Старая записная книжка. Часть 1

Это было мне рассказано его и моим доктором, знаменитым в Дрездене Геденусом. Кажется, очень скоро затем умер и третий заочный и таинственный собеседник.

* * *

Казалось бы, либерализм должен раскрывать ум и понятия. На меня действует он совершенно противоположно: он съеживает и суживает их. NN говорит про X., что он весь замуровлен в своих либеральных мыслях.

Странное сближение слов: замуроваться и se claquemurer. Неужели и наше слово происходит от латинского murus, стена? Родства его с глаголом замуравливать (посуду) искать нечего.

* * *

Про одну даму, богато и гористо наделенную природою, NN говорит, что когда он смотрит на нее, она всегда напоминает ему известную надпись: сии огромные сфинксы.

* * *

Немцевич, польский поэт, сказал про одну варшавскую худощавую даму, что у нее не лицо, а два профиля; а о нем сказано было в сатирическом каталоге, который ходил по городу: Niemcewicz, auteur d'une etude sur les plantations en Amerique, ou il a plante sa femme (который на плантации в Америке посеял свою жену).

По выходе из Петропавловской крепости с генералом своим Костюшкой отправился он в Америку, там женился на туземке и, при возвращении своем в Европу, там ее и оставил. По крайней мере, таковы были варшавские слухи.

* * *

Это напоминает мне, что в старые годы и Москва промышляла подобными сатирическими проделками, например под заглавием: Тверской бульвар, Пресненские пруды и так далее. Обыкновенно и стихи, и шутки, хотя и с притязаниями на злостность, были довольно пресны. Вот образчики этого остроумия, залежавшиеся в памяти моей.

Были в Москве две сестрицы, о них сказано:

Кривобокие, косые,Точно рвотный порошок.

Был тогда молодой человек, вышедший из купечества в гусарские офицеры, собою очень красивый, на примете у многих дам, известный долголетней связью с одной из милейших московских барынь, любезный, вежливый, принятый в лучшие дома. Бульварный или Пресненский песнопевец рисует его следующими стихами:

А Гусятников, купчишка,В униформе золотой,Крадется он исподтишкаВ круг блестящий и большой.

Надобно же иметь такую несчастную память, как я имею, чтобы удержать в ней, за многими десятками лет, подобную дрянь. А между тем, как ни пошлы, ни безграмотны эти стихи, они жадно переписывались сотнями рук, как поздние стихи Пушкина и Грибоедова. Злость и ругательства имеют всегда соблазнительную прелесть в глазах почтеннейшей публики.

Бывали, впрочем, в этом роде попытки более удачные и замысловатые. Например, ходила по рукам программа министерского концерта, в начале царствования Александра I. Каждый сановник пел какую-нибудь известную песню. Один:

Винят меня в народе.Другой, угрожаемый отставкою:Я в пустыню удаляюсьИз прекрасных здешних мест.

Третий, который неоднократно менял место служения:

Мне моркотно молоденьке,Нигде места не найду.Военный министр:Всяк в своих желаньях волен.Лавры, вас я не ищу!Морской:Выйду я на реченьку,Посмотрю на быструю.Унеси ты мое горе,Быстра реченька с собой.Министр финансов:Доволен я судьбойИ милою богат:О, Лиза, кто с тобоюИ бедности не рад?Министр просвещения:Ночною темнотоюПокрылись небеса,Все люди для покоюСомкнули уж глаза.

И так далее. Все это было забавно, а не грубо и не обидно. Сами осмеянные, если были они умны (в чем грешно было бы сомневаться), могли смеяться вместе с насмешниками и публикой.

Когда Дмитриев был назначен министром юстиции, какой-то забавник, ссылаясь на стих одной из басен его:

И выбрал добрых псов,

выпустил стихотворение, к нему обращенное и кончающееся стихом:

Так будь же добр и ты, когда попал в собаки.

Помнится мне также песнь, слышанная мной в детстве, о шведском адмирале, который в царствование императрицы Екатерины был взят в плен и прислан в Москву. Он является на бал в вокзале, которого содержатель, или тогдашний Иван Иванович Излер, был Медокс. Около пленника вьются московские барыни и, сколько помнится, они довольно остроумно и забавно обрисованы.

Бывали шутки и в прозе, и в действии. В первых годах столетия, на гулянье 1-го Мая, в Сокольниках, появилась лошадь в очках, с надписью крупными буквами на лбу: только трех лет. Это насмешка над тогдашней модой, которая и молодых людей наряжала в очки: до того времени они были принадлежностью одних стариков. Карамзин, еще в 1796 году, выставляет волокиту, жертву любви:

Взгляните на меня: я в двадцать лет старик;Смотрю в очки, ношу парик.

Теперь это никого бы не удивило. В наше время близорукость и плешивость очень распространились и сделались популярны.

* * *

Память – клубок, который, только что до него дотронешься, разматывается сам собою. Очки пробудили во мне воспоминание о двоестишии, которое нашел я, когда рылся в русских старых книгах. Напал я на собрание стихотворений какого-то князя Голицына: имени его не припомню; но был он, вероятно, очень курнос, и вот тому поличное. Из всего тома, довольно объемистого, отметил я только два следующие стиха:

И рад бы я очки иметь,Да не на что надеть.

Позднее, видал я в Московском Английском клубе князя Голицына, который подходил под эту примету: носа у него почти совсем не было. Часто порывался я спросить его, не он ли автор двух помянутых стихов; но совестливость удерживала меня от нескромного вопроса. Он, по-видимому, держался старого благочиния. Когда пудра была уже в изгнании, сохранившейся остаток волос его (отчего нет у нас слова chevelure?) был всегда тщательно и набело напудрен. Панталоны и сапоги давно уже выгнали коротенькие штаны и башмаки с пряжками; но его не переуверили они, и даже в клубе являлся он маркизом прошлого столетия. Странное дело, никогда в клубе не видал я его ни за обеденным столом, ни за карточным; никогда не видал я, чтобы он с кем-нибудь разговаривал. Зачем же ездил он в клуб? Как теперь рисуется он мне, в задней комнате, один, греющийся зимою у печки. Мимо него многие проходили; но им было не до него. Довершить ли мои следственные справки? Не тем будь он помянут, а прозвище его было: князь-моська; а такое прозвище, говорили, было дано ему потому, что он любил кушать жареные моськи.

Что же, тут греха и бесчестия нет: были бы только моськи по вкусу. Рассказывали, что во время кругосветного плавания, командир корабля, на котором находился граф Толстой, приказал бросить в море обезьяну, которую тот держал при себе. Но Толстой протестовал и просил командира позволить ему зажарить ее и съесть. Впрочем, Толстой всегда отвергал правдивость этого рассказа.

Встречались у нас, хотя и редко, сатирические объявления и в газетах. Кажется, М. Ф. Орлов, в ранней молодости, где-то на бале танцевал не в такт. Вскоре затем явилось в газете, что в такой-то вечер был потерян такт и что приглашают отыскавшего его доставить, за приличное награждение, в такую-то улицу и в такой-то дом. Последствием этой шутки был поединок и, как помнится, именно с князем Сергеем Сергеевичем Голицыным.

А вот жемчуг печатных проказ и злости. Был когда-то молодой литератор, который очень тяготился малым чином своим и всячески скрывал его. Хитрый и лукавый Воейков подметил эту слабость. В одной из издаваемых им газет печатает он объявление, что у такого-то действительного статского советника, называя его полным именем, пропала собака, что просят возвратить ее и так далее, как обыкновенно бывает в подобных объявлениях. В следующем No является исправление допущенной опечатки. Такой-то – опять полным именем – не действительный статский советник, а губернский секретарь. Пушкин восхищался этой проделкою и называл ее лучшим и гениальным сатирическим произведением Воейкова.

* * *

Мы говорили выше о веселом обществе Галера. Василий Львович Пушкин был в нем запевалом. Вот, отысканный в старых бумагах, первый куплет песни, пропетой им в последний день масленицы:

Плыви, Галера! веселися,К Лиону в маскарад пустися.Один остался вечер нам!Там ждут нас фрау-баронесса,И сумасшедшая повеса,И Лиза Карловна уж там.

Веселое, молодое время! Любезный поэт Опасного Соседа тогда не говорил: «Ох, дайте отдохнуть и с силами собраться».

Тогда он не думал и не хотел отдыхать, а с ним и все поколение его. С силами собираться было нечего: силы были все налицо – свежие, кипучие. Вносим все это в поминки свои, в грешные поминки! Но в свое время все это было, жило, двигалось, вертелось, радовалось, любило, пило, наслаждалось; иногда, вероятно, грустило и плакало. Все эти люди, весельчаки, имели утро свое, полдень свой и вечер; теперь все поглощены одною ночью. Почему ночному караульщику не осветить мимоходом эту ночь, не помянуть живым словом почивших на ее темном и молчаливом лоне? Почему мельком, на минуту, не собрать эти давно забытые, изглаженные черты? Не расцветить их, не дать им хоть призрак прежнего облика и выражения? Почему не перелить в один строй, в один напев, эти разлетевшиеся звуки и отголоски, давно умолкнувшие?

Но от них никакой пользы и прибыли не будет. Не спорю. Но и от сновидения ничего не дождешься; а все же, как-то приятно проснуться под впечатлением приснившегося отрадного и улыбчивого сна. Почему, наконец, не помянуть и неизвестную нам Лизу Карловну, puisque Лиза Карловна il у a ou il у а eu! (Которая что есть, то есть.) Шиллер обессмертил же в своем Wallensteins Lager красавицу из пригородка, близ Дрездена: Was! der Blitz! Das ist die Gustel aus Blasewitz.

В пятидесятых годах еще доказывали путешественникам эту Gustel, которая в молодости тронула сердце поэта, но без успеха для него, так что, по иным рассказам, он упрятал ее в стих более с сердцов и злопамятства. Василий Львович, разумеется, далеко не Шиллер; но зато можно заключить из доброты его, что если он упомянул о Лизе Карловне, то, наверное, из благодарности.

Все эти выше разбросанные заметки, куплеты, газетные объявления и так далее, сами по себе малозначительны, взятые отдельно; но в совокупности они имеют свой смысл и внутреннее содержание. Все это отголоски когда-то живой речи, указатели, нравственно-статистические таблицы и цифры, которые знать не худо, чтобы проверить итоги минувшего. Мы все держимся крупных чисел, крупных событий, крупных личностей: дроби жизни мы откидываем; но надобно и их принимать в расчет.

Французы изобилуют сборниками подобных мелочей. Историки их пользуются ими; а потому история их оживленнее, люднее, нежели другие. Они не пренебрегают ссылаться на современные песни, сатиры, эпиграммы. Один подобный рукописный сборник, известный под именем Maurepas, хранится бережно в государственном архиве, в многотомных фолиантах. Можно сказать, что все царствование Людовика XV переложено на песенник.

Известный Храповицкий оставил после себя большую рукопись, в которой собраны были многие любопытные и неудобопечатаемые, по крайней мере, в то время, случайные и карманные, более или менее сатирические стихотворения. Тут и важный Ломоносов был вкладчиком с одою к бороде, или о бороде (одою, вовсе непохожею на другие торжественные и официальные оды его). Были тут и сатиры и куплеты князя Дмитрия Горчакова, сказки, довольно скоромные, Александра Семеновича Хвостова и, помнится, Карабанова, переводчика Вольтеровой «Альзиры». Находилось и стихотворение, которое можно было, по складу и блеску, приписать Державину. Помню из него два стиха, и то не вполне.

Когда Таврическая ночьБрала себе… на лоно…

Было тут несколько исторических эпиграмм, бойких и едких. Являлся тут со стихами своими и какой-то Панцер-битер – имя, кажется, не поддельное, а настоящее. Кто теперь знает, что был у нас поэт Панцербитер? Где эта рукопись? Вероятно, сгорела она в московском пожаре 12-го года. По крайней мере, все попытки отыскать ее оказались напрасными. На всякий случай здесь изложена явочная пометка о пропавшей без вести. В «Вестнике Европы», издании Жуковского, было напечатано нисколько эпиграмм, взятых из этого сборника и, разумеется, позволительных и целомудренных.

* * *

Кажется, можно, без зазрения совести, сказать, что русский народ, вообще: поющий и пьющий. Наш простолюдин поет и пьет с радости и с горя; поет и пьет за работой и от нечего делать, в дороге и дома, в празднике и будни. В Германии, например, редко услышишь отдельную и одинокую песню. Но зато в каждом городке, в каждом местечке, есть общество, братство пения; а иногда два-три ремесленника, цеховые, собираются, учатся петь, спеваются, иногда очень ладно и стройно; потом сходятся в пивную и, за кружками пива, дают вокальные концерты, что любо послушать. Немцы и французы имеют целую литературу застольных песней. А мы, охотно поющие и охотно пьющие, ничего такого не имеем.

В старых московских бумагах отыскалась подобная исключительная, застольная песнь, которую сюда и заносим:

Веселый шум, пенье и смехи,Обмен бутылок и речей:Так празднует свои потехиСемья пирующих друзей.Все искрится, вино и шутки!Глаза горят, светлеет лоб,И в зачастую, в промежутки,За пробкой пробка хлоп да хлоп!

Хор:

Подобно, древле, Ганимеду,Возьмемся дружно за одно.И наливай сосед соседу:Сосед ведь любит пить вино!Денис! Тебе почет с поклоном,Первоприсутствующий наш!Командуй нашим эскадрономИ батареей крупных чаш.Правь и беседой, и попойкой:В боях наездник на врагов,Ты партизан не меньше бойкийВ горячей стычке острых слов.

Хор:

Подобно, древле, Ганимеду и проч.А вот и наш Американец!В день славный, под Бородиным,Ты храбро нес солдатской ранецИ щеголял штыком своим.На память дня того, ГеоргийУкрасил боевую грудь:Средь наших мирных, братских оргий,Вторым ты по Денисе будь!

Хор:

Подобно, древле, Ганимеду и проч.И ты, наш меланхолик милый,Певец кладбища, Русский Грей!В венке из свежих роз с могилы,Вином хандру ты обогрей!Но не одной струной печальнойЗвучат душа твоя и речь.Ты мастер искрой гениальнойИ шутку пошлую поджечь.

Хор:

Подобно, древле, Ганимеду и проч.Ключа Кастальского питомец,И классик с головы до ног!Плохой ты Вакху богомолец,И нашу веру пренебрегПо части рюмок и стаканов;Хоть между нами ты профан,Но у тебя есть твой Буянов:Он за тебя напьется пьян.

Хор:

Подобно, древле, Ганимеду и проч.Законам древних Муз подвластный,Тибулла нежный ученик!Ты Юга негой сладострастнойСмягчил наш северный язык.Приди и чокнемся с тобою,Бокал с бокалом, стих с стихом,Как уж давно душа с душою,Мы побраталися родством.

Хор:

Подобно, древле, Ганимеду и проч.Нас дружба всех усыновила,Мы все свои, мы все родня.Лучи мы одного светила,Мы искры одного огня.А дни летят, и без возврата!Как знать? Быть может, близокКогда того ль, другого ль брата,Не досчитаемся средь нас.

Хор:

Пока, подобно Ганимеду,Возьмемся дружно за одно.Что ж? Наливай сосед соседу:Сосед ведь любит пить вино.

Сноски

1

Известно, что Император Александр не очень благоволительно расположен был к Кутузову: назначив его в 1812 г. главнокомандующим, сделал он уступку общественному мнению. В войне, в самом сердце России, и войне, сделавшейся народной, нужно было в русском имени выставить русское знамя. Барклай и Бенигсен могли предводительствовать русскими войсками в Германии или в другой земле; но на русской почве был необходим русский плотью, кровью и духом.

2

По-французски слово cadet имеет значение и младшего брата.

3

Гнилым посадом до избирательной реформы в Англии называлась местность, которая пользовалась старыми избирательными привилегиями, хотя народонаселение этой местности и значительно убавилось: таким образом ограниченное число обывателей, поддаваясь влиянию или подкупу, располагало назначением члена в нижнюю палату.

4

Скука некогда родилась от единообразия.

5

В прошлом веке, а особенно во Франции, такие портреты были в большой моде и служили светской забавою в высшем и литературном обществе.

6

Пулавы – великолепное, недалеко от Варшавы, поместье Чарторыских, посещаемое путешественниками и воспетое поэтами.

7

Стихи Ж. Б. Руссо о времени: это подвижное изображение недвижной вечности.

8

Петербургский ресторатор.

9

Мать запретит читать об этом своей дочери. – Муж запретит читать об этом своей жене.

10

Графиня, не угодно ли вам сделать мне честь протанцевать со мною польский?

11

Когда на крыльях удовольствия.

12

Любимое дитя дам, я во всех странах был очень хорош с женами, нехорош с мужьями.

13

У Жуковского: в пустынном воздухе. (Примеч. издания 1883 года.)

14

Поэма Пушкина «Опасный Сосед».

15

Шишков где-то намекал, что Пушкин таскался только по парижским улицам и переулкам.

16

Намек на острословие графа Д. Н. Блудова: Ты в «Шубах» Шутовский холодный; в «Водах» ты Шутовский – сухой.

17

Басня, сочинение В. Л. Пушкина, которую он особенно любил читать.

18

Намеки на поэмы князя Шихматова.

19

Хвостов в одной басне своей придал зубы голубю.

20

Говорится про моряка князя Шихматова. – Напомним читателю, что в Арзамасе в каждом заседании отпевали и хоронили кого-нибудь из членов Беседы.

21

Брат его, некогда посланник наш в Гааге, был также немецким поэтом, и между прочим дописал неоконченную трагедию Шиллера «Димитрий Самозванец».