Легенды горы Кармель

Юваль приехал в Хайфу утром, почти на рассвете, мимо светящегося светлого моря, и увидел, что ничто не изменилось. Не изменилось море, не изменились улицы, не изменилась и квартира. Он подошел к зеркалу и увидел свое лицо с отпечатком отсутствия, но оно тоже не изменилось. Как и тогда, в первый раз, он открыл окна, потом сел за рояль и отвыкшими руками коснулся клавиш. Высвободившаяся музыка приподнялась над пыльной чернотой рояля и начала тихо светиться.

В этот же день он вспомнил ту строчку из ибн Габироля, которую раньше так старался – и никак не мог – вспомнить. А потом он прочитал легенду о том, как ибн Габироль создал девушку, как первого из всех големов, но – не поверив созданию своей фантазии – разобрал ее на кусочки. «Он был гений, – подумал Юваль с грустью, – я же из тех, кто хочет верить своим големам». Он продолжил читать и узнал, что Габироля убил правитель-завистник, не простивший ему то ли его дара, то ли красоты созданной им женщины. Его тело спрятали в саду, но над ним – разоблачая убийц – вырос цветок несравненной красоты. «Я бы любил ее, – снова подумал Юваль, – но я из тех, кто не может создавать». Он не испытывал ни капли зависти, только восхищение и горечь. На следующее утро он встал рано и отправился гулять по городу, как когда-то поступал в Индии, а совсем недавно в Индокитае. Этот город чистого и светлого утреннего воздуха разительно и даже как-то неправдоподобно отличался от ночного пространства баров, кафе, ночных улыбок и бьющейся музыки дискотек. Юваль поднялся почти на гребень горы Кармель и довольно быстро вышел к Центру Кармеля – туда, где в середине девятнадцатого века находилось первое поселение европейцев на горе, а теперь из всех домов темплеров осталось лишь несколько, один из которых был украшен мемориальной доской «Летний дом Фрица Келлера, германского императорского консула». «Так мы, европейцы, здесь и оказались», – подумал он, но подумал как-то безадресно, и его «так» так и осталось туманным и двусмысленным. Город медленно наполнялся теплом, запахами и шумами.

По ступенькам каменных лестниц он спускался все ниже; кварталы становились все более неухоженными, потом почти незаметно превратились в трущобы; наконец он вышел к заброшенным домам с окнами, замурованными серыми блоками. Он свернул под арку и оказался на блошином рынке; на земле лежали простыни со всякой рухлядью и старыми книгами; резкими всполохами голосов переговаривались торговцы. Но чем ниже он спускался, тем страннее и интереснее выглядели разбросанные по земле вещи; тут были и кусочки уже ушедшего города, и старая посуда, и дешевые статуи Будды – привезенные с Востока такими же, как он, потерянными туристами, – и черные диски пластинок. Несколько раз он останавливался и начинал рыться в рваных пожелтевших книгах; но на поверку среди них не оказывалось ничего интересного. Юваль почему-то вспомнил про кучи хлама среди горящих руин Бинт-Джибейля. Когда он спустился еще ниже, развалы сменились неказистыми прилавками и старыми столами, а потом он вышел к лавкам старьевщиков. Он был уже в нижнем городе, и над домами торчала остроконечная башенка минарета в оттоманском стиле. И тут, задержавшись в своем бесцельном скольжении, взгляд Юваля остановился на одной из витрин – а точнее, окон, набитых всевозможными сломанными и ненужными вещами. Он даже не сразу понял, в чем дело. Устроившись между горкой старой посуды и пластмассовым корпусом пылесоса, на него смотрела огромная фарфоровая кукла с пристальными глазами и золотыми волосами. У нее было идеальное одухотворенное кукольное лицо и платье цвета голубого неба. Она воплощала собой саму нереальность, всю абсолютную – ни с чем не сравнимую – неуместность своего присутствия среди вещей, отброшенных мирозданием. В каком-то смысле в своем нелепом голубом платье эта кукла была самим отказом от признания существующего. «Наша жизнь определена тем, что отсутствует, – подумал Юваль тогда, – тем, чего нам не хватает».

Юваль сразу же купил ее и, зажав под мышкой, понес домой. Больше всего ему сейчас не хотелось встретить Кармит или какую-нибудь другую из своих женщин. Но не потому, что он стеснялся или хоть в какой-то мере дорожил их мыслями. Просто эта кукла воплощала все то, что ни одной из них он никогда не мог рассказать, то, что не мог рассказать даже себе. Она казалась ему теми воротами в мир любви, которые невозможно открыть и невозможно не открыть. Принеся куклу домой, он нежно погладил ее по волосам и отряхнул пыль с платья, пронес по дому, посадил ее на стул. «Здравствуй», – сказал он ей и протянул руку к маленькой кукольной ладони; рука куклы послушно повернулась ему навстречу. У нее были огромные глаза, смотревшие в упор, и губы, наполненные нежностью и искренностью. «Сейчас я, наверное, выгляжу как сумасшедший», – подумал он и еще подумал о том, что надо будет придумать для нее имя. Он сжал куклу за плечи, снова погладил по волосам, посадил на диван. И вдруг он понял, что теперь ему снова хочется играть – но не так, как раньше, для освобождения или облегчения душевной боли, а от полноты чувства, и главное – потому что теперь он знал, для кого играет. Он играл для нее все, что помнил, все вперемежку – Моцарта и Бетховена, Шумана, Шопена, адажио из Пятой симфонии Малера, которым мучают израильских детей, учащихся играть на пианино, и даже какое-то безымянное переложение Парселла для рояля. Потом он посадил ее к окну, поставил перед ней чашку чая, и ему стало казаться, что – несмотря на то что он молчит – кукла отзывается на каждое его слово. Ее взгляд был прекрасен, мир понятен, а за окном над морем горело своим счастливым слепящим сиянием голубое средиземноморское небо. Юваль чувствовал себя так, как будто был пьян – или, точнее, как будто истина более важная, чем истина существующего, неожиданно подняла к нему свои глаза.

Потом он уснул, а когда проснулся, было уже почти темно, и Юваль испугался, что кукла осталась у окна одна. Он вскочил с кровати, подошел к ней, поднял ее на руки, заглянул в глаза. Кукла смотрела на него пристально и задумчиво. Юваль приготовил себе ужин, посадил ее перед собой на соседний стул, заговорил с ней, подошел к фотографиям на стене и вдруг тоже увидел их чуть удивленным взглядом куклы, осваивающейся в новом для нее мире. Он снова начал играть, а кукла молча слушала. Уже по нотам Юваль сыграл для нее возвышенные фантазии Баха, а потом начал импровизировать и понял, что наступил вечер. Так не могло продолжаться вечно, и – понимая всю конечность своих надежд – чтобы оттянуть наступление пустоты, он снова лег спать – на этот раз положив куклу рядом с собой. Еще через несколько минут он испугался, что во сне раздавит ее фарфоровое тело, наполнив осколками голубое платье, и пересадил ее в кресло. Но бессонница вернулась к нему. Он крепко сжимал глаза, пытался вспоминать голубое небо, расслаблять тело и останавливать мысли; ничто не помогало. Тогда совсем тихо он приоткрыл один глаз и посмотрел в сторону куклы. «Интересно, как там она», – подумал Юваль. Через окно на кресло бледным бесформенным пятном падал свет уличных фонарей. И вдруг ему показалось, что кукла медленно и осторожно движется. Он увидел, как она бесшумно повернула голову, подняла и опустила руки, покосилась на него. Юваль затаил дыхание. Столь же бесшумно кукла снова зашевелилась в кресле – темной массой платья на фоне светлой ткани обивки, – потом соскользнула на пол. Ее неловкие движения затекшего тела были столь прекрасны, что Юваль подумал, что кукла услышит, как громко и лихорадочно бьется его сердце. Но она ничего не услышала. Вытянув вперед правую ногу, она медленно согнула ее в колене, потом разогнула и поставила назад, повторила то же самое с левой ногой. Было видно, как – то ли задумчиво, то ли недоумевающе – она смотрит на ковер. Наконец, широко разведя руки в стороны, она сделала шаг вперед, потом еще один, со страхом и гордостью оглянулась на Юваля и подняла ладони над головой. «Она учится ходить», – подумал он с опозданием, погружаясь в прозрачную воду ликования и страха.

Сказка вторая. О драконе горы Кармель и хайфской генизе

На протяжении последних трех тысяч лет Хайфа соперничала с соседней Акрой за безраздельное господство над Хайфским заливом. Некоторые даже утверждали, что от самого сотворения мира не было двух городов – и двух типов людей, – в большей степени не похожих друг на друга и в меньшей степени склонных к взаимопониманию. Каменная Акра стремилась стать воротами – к морю ли, к пустому ли – или же просто несоразмерному нашим представлениям о конечности – гигантскому пространству Азии у нее за спиной. Хайфа же все больше замыкалась в себе, прижималась к зеленому двугорбому массиву Кармеля, поднималась над морем, заслоняясь и от Азии, и от Европы. Впрочем, разгадка этой тайны обнаружилась уже в талмудические времена, когда неожиданно выяснилось, что гора Кармель в значительной степени полая – а точнее, что внутри Кармеля находится гигантская пещера. Более того, когда после многих лет запустения на северо-западной оконечности Кармеля был вновь найден грот, в котором когда-то прятался пророк Илия, нашедшие предположили, что он каким-то образом сообщается с гигантской полостью внутри горы или одним из ведущих к ней коридоров. И хотя никаких доказательств этому найдено не было, существование этой связи так и осталось частью легенды.

В постталмудических источниках несколько раз говорится о том, что внутри Кармеля живет огромный дракон, который вылетает раз в десять лет, страшно и бесшумно поднимаясь над морем. Но если к Хайфе приближается Левиафан, дракон нарушает установленные им же самим правила, и тогда его полет звенит, как бой тысячи барабанов. Увидев дракона, Левиафан пугается и поворачивает вспять. Однако ни один из талмудических текстов не утверждает ничего подобного. Более того, в Талмуде ни Хайфа, ни гора Кармель почти не упоминаются. На самом же деле в период, последовавший за Иудейской войной и разрушением храма, древняя Хайфа была мало чем примечательным рыбацким городком, потерянным в дюнах. Именно в качестве такого городка она и упомянута в Талмуде, в трактате «Брахот». Этот трактат указывает, что жители Хайфы и Тивона говорили со столь выраженным греческим акцентом, что некоторые – особенные ревностные – законоучители запрещали вызывать их для публичного чтения Торы. Впрочем, Талмуд также сообщает, что в Хайфе жил рабби Авдими, чью могилу до сих пор можно увидеть недалеко от входа в хайфские катакомбы. Однако, как известно, имена обманчивы, и в данном случае умолчание скрывает факт столь же значимый, сколь и любопытный. На территории современной Хайфы, у подножья Кармеля – совсем рядом с рыбацким городком – находился город Шикмона, из которого нынешняя Хайфа и выросла. Не вполне понятно, когда именно она была основана, но за полторы тысячи лет до новой эры – а значит, три с половиной тысячи лет назад – она уже существовала, и, соответственно, она старше не только Москвы, Берлина или Парижа, но и Рима, и – вероятно – даже Афин. И хотя в римский период она упоминается – под именем Сикамин – уже у Иосифа Флавия, до сегодняшнего дня сохранились лишь руины более позднего времени и мозаичные остатки церкви.

Но и по ним можно многое узнать о том, какой Шикмона была тогда. Те времена, когда палестинские законоучителя еще бродили по этой земле от гор Ливана до аравийской пустыни – пытаясь собрать по кусочкам стройного учения развалины разрушенного храма – постепенно проходили. Их паства частично разбежалась, частично перешла в христианство, а потом и в ислам. Еврейская же традиция все дальше уходила от бескомпромиссного радикализма и нерассуждающего фанатизма палестинских законоучителей, а центр еврейской учености постепенно переместился в академии Вавилона. Именно там результаты их трудов и споров были собраны воедино, исправлены, дополнены, изменены, отредактированы – и превратились в Вавилонский Талмуд, или просто Талмуд – такой, каким его до сих пор изучают ученики иешив. Оставшаяся же масса материалов – хотя, вероятно, также подвергшаяся некоторой редактуре – по аналогии получила название Талмуда Иерусалимского.

Последние ученики иешив собрали вместе – в огромные пачки – отброшенные, невостребованные, теперь уже ненужные тексты и отнесли их внутрь кармельской пещеры, пройдя по узкому каменному туннелю, который когда-то вел вглубь горы из долины Сиах, почти от самого моря. Вероятно, иешиботники очень боялись дракона и поэтому не стали уходить далеко. Они нашли небольшой холодный грот в четверти часа ходьбы от входа и над самым входом в грот на мягком камне выбили надпись «гениза», что означает «хранилище». Тогда же или чуть позже резчики по камню украсили стены простыми растительными орнаментами наподобие тех, которые можно увидеть в огромном пещерном городе в Бейт Шеарим у восточных отрогов горы Кармель – где находится могила составителя изначальной основы текста Талмуда, где похоронены многие из законоучителей и даже главы еврейских общин, чьи тела в Бейт Шеарим привозили на кораблях из-за моря. И так же, как в Бейт Шеарим, постепенно на стене у входа в хайфскую генизу появились и каменные головы птиц с узкими длинными клювами, и морда льва, и даже изображение летящего дракона, чьей заботе последние ученики препоручили свою больше не нужную людям память. Но боль памяти сильнее, чем воля к знанию, так что постепенно и другие люди стали приносить сюда те книги и рукописи, для которых больше не было читателей и о которых их владельцы старались забыть.

Сначала к пергаментам Иерусалимского Талмуда прибавились мистические книги, описания небесных дворцов и иерархии ангелов, тайные комментарии к Библии, рассказы о восхождении на небо древнего праведника Еноха, разговоры с великим ангелом Метатроном. Потом к ним начали добавляться книги на латыни и греческом, для которых больше не находилось читателей. Таких книг было много, потому что еще до новой эры – во времена Второго Храма – в Шикмоне, как и в Александрии, были смешаны люди разных культур и разных языков. Для греческих и латинских книг был обустроен отдельный грот чуть дальше по коридору, и – как гласит легенда – особенно правоверные ученики иешив, приехавшие издалека, специально углублялись внутрь горы, чтобы пройти мимо второго грота, повернуться к нему спиной и плюнуть. Впрочем, легенда добавляет, что некоторые из их товарищей по учебе, вооружившись факелами, тайно проникали в этот грот и проводили ночи за чтением теперь уже чужих для них книг. Их учителя приравнивали этот грех к греху прелюбодеяния, и от смешения желания и страха у тайных ночных читателей громко и неритмично билось сердце. Потом пергаментов стало становиться все больше, а из страха перед драконом их часто бросали прямо в проходах. Здесь были жалобы и доносы на соседей, оставшиеся неотправленными из страха перед теми же властями, которым они были адресованы, но также и письма, и просьбы к Богу. В пещере оказывались воспоминания давних предков о каких-то неизвестных умерших людях, карты сражений и записи о забытых коммерческих сделках, тайные исповеди, описания несуществующих стран, трактаты по математике и школьные стихи.

Иногда в случайных домашних схронах торговцы находили свои давние юношеские дневники, в которых когда-то писали, что они хотят прожить жизнь честно, стать учеными или учителями, открыть новые страны или написать великие книги. Тогда они нанимали специальных посланников, чтобы эти посланники отвезли их дневники в Палестину – в пещеру пророка Илии и страшного хайфского дракона. Так они старались заставить себя наконец-то навсегда забыть уже забытое. Их жены – втайне от мужей – тоже отдавали посланникам записи мечтаний своей юности, а с ними и память о тех временах, когда им хотелось сделать мир лучше, любить всех добрых, несчастных или обездоленных, а влечение к золоту, власти и домашнему благополучию еще не было для них столь всесильным. Теперь же они понимали, до какой степени подобные праздные мечтания недостойны замужних женщин, и старались записать их на клочках пергамента, чтобы об их раскаянии узнал и дракон и – как и их мужья – тоже чтобы забыть. Это почти всегда им удавалось.

Но больше всего в пещере было любовных писем – в основном беспорядочных сбивчивых посланий, часто написанных с грамматическими ошибками. В своем большинстве они, как кажется, не предназначались для отправки. Эти письма рассказывали о ложных или беспочвенных надеждах, разбитых иллюзиях, обманутой вере, лживых клятвах, глубокой преданности, самопожертвовании, безграничности зла, всевластии фантазии и опьянении плотским желанием; они были пропитаны самообманом, высокими мечтами, лицемерием, честолюбием и болью. Впрочем, среди этих писем иногда попадались прекрасные образцы стиля и слога, выдававшие многие годы чтения и учебы; далеко не все они были неискренними или манерными. Ответ же на вопрос, остались ли эти прекрасные письма неотправленными из-за внутренней замкнутости их авторов, чувства безнадежности, стеснительности или страха, в большинстве случаев уже было невозможно восстановить. Среди таких писем были и письма без адресата.

Одно из них было написано девушкой, жившей, судя по письму, совсем недалеко от моря. «Я вижу волны, – писала она, – и думаю про пророка Иону на его утлом суденышке; было ли оно похоже на эти большие высокие корабли, которые приходят в порт Акры? Так и наша жизнь. Но там, за морем, лежит страна счастья, в которой никогда не тает снег». Читавший это письмо чувствовал себя вором. Он смотрел на зеленые отроги Кармеля, на высокое солнце над белой стеной дома и думал о том, как принес в пещеру свое короткое письмо без адресата, в котором было написано, что он больше не может любить людей. Он спрашивал себя, почему не ушел сразу, почему – первый раз в жизни – взял другое, чужое письмо, почему из многих тысяч пергаментов он выбрал именно его. Впрочем, он был уверен, что сделал это случайно, и был уверен, что это не так. Зеленые отроги Кармеля нависали над землей, пахло сухим песчаным ветром, а он все еще думал о письме. Ему показалось, что отец позвал его откуда-то снизу, из гостиной, но он снова сделал вид, что не слышит. Во дворе шумно возились слуги. Из открытого окна доносился запах цветов. Их семья перешла в христианство так давно – так много поколений назад, – что они уже почти не помнили, что когда-то были евреями, так же как о том, что они тоже были евреями, не помнил почти никто из окрестных христиан. Старались не помнить об этом и сами евреи. Впрочем, молились они все еще по-арамейски – на том же самом языке, на котором написан Талмуд, – и на арамейском шла церковная служба.

«Я научилась выходить из дома, – писала девушка, – но никто этого не видит, потому что чужие слова скатываются с меня, как вода. Так я и нашла эту пещеру забытых книг. Время не стоит на месте, но я не плыву вместе с временем. Наверное, именно это и значит оставаться человеком». Он снова задумался, погружаясь в счастливый прозрачный транс, как в морскую воду; раньше он думал так только о книгах. К вечеру он написал ответ и тайком отнес его в пещеру. Он не знал, как подать девушке знак, что оставляет ей ответ на письмо без ответа, и поставил на пергамент кувшин с водой. «Я всегда думал, – писал он, – Что истина может быть только в слове, потому что люди низменны, расчетливы и жестоки. Но теперь у слова появилось лицо, которого я никогда не видел, и я люблю его еще больше. Я не знал, что человеку можно верить, как слову. Ты сделала невозможное, но я не знаю, благодарить ли тебя за это». Через два дня девушка ответила. «Горе читающему чужие письма без адресата, – писала она. – Если бы ты не знал, что я пишу тебе, неужели бы тоже прочитал мое письмо? Ты мог бы прочитать письмо к другому человеку, к Богу, мог бы прочитать дневник? Разве существует большая низость? Неужели я так в тебе ошибалась?» Когда он прочитал это, он понял, что дрожит от холода. Он шел из пещеры, проваливаясь в ямы, и ему казалось, что небо покрыто коркой льда. Горечь и стыд переполняли душу. «Никогда, – написал он в ответ, – никогда. Но я все равно наполнен волнами стыда, как море водой. И все же я знал, что ты пишешь именно мне. И почему ты была так неосторожна, что оставила письмо там, где его мог найти любой другой? Расскажи о себе, потому что без этого рассказа я не смогу жить».

Через несколько дней девушка снова ответила. «Светла и горька жизнь того, – писала она, – кто не может жить без рассказов, как не могу я. Но я сомнамбула. Я хожу по карнизам, пока меня не окликнут, и ухожу из дома, когда отец и братья идут на молитву. Женщинам нет до меня дела. Суббота и праздники – мои самые счастливые дни, потому что в эти дни молитвы самые длинные. Это молитвы моего освобождения. Но семейные праздники я ненавижу; хуже их только обрезания и свадьбы. Ты прав – правда только в слове, потому что только в слове можно сохранить свою душу». И тогда ему стало за нее страшно. Он представил себе, как тонкая фигурка сомнамбулы пробирается по крыше, чтобы оставить ему письмо, или как обезумевшие от негодования отец и братья читают эти письма, обращенные к незнакомому иноверцу, и с остекленевшими глазами отец говорит ей: «Теперь мы навсегда опозорены». «Я плыву, – подумал он, – как ветка по горной реке, быстро и бездумно, но я не хочу совершать зла. Она может упасть и разбиться». Он отнес письмо и несколько дней сидел, уставившись в одну точку, потом начинал бегать по городу, привлекая внимание торговцев. «Только потерявший свою душу, – писал он девушке, – может ее сохранить. Но я потерял свою душу, прочитав твое письмо. Никогда не читай чужих писем, ибо грех уродлив и страшен и от зла следует бежать. Береги себя!» Он был уверен, что она больше не ответит, и даже нанял старого еврея, чтобы старик собирал все сплетни и слухи о еврейских семьях. Он хотел быть уверенным, что с девушкой ничего не случилось, что полная луна теперь безопасна для нее. Но день за днем старик возвращался с пустыми руками – никаких слухов не было.

Через четыре дня он не выдержал и вернулся в пещеру. Ответ лежал на обычном месте под кувшином. «Когда я пишу тебе, – писала она, – я чувствую, как душа сжимается. В слово ныряешь, как в воду, и плывешь сквозь него, как сквозь великое море под нашими окнами. Мне кажется, я знаю, где стоит твой дом. Вокруг него сад с большими деревьями и виноградник. Но ныряя в слово, изменяешь людям. И это прекрасно, потому что зло человеческой души – бесконечно. Тогда – да здравствует измена! Одним этим можно оправдать жизнь». «Да, – согласился он, – любовь возможна только в слове». Этим было все решено, поток воды вспенился и обрушился в широкую реку; он беспомощно скользил по течению и видел, как знакомые, приятели и даже семья остаются все дальше на удаляющихся берегах. И еще тогда он понял, что два или три дня в ожидании письма – это немыслимо долго. За это время солнце успевало несколько раз подняться над Кармелем, прокатиться по небу раскаленным шаром, опуститься по ту сторону воды, наполняя дом пряными запахами ужина, а он все сидел, опустив взгляд в раскрытую книгу и считал минуты, которые отказывались проходить. Не то чтобы книги перестали задевать душу, но это происходило уже как-то иначе, поскольку он знал, что где-то по ту сторону пещеры есть второй человек, который читал ту же самую книгу. Тогда-то он и завел голубей. Он сказал отцу, что хочет быть первым человеком, как Ной, и учил голубей переносить тонкие ветки. Но на самом деле его мечта была другой. «Кто умеет принести ветку, – говорил он себе, – сможет принести и письмо. И тогда я смогу целый день писать и получать письма. Даже в постели я не смогу уснуть, не отдав голубю записку с пожеланием спокойной ночи».

День за днем, письмо за письмом, они описывали прочитанные книги и дальние страны за морем, в которых перед сном жители накрываются своими гигантскими ушами; они писали о геркулесовых столпах на самом краю света и о людях с узкими глазами щелочками, которые приходят с обратной стороны Азии. Но еще больше их волновало высокое солнце над этим городом, который Ривка никогда не покидала, тяжелое биение моря, редкие оливковые рощи на спине Кармеля, запах земли, розоватый покров весеннего миндаля и эта пещера никому, кроме них, не нужных пергаментов, которая уходила в бездонные глубины горы и благодаря которой они узнали друг друга. «Интересно, – писала она, – как там себя чувствует дракон? Спит ли он? И почему он так редко вылетает?» «Мои голуби уже научились приносить письма, – ответил он ей, – разве мы не сможем прожить без помощи дракона?» «Но я хочу увидеть дракона, – ответила она, – а еще людей с одним глазом во лбу, и людей с большими ушами, и эфиопов в их далекой Индии, и чужие звезды над равнинами чужого неба». С этого дня их письма стали приносить голуби, которых он научил прилетать в пещеру, а она – находить обратную дорогу от пещеры к ее дому. «Я все равно прихожу в пещеру, – призналась она, – потому что тропинка высока, а запах кустарников наполняет грудь». «Но ведь мы можем прийти туда одновременно», – с надеждой написал он. «Нет, – ответила Ривка, – это одно из тех мест, куда человек одновременно прийти не может». Но он чувствовал, что желание ее увидеть уже сильнее, чем все, что он испытывал. Он приходил в пещеру на долгие ночи, поначалу делая вид, что задерживается за чтением пергаментов, но потом – решив, что так ее отпугивает, – начал прятаться. Пару раз он даже спрятался в кустах у тропинки; ему было немыслимо, мучительно стыдно.