным содержанием.

Виктор ошалело посмотрел на лист и вычеркнул Шехерезада. Он не собирался упоминать это имя в настоящем труде. И сюда пролез! Как он не заметил? Тревожно пробежав глазами написанное, Тренке успокоился: вирус появился в самом конце и ничего не успел испортить. В целом же вышло вполне недурно – против ожидания. И даже причины гордиться собой обнаружились – дескать, и так мы можем творить, и этак, и на корточках, и вприсядку. Есть ещё порох в пороховницах. Довольный собой, Виктор вспомнил, что пороху-то может и не хватить, снял крышку с коробки с пиццей, взял кусок и подошёл, жуя, к распахнутому окну. Долго глядел на книжную лавку для состоятельных людей, что находилась точно напротив. Виктора частенько посещала застенчивая мысль, что это может оказаться символичным. Многообещающее соседство. Он надолго оцепенел и вперил в кованые двери немигающий взор. День давно наступил, улица была полна прохожих, но ни один, сколько стоял Виктор, в лавку не заглянул. Не каждому были по карману роскошные металлические издания в свиных переплётах, их приобретали лишь богатые снобы и коллекционеры. «Неподалёку паслось стадо свиней…» – некстати вспомнил Виктор и помотал головой. Его не смущало, что книг почти никто не покупает, дело в признании, в заслуженном – хоть и относительном – бессмертии. Чести быть изданным в кованой обложке удостаивались лучшие из лучших, прошедшие в Интернете тщательный отбор. Специально созданный совет вылавливал крупицы золота из мощного потока бессвязной чепухи. Понимая в глубине души нелепость и суетность своих мечтаний о кожаной славе, Виктор не мог от них отказаться. Это было не в его власти.

Наконец он взглянул на часы и сказал себе, что если и дальше будет так вот стоять, то грёзы останутся грёзами. Отхлебнув минералки, он вернулся к столу и не без усилия взялся за ручку.

«…Давным-давно, когда человек ещё плохо выделял себя из окружающей среды и вёл себя соответственно, он подвергся воздействию легиона. Несметная рать безымянных демонов и бесов атаковала младенческое сознание и утвердилась в нём, именуясь в дальнейшем разумом. Основной аттрибут дьявола – полуправда, и человеческий разум способен только к ней. Иными словами, сатана сделал глубокий выдох, а человек вдохнул, усваивая при этом не кислород, а нечто значительно менее полезное для себя.

Отравленный дар переваривался на протяжении столетий. Человек готовился ответить, человек готовился разродиться ответным легионом ублюдочных идей, искажающих суть… Это напоминало тканевой обмен, окисление гемоглобина, пришедшего из воздуха в кровь. Нам выпало сомнительное счастье жить в эпоху великого выдоха: человечество возвращает хозяину готовый продукт. Человечество делает выдох. Безымянность вселившихся бесов переходит в анонимность управления и творчества. Из легиона в легион: сатана, сделавший в незапамятные времена выдох, теперь вдыхает – и наслаждается удушливым ароматом. Человек же, надышавшись, выдыхает; история – это время, и ничего больше; история – дыхательный цикл сатаны. Выдохнул, словно стопку выпил – вдохнул, занюхивая рукавом. А дальше… Финал очевиден: высочайший гнев, расправа с мятежным ангелом, голова с плеч, конец вселенной. Всемогущий Создатель возвращает себе перехваченную было инициативу».

…Очень некстати нахлынуло чувство беспомощности. Он чертыхнулся: ускользнула мысль. Как не вовремя! Виктор точно знал, что теперь уже не вернешь. И сразу стало пусто и муторно, и он с трудом удержался от того, чтобы не порвать в клочья уже написанное. Придя же в себя, обнаружил, что монитор уж снова светится вовсю и приглашает чем-нибудь себя заполнить. Значит, не заметил, как включил – уже привычка, уже впиталось в кровь и управляется спинным мозгом – хорошо, если высшими его отделами. Тренке вздохнул и решил разгрести электронные залежи почты. Он получал чертову пропасть сообщений и давно уже перестал их читать, сбрасывая в архив автоматически; между тем послания множились, копились в компьютерной памяти, и раз уж ничего путного не приходит в голову, то самое время почистить авгиевы конюшни. Вирус куда-то пропал – он, похоже, нарочно появлялся лишь в моменты истинного творчества; когда же предстояла скучная, грязная работа, отсыпался где-нибудь на винчестере.

Как и следовало ожидать, дерьма набралась целая куча. Виктор разделил письма на три категории: отзывы, предложения и шизявки. Если попадалось предложение, то он читал лишь первую строчку – все призывы были удручающе стереотипны. Конечно, предлагали намахнуть по маленькой – через сеть, и поболтать. Естественно, поступали сексуальные приглашения. В одном из писем очередной невидимка с ирландской фамилией О'вощ предлагал заняться любовью сразу с сотней ему подобных – таких вариантов Виктор боялся пуще огня. Тут уж точно не ведаешь, с какого рода тварью предстоит оргазм, и никакой виртуальный скафандр не поможет. Можешь нарваться именно на восьминога, пребывая в сладком убеждении, что где-то в непроглядной дали стучит по клавишам тоскующая нимфа. Предлагали сразиться в «Кармагеддон». Предлагали спеть сомнительные псалмы и гимны. Зазывали принять участие в мероприятиях, смысл которых был Виктору недоступен вообще.