Ha горных уступах (сборник)

– Да, да, бывало…

– И никто не горевал по нем. Иной раз еще жалели, если мальчишка был, да с длинными пальцами: хозяином бы ему быть, овец доить, да на свирели играть!

– Да, да!..

– Дадут попу полтину – он и попоет и помолится… похоронят и пойдут домой!

– Гм… гм…

– Совсем иначе прежде бывало. На Сухой Горе дашь полтину за фунт соли, да уж что это за фунт был! Не вешал никто, гирями не мерил – весы деревянные были. На одном конце камень, эх – с твою голову! Это был фунт…

– Да, да! Так оно и было… давненько… да…

– Да… было и прошло…

* * *

По полудни Якубу Зыху стало хуже. Пришла старуха, знахарка. Она была, пожалуй, постарше самого Зыха. Привела ее жена Зыха. Села она у печки, стала бросать угли крестом в миску с водой из девяти источников. Зых спокойно смотрел на нее с постели.

– Полегчало тебе маленько? – спрашивает его жена.

– От чего же мне легчать то будет? Не продлит она мне жизнь ведь ни на пять лет, ни на пятнадцать. Я никогда не болел, значит и умру не от хворости, а от старости. Дай-ка бабке полотна и сала за то, что наплясалась с углями у печки попусту…

– А что, не послать ли за ксендзом в Хохолов?

– Мне его не надо. Чего я буду с батраком болтать, когда я с самим Хозяином скоро говорить буду.

– Да только Хозяин не такой, каким-он Юзьку Смасю казался, с которым мы друзья были: что Смась в Ольке, то де и Бог в небе. Когда он сходился иногда с Самком Зрячим из Закопаного толковать, каково царство Божие, так солнце у них из золота, месяц из серебра, звезды – деньги рассыпанные. Хорошо их было слушать, мужики они были умные, приятные, – да только такие краснобаи! Говорили, что, когда меояц убывает, а звезд прибывает, так это, значит, Гослодь Бог из него звезды делает, «деньги чеканит». А когда месяц прибывает, ангелы-мол раздобыли где-то руды и принесли… Такие блажные!.. Я не раз смеялся над ними!.. Если б у кота свой бог был, он бы его котом рисовал и служил бы ему по кошачьи, как мы по-человечьи служим. Так и конь, так и вол, всякая тварь!.. И словно как человек, что считает себя господином над всякой скотиной и зверьем всяким, и приказывать им любит, – так и Господь Бог надо всем хозяин, не делает ничего, а только володает.

– А ведь правда, кум! – откликнулся кум Гомбос убежденно. – Володает он, володает…

– Вот и володает, говорю… – сказал Якуб Зых, – да только не так, как люди думают. Подерется ли Бартек какой-нибудь, или проспала Кунда ночь со Стаськом – так уж Господь Бог судить должен! рассказывай!

– А разве это не грех? – сказал кум недоверчиво.

– Грех! – ответил Зых.

– Господень суд страшен… – сказал Гомбос.

– Страшен, правда, – ответил Зых. – Небо будет гнуться, а земля дрожать. Ангелы будут на трубах играть, а горы и скалы будут разрушаться от их игры. Тогда уж никто не улизнет, не вывернется. Да, Господь Бог мудр. Он знает, что, если кто-нибудь разбойничал, воровал, да не десять, не пятнадцать, не пятьдесят, а целых сто лет – так это не вечность; он знает, что гора горе рознь. Чистилища – вот чего боюсь, а ада нет.

Кум Гомбос ответил осторожно, но убежденно и зная, что с ним спорить не будут:

– Ты говоришь, кум, что ада не боишься?.. Какже так? Неужто же его нет?.. Да где ж бы черти сидели, если б его не было? А ведь черти есть.

– Есть, – ответил Зых, – и разные. Есть Вельзевулы, Аштароты, есть черти полевые, водяные, лесные, домашние, чтобы людей искушать. Крестом святым их прогонять нужно, они его боятся. Караулят они всюду человека. Ведь и тут в избе их полным-полно, – может, их здесь сто, а может, и тысяча…

Вздрогнул кум Гомбос, а жена Зыхова зашептала:

– Спаси, Господи!.. Иисусе Сладчайший, спаси нас!.. Царица Небесная!..

А Зых продолжал:

– Черти искушают и томят. Злы они страшно и упорны!.. От сотворения мира все пробуют какую-нибудь душу в ад утащить, но ни одной еще не утащили и не утащат, – им мудрость Господня не дает!

– А ксендзы иначе говорят с амвона! – сказал Гомбос.

– Ну, ипускай их. Ксендзы знают, почему так говорят. Говорить они могут, как хотят, – ответил ему Зых…

– Еще-бы… Ксендзы знают, – проговорил Гомбос.

Жена Зыха вступилась:

– Да ведь они учатся в семинарии.

Посмотрел на нее Зых мудрыми глазами и сказал:

– А кто их учит в этой семинарии? Господь Бог, или люди – такие, как и мы?

Замолчали кум Гомбос и Зыхова жена.

Через некоторое время внуки, и правнуки Зыха, которые жили тут, на месте, а не на чужой стороне, сошлись в его избу, чтобы проститься с дедом, который собрался умирать. Видно было, что он думал о чем-то; время от времени он обводил присутствующих белесоватыми глазами, гаснущими глазами столетнего коршуна, и искал между ними, выбирал.

Несколько раз провел он уж так глазами, всего дольше останавливаясь на Сташке Тылке, сыне своей младшей дочери Викты, любимом внуке. Он был уже взрослый парень, красивый, умный, сильный и смелый на-диво. Потом Зых сказал:

– Идите все в поле, а Сташек пусть здесь останется.

Все вышли.

– Сташек, поди-ка сюда ко мне, – сказал он.

Сташек подошел к постели.

– Слышь, дитятко, – говорит Зых, – выбрал я тебя; ты мне всех милее и сдаешься мне молодцом парнем. Смел ты?

– А нет, разве?

– Силен?

– С кем хочешь, справлюсь!

– Ну, так слушай. У часовенки св. Яна под Новым Торгом в том месте, куда тень от часовни падает, как только солнце на небо взойдет, зарыты в котелке деньги, которые мы с Юзьком Смасем, с Лущиками Ярваня и с дедом твоим по отцу, Мартыном Тиралой, принесли из-за Татр и там заговорили…

К вечеру совсем ослабел Якуб Зых. Тогда он сказал жене:

– Поди сюда, старуха!

Жена подошла б нему.

– Нагнись.

Она нагнулась, а он обнял ее руками за плечи и поцеловал в обе щеки; и она его также.

– Прощай, старуха!

– Эх, Куба… Куба…

– Эх, Кася…

– Бог тебя да поведет в вечность.

– И тебе да поможет в смертный час.

– И тебя, Куба, да примет во славу небесную. Аминь.

– И тебя, Кася, когда-нибудь. Аминь.

– Аминь!

– Аминь!

Дети, внуки и правнуки Зыха, – старые седые мужики, бабы – старухи с поседевшими волосами, мужчины в годах, женщины в цвете лет, некоторые с грудными ребятами, рослые парни, подростки, мелкая детвора – все стали у постели Зыха, а он их благословлял. Потом сказал:

– Расступитесь!..

Встал без чужой помощи и, как лежал в постели – в лаптях, в порках, – так и встал; опираясь о плечи и грудь тех, которые окружали его, шатаясь, медленно подошел он к окну. В окно видны были Червонные Верхи, Витованские горы, поросшие старыми соснами, вековыми лесами, видны были поляны и широкия снежные долины.

Красное солнце сияло на горах, как огонь, и, как огонь, горело на зимнем небе. Тогда Зых сказал:

– Медведь спит, – пора и мне. Оставайтесь с Богом, скалы и горы!..

И прошел несколько шагов вдоль стены, опираясь о нее рукой, к полке, на которой лежал его старый разбойничий нож с кривым острием и с тремя медными шариками на рукоятке, сделал им три креста в воздухе и трижды им перекрестился. Потом наклонился и, опираясь о стол рукой, провел концом ножа круг по тому месту, где стоял. Все отошли к стенам. Он лег в этом кругу, закрыл глаза, вздохнул несколько раз и умер.

На третий день его положили в гроб, сколоченный из еловых досок. В гроб ему положили трубку, кремень, старинную запонку от рубашки и разбойничий образок, нарисованный на стекле, который он особенно любил при жизни.

Гроб никто не провожал, никто не шел за останками. Костел был далеко, а снега были большие и топкие. Старший сын закутал гроб рогожей, положил в сани, опоясался соломенным поясом, взял топор, вилы железные, сел на гроб, перекрестился и тронул лошадь. Смотрел он во все глаза, как бы лошадь где-нибудь, испугавшись волков, не вышибла гроба из-под рогожи и чтобы из него чего-нибудь не выпало. Он хорошо помнил, что отец-покойник ему не раз говорил: «Когда мертвого везешь, так Боже тебя храни потерять что-нибудь, что вложат в гроб покойнику из того, что он при жизни любил: трубку, табак, или образочек – он тебе задаст! Станет в туче, десятин семь градом выбвет. А потеряешь, вернись и ищи! Должен! Пусть их лежат с ним!»

Так умер Якуб Зых и так его хоронить везли.

Орлицы

Был мужик в Перонине по имени Куба Копинский. О нем говорили, что ему никогда дождь не нужен, разве зимой. И впрямь, не знаешь, чего у него было больше, полей ли, по которым вода протекала, или воды, что по полям текла.

«Кубе в половодье хорошо – говорили мужики, – у него-то вода уж не разольется». Если дождь лил, говорили: «У Кубы хозяйство прибыло». Ехал он с плугом, шутили: «Смотри, как бы случаем земли не задеть, а то плуг испортишь». «Едет Куба воду пахать, форель выростет!» Идет он с граблями, опять шутят: «Такого еще рыбака не бывало, чтобы лососей граблями ловил». Едет Куба на возу: «Смотри, как бы не протекло. Лучше бы бочку взял». И так далее. Прозвали ого Кубой-Водяным.

Сердился Куба и болел душой от смеха людского. Да ведь люди, как люди. Они – точно псы: залезет чужой пес к толстым городским овчаркам, или попадет меж деревенских собак – все на него гуртом! И самая добрая защищать не станет, – дай Бог, чтобы хоть вместе с другими не тормошила. Да и то не от жалости, а от лени или от старости. И всегда бывает так и иначе не бывало.

Сердился Куба и болел душой от этого, а тут еще нищета его душила. Когда же подросли три его дочери, три дочери, что тополи, – Рузя, Улька и Викта – ни накормить их нечем, ни одеть по-людски. Мать не узнала этого горя и стыда: умерла, родив последнюю, Викту. И как она только выросла, Господь ведает… Ульке было два года, а Рузе три. Козьим молоком вскормили… Эх… таково-то на воде хозяйничать…

Зато, что это за род был! Копинские были мужики, как буки, такими были и Цапки, от которых он жену взял. Бабы – что ворота железные. Если какая-нибудь девка из этого рода станет в дверях – и не пробуй пройти: голову хоть под мышки спрячь, а между её бедром и дверью не пролезешь. Юбки на них так и прыгали на ходу; молодежь говорила – от радости, старики – от дородности. Зубами гвозди крошили, а силища!.. мало было таких силачей, кого бы они не могли грохнуть о земь, схватив за пояс. Правда, что насчет поясницы мужики всегда слабее баб.

Когда снопы нужно было на воз подавать или на омет вскидывать, ты бы посмотрел на них. Сильные были девки! И работящие, и проворные, и красивые. Так и созданы для замужества. Но кто бедную девку возьмет? Дурак разве, или старик, которому другой не дадут. Девки Копинского были настоящие Цапки: сильные, работящие, проворные, красивые. Только приданного у них было: камней немного, лесу ни пяди, земли десятина (да и то еще какой!), постройки – Боже ты мой, Боже; воды, сколько влезет; у каждой по две рубахи, по две юбки, по одной повязке и по одному платку на голову; на троих один тулуп – от матери остался. Зимой так по очереди и выходили. Кто ж возьмет такую?

И никуда они никогда не ходили, ни на свадьбу, ни так повеселиться к кому-нибудь: не в чем было.

– У Кубы Водяного всегда весело, – говорили люди, – девкам никуда и бегать не надо. Вдоволь и дома напляшутся, когда холодно, а животами как играют! – у них-де в пустом брюхе играет.

И никто их не звал. Кому охота нищих сзывать? Только нищему.

Девок Копинского, которых звали, по матери, Цапками – часто так и называли «нищенками».

Они плакали от этого.

Жил Куба над водой у берега, на пустыре. Нигде вокруг ни одной избы. Лес кругом, но чужой. Вот это были хозяева, чей лес был. У многих было по нескольку коров, по нескольку десятков овец, по три, по четыре лошади. У Коиинского и коровы не было – одна лишь коза.

Девки питались летом грибами, ягодами, которые собирали в лесу. А зимой или весной – не приведи Бог! По два, по три дня ничего в рот не брали, кроме щепотки муки, разведенной в воде. А когда Улька украла раз у Павлицы кусок овсяного пирога – то-то праздник был!

Росли они – воздухом и водой – дико, как ели в лесу. По целым месяцам не видывали человека по близости.

Хоть Рузе было двадцать лет, Ульке девятнадцать, а Викте семнадцать, ни один парень к ним не шел. Ободранные они были, жалкия, худые, грустные. Хоть и красивые. У Рузы волосы были черные и глаза черные, горели, точно искры. У Викты и у Ульки волосы были светлые и глаза светлые, и тоже точно искры. Кости у них были гибкия, сильные, но тела на них не было – не из чего было толстеть. Никто бы не полакомился ими.

И они тоже, точно воли Божьей не чуяли… Ведь девкам о чем думать? О парнях. А тут надо было думать о голоде и о холоде, как бы с голоду не помереть, как бы от холода не замерзнуть. Не почуять Божьей воли такому человеку.

Надоела, наконец, Кубе эта нищета, да и смех людской: «Куба Водяной! Куба Водяной!..» Накажи их Господь!

Раз осенью, когда все уже согнали с гор скотину, Куба сказал дочкам:

– Ели вы сегодня что-нибудь?

– Бруснику.

– А есть хочется?

– Хочется.

Помолчал немного Куба.

– Жаль было бы вам избу бросить?

– Зачем?

– Чтобы уйти из неё, куда глаза глядят.

– Куда?

– В мир.

– Зачем?

– За хлебом.

– Да куда же?

Помолчал опять немного Куба.

– Девки! – говорит он через минуту.

– Ну?

– Соберите из сундука, что там есть. Тряпки какие, холст. В узелки свяжите.

– Пойдем разве?

– Пойдем.

Забрали все, что было.

– Тятька! – говорит Викта, – возьму я образочек этот; он после матери покойницы остался.

И снимает со стены над постелью образочек святой Женевьевы.

– Возьми, – говорит Куба.

– А я возьму топор, – говорит Руза.

– А я козу, – вставляет Улька.

– Куда же мы пойдем?

– За мной идите.

Вышли. Запер Куба избу. Оглянулся на нео, вздохнул, плюнул и махнул рукой.

– Пойдем.

Пошли за ним девки. Прямо к берегу, за воду, в поля. К Пардуловке, от Пардуловки к лесу, потом в Татры. Прошли Белые Воды, над лесом, подошли к Зеленому Озеру, к Железным Воротам. Было еще рано, есть страшно хотелось, а из дому нечего было взять. Щипали только бруснику по дороге.

– Тятька, я дальше идти не могу, не поевши, – говорит Викта.

– Что ж я тебе дам?

– Куда мы пойдем, тятька? Туда, в горы? – говорит Улька.

– Да.

– Да ведь там и брусники нет, – говорит Рузя.

– Нет.

Замолчали.

Коза пасется на траве; жует траву. Рузя поднялась с земли, взяла топор, подошла к ней – трах ее обухом по лбу. Коза упала, даже не застонав. Рузя перерезала ей горло острием топора.

– Тятька, разводи костер, – говорит.

– Ты мою козу убила, – кричит Улька.

– Да ведь она и так бы туда не дошла – говорит Рузя, показывая на скалы.

– Тосковать я по ней буду, – говорит Викта.

– Коза моя была, – говорит Улька.

– Как твоя, так и моя, – говорит Рузя.

– Да ведь я ее из дому вывела!

– Наша была, общая!

– Да ведь я вела ее!

– А я ее убила!

Стало тихо; Рузя так крикнула, что даже страшно стало.

– Не будешь что ли ее есть, когда тятька костер разведет? – говорит Рузя и начинает сдирать кожу.

– Рузя хорошо сделала, – отозвался Куба, который тем временем собирал хворост для костра. – Я бы сам ее убил. Туда бы она не взошла, а нам есть нечего.

– Мы туда, в скалы, пойдем?

– Да.

– А что там?

– Венгрия. Лидтов.

– А дальше?

– Посмотрим!

– Пойдем на работу? Служить?

– Я вас не затем вскормил, чтобы вы в люди работать шли.

Содрали кожу с козы, часть зажарили и съели, остальное с собои взяли. В первый раз в жизни девки мясо ели.

– Ну, как коза на вкус? – спрашивает Рузя у Ульки.

Улька закусила губы, а Викта говорит:

– Эх! она уж больше не будет блеять. Съесть я ее съела, и еще буду, – а только жаль мне её.

– Эх, детка, – говорит Куба Водяной, – если б человек жалел обо всем, что не так, как быть должно, он бы скоро целое море наплакал!

Вздохнул, плюнул, и все тронулись дальше.

Идти нужно было по скалам, по сосновым лесам, из лесов опять в скалы; пришлось пробираться по узким тропам над обрывами к Литваровой скале, – казалось, будто земля из-под ног уходит.

– Тятька! – кричит Викта. – Сдается мне, упаду я!

– Не смотри вниз, под ноги.

– Ой! И какая же там пропасть! – кричит Рузя и смотрит вниз.

– Того и гляди, ногти оборвешь, цепляясь, – кричит Улька.

– Держитесь! Дер-жи-тесь! – напоминает Куба Водяной. – Если кто из вас вниз полетит, в дребезги разобьется!

– У меня словно ног нет! – кричит Викта. – Словно я по воздуху лечу!

– Смерть под тобой! Не смотри вниз!

– Эх! как летит! – кричит Рузя, столкнув ногой камень.

– Как шумит!..

– Разбился!

– Сколько сорвалось за ним!

– Как гудят!..

– Как гремят!

– Тррр!..

– Смотри, смотри – вода!..

– Озеро!

– Как блестит!

– Как солнце на нем играет!

– Тятька! тятька! Видишь – озеро!

– Вижу.

– А как далеко, внизу!

– Живым не долететь…

– Только чернеет и горит!..

– Ветер от него тянет.

– Не от него, а от скал!

– Тятька! Тятька! Видишь?! Козы! Козы!

– Где?

– Там! Выше! Вверх смотри! Вон, где эта скала! Такая лужайка зеленая!

– Вижу! Вижу!

– Где же? Где они?..

– И-и-и… хи!.. гей!..

– Вижу!.. И я вижу!.. Эй! вот бы нам!

– И-и-и… гей!.

– Песок столбом поднялся!

– Одна, две, три, четыре…

– Пять, восемь, десять, одиннадцать!..

– С пятнадцать будет!

– А то и больше!

– Тринадцать!

– Да ведь мы их уж больше насчитали!

– Двадцать одна! – отозвался Куба Водяной.

– Ишь! Ишь! Двадцать одна.

– Пропали в горах…

– Словно их никогда и не было…

– Так и с благословеньем Божьим бывает, – сказал Куба Водяной.

По ребрам скал на скаты, – по песку, по каменным осыпям шли они к перевалу.

– Тут хоть голова не кружится! – говорит Викта.

– Там казалось, что так и полетишь вниз, – говорит Улька.

– Крылья бы пригодились, – говорит Рузя.

– Что значит на сосну влезть – в сравненьи с горой!

– Или на ель!

– Сто сосен нужно было бы поставить одну на другую…

– Тысячу!

– А то и сто тысяч!

Вышли к перевалу.

– Тятька! Ради Христа! Да это сон, что ли?.. – кричит Рузя.

– Липтов!

– А что это там белое?

– Город… дома…

– Словно поле…

– Как светло там!

– Никогда у нас солнце так ясно не светит!

– Какая равнина…

– По левой руке Спиж, по правой Орава.

– Какие леса!..

– А там? Что за горы?

– Нижния Татры.

– Выше, чем наши?

– Ниже.

– Ишь, какой большой мир тут!..

– И не скажешь, что он такой может быть!..

– И огромный какой!

– В длину! В ширину!

– И красив же!

– Эх, Господи!.. Как красив!..

– Веселый!

– Смотреть радостно!

– Туда пойдем, вниз?

– Посмотрим!

– И-и-и… гей!..

– Голос пропадает…

– Страшно тут, пусто вокруг.

– Какие скалы над нами!

– Точно церкви!

– А сюда можно пройти?

– Нет! Таких лужаек много на Польском Гребне.

Снова поели козы.

Куба Водяной знал о Батыжовецкой Долине, знал, что есть там шалаш; когда он был молод, он пас тут одно лето овец у липтовского горца. Давно. Свернул он от Железных Ворот к Батыжовецкой Горе, спустился к Кончистой, с маленькому озерку, перешел через хребет; а потом спустился вниз, карабкаясь по скалам. Солнце скоро должно было зайти. Всю Липтовсвую долину солнце словно засыпало золотыми фиалками.

Куба нашел шалаш: недалеко от озера.

– Тут мы ночевать будем, тятька?

– Тут!

– А завтра дальше пойдем?

– Посмотрим.

* * *

Ночь, день и еще ночь отдыхал Куба Водяной со своими девками. Уж и коза к концу пришла. Утром, после второй ночи, в Батыжовцах, в деревне, поднялся переполох. Из стада, что паслось под Татрами, пропал вол. И переполох с того дня все рос в околодке. То на странствующего купца кто-то нападет в лесу, убьет и ограбит, то подкрадется к деревне, или к городу, заберет там все, что можно, – то из стада пропадет вол, корова, овца.

Кто?! – как?!

Раньше, бывало, разбойники нагрянут из Польши, из-за Татр, ограбят корчму, или усадьбу, украдут быка и уйдут туда, откуда пришли, а эти сидят на месте. Где?

Уж холодно становилось, а они все сидят. Грабежи, убийства сыпались так, словно Татры извергали их из себя и поглощали обратно. Околодок весь дрожал.

А тем временем девки Кубы Водяного подобрели, оделись в новые рубашки и юбки; а в шалаше между камнями яму вырыли, куда прятали медь, серебро, золото, кораллы.

– Теперь бы мы и хозяйство кое-какое купить могли! – говаривал Куба Водяной, лежа у огня, обросший, черный, грязный, между трех своих девок. Топоры были у них, ножи, даже пистолеты краденные.

– А я его ловко шарахмула! – говорит Рузя. – Сразу на землю свалился.

– Шарахнула и я!

– И я! – хвастается Викта.

– А того, который еще жив был, ты не хотела прикончить, когда мы приказывали!..

– Ко всему приучаться надо! – сказал Куба Водяной.

Люди встречали иногда на дорогах старого, седого мужика и трех девок, обтрепанных, бооых.

– Откуда вы?

– Из Польши.

– Куда идете?

– Нужда нас гонит.

– Заработков ищете?

– Заработков.

Многие, сжалившись, милостыню им подавали, и никто не догадывался. Топоры у них были небольшие, спрятаны в мешках, пистолеты за пазухой. Ходили и разведывали, где можно украсть что-нибудь, где купец какой, корчма, скот. Когда нельзя было украсть, не убивши, убивали и пропадали в лесу, как призраки. Оставался после них только страх.

Лежал иногда Куба у костра по ночам, кутаясь в мешки и полушубок, и думал. Девки спали крепко, а он, старик, спал плохо. Думал о будущем. Пока всего хватит до поры до времени. Но соро придет зима, – снег уже выпадал временами – тогда никто не выдержит в шалаше, в горах. Наконец, люди должны же заметить, кто здесь грабит. Старый мужик, седой, три женщины так-то так, да и это может возбудить подозрение. Грабежи продолжаются, было три убийства. Деньжат они уже сколотили немного. Надо домой возвращаться. Перезимуют, а весной – точно на работу пойдут, а на самом деле купят где-нибудь кусок земли и не вернутся больше. Уйдут за Новый Торг. Девки замуж выйдут, – толстые они теперь, краснощекия, отъелись так, что смотреть любо! Куба Водяной станет земельным Кубой. Судьба, слава Богу, изменилась.

А девки жили, как в огне. Научились бегать по горам, как козы, по лесам, как волки. Ветер обжег их лица, кровь пылала под загорелой кожей – огонь их жег.

Первая кража сошла у них хорошо. Отец нашел вола в сосновой роще, поймал за рога, морду окрутил тряпкой; увели его в чащу, Рузя – его обухом в лоб раз-другой, убила. Еды хватило на несколько дней, пока мясо не стало портиться.

И первый разбой на дороге тоже прошел удачно. Идет старый мужик по дороге с тремя девками. Купец их не испугался, хоть дело в было лесу. К тому же это было среди бела дня.

– Да славится имя Господне! – говорит старик, поровнявшись с купцом и снимает шляпу.

Купец, – должно быть, немец был, – не ответил, только головой кивнул, а старик в ту же минуту повернулся и бац его по голове дубиной. Купец упал. Старик его еще раз-другой, потом ножом дорезал.

Из девок только Рузя ударила его обухом. Зато второго, корчмаря, она первая уже пырнула ножом в горло, спящего. Велела Викте добить его, а сама с Улькой и отцом стала разбивать сундук с деньгами; Викта однако, не захотела. Но в третий раз, когда они снова напали на странствующего купца, и она уже ударила его обухом по темени.

Рузю охватило какое-то безумие грабежей и убийств. Когда они не шли никуда по нескольку дней, она не могла усидеть.

– Нужно поджечь когда-нибудь эти поселки, – говорила она, глядя с обрыва на города и деревни, рассеянные по Спижу и Липтову.

Теперь уже не старик-отец, а она была атаманом. Шла вперед с топором под мышкой, с пистолетами за пазухой. Она добыла оружие. Ограбила кожевенную лавку в Попраде; там и оружием торговали. Проскользнула одна ночью через окно, отогнув в нем решетку топором настолько, чтобы можно было пролезть. Если бы ее кто-нибудь услышал или увидел, она бы погибла. Отец и сестры стояли за углом дома, напротив, и были готовы и к защите и к бегству. Если бы не удалось ее отстоять, уж лучше было пожертвовать одной головой, хотя бы и дочери и сестры, чем жертвовать всеми своими. Сердца у них дрожали в груди. Это была самая дерзкая, самая смелая их кража.

– Ты не боялась, что тебя накроют? – спрашивала Викта.

– Эх! мне это и в голову не приходило. Если б я боялась, так не пошла бы.

В долине у озера, в лесу и во время нападений, казалось, что она растет. Когда она шла среди людей, она горбилась и гнулась, уменьшалась на половину. Боялась людей, терпеть их не могла.