Здесь русский дух…

«Молодец, девка!» – глядя на стоящую по грудь в воде тоненькую и гибкую, словно прутик лозы, азиатку, державшую на руках младенца, радовался он. Азиатка говорила, ни за что креститься не будет и их общего малыша не покрестит. Нет, все вышло по Федору.

В избытке чувств он сорвал с головы шапку и с размаху ударил ею о землю.

– Вот так, мать вашу!.. – радостно выдохнул казак.

Это была его Сюй Пин, Санька, которую Опарин привез год назад из похода. Причем не одну, а с молоденькой уйгуркой, буквально девочкой-подростком по имени Най-най, тут же ставшей для обитателей крепости Маняшкой. Девочка была Санькиной амой – служанкой, потому как сама Санька оказалась птицей высокого полета. Чуть ли не принцессой. Она являлась дочерью большого военачальника, состоящего в родстве с самим императором Китая. Об этом рассказала казакам служанка, и о том же поведали им посланники китайского губернатора, приезжавшие разыскивать Сюй Пин. Конечно же, никто им не сказал правды. Дескать, никакой маньчжурской пленной в поселении нет, поэтому ищите вашу красавицу в другом месте, но те не поверили. За первыми посланниками последовали и другие, которые тоже ушли ни с чем.

Видно, и впрямь знатная девонька, тогда подумал Федор. Дело приобретало крутой оборот. Маньчжуры не только грозились силою вызволить Саньку, но еще и обещали жаловаться на казаков московскому царю. Опарин, в свою очередь, успев привязаться к красивой маньчжурке, и думать не хотел о возвращении девушки назад.

Наталья, жена Федора, с течением времени поняла, что азиатка останется в их доме. Более того, ее муж Федька, ненасытный кобель, собирается сделать Саньку наложницей. Жена Федора слегла от переживаний. В доме переполох. Сыновья Федора Петр и Тимоха в панике. Мамку одолела чужестранка! Все их отец… Зачем он приютил в доме узкоглазую? Нехорошо, нельзя так себя вести при живой-то жене. Может, взять и прикончить разлучницу? Зачем она воду мутит? Все зло только в ней. Не будет азиатки – тогда мамка встанет на ноги.

– Только посмейте! – подслушав нечаянно разговор братьев, замышлявших убийство его наложницы, грозно предупредил их отец. – Тогда я не посмотрю на родственные связи, а обоим повыдергаю ноги.

Старший восемнадцатилетний Петруха, услышав это, вскипел и даже сгоряча бросился на Федора, но тут же получил такую оплеуху, после которой он долго не мог прийти в себя.

– Я тебе покажу, как на отца руку поднимать! Еще молоко на губах не высохло, а туда же. Лучше побереги силенки для ратных дел, – весь бледный, говорил Федор.

Сыновья у Федора здоровенные – в него пошли. И Петька, и его ровестник Тимофей. Впрочем, пока у хозяина семейства еще хватало сил справляться с молодежью. Старший Опарин вовсе не был стариком, и в прошлом месяце ему стукнуло только сорок пять лет. Дед Федора дожил до девяноста лет, а батька мог тоже дотянуть, но его свалила чума. Тогда в Москву та страшная болезнь пришла с южной стороны. Может, ее завезли купцы, а может, даже какие-то бродяги, вот только тогда вымерло полно народу!

После резкого разговора с Федором его сыновья больше не пытались строить козни азиатке, но в душе не простили ни ей, ни отцу материнских страданий. Глядели на отца исподлобья, и его наложницу не удостаивали ласковым взглядом. С некоторых пор в доме воцарилась неприятная атмосфера. Видя, что так продолжаться долго не может, Федор нанял самых лучших в округе плотников, и те срубили практически по соседству с его избой просторный теремок с резными досками над окнами и на крыше. Место для постройки Опарин выбирал сам. Требовалось построить дом недалеко от крепостных ворот. На случай, если вдруг на горизонте появится враг – тогда меньше времени потребуется, чтобы увести Саньку с Маняшкой под защиту крепостных стен.

Строительный материал для хором не надо было и искать. Тайга, с ее могучими вековечными соснами, лиственницей и березой, находилась прямо перед глазами. Срубленные на корню деревья можно тут же пускать в дело.

Опарин спешил, поэтому строители поначалу решили рубить обычную курную избу, как у многих здешних переселенцев. Обтесанные стволы они укладывали плашмя на «пошву», то есть прямо на землю. Тут Федька вдруг вспомнил, что он строит не для кого-нибудь, а для знатной барыньки, и приказал ставить дом на подклеть, чтобы его жилая часть не зарывалась зимой в снег, а весной не тонула среди луж. Нельзя такой девке жить в простой избе. Нужно было полностью воссоздать городскую атмосферу.

Плотникам было все равно, лишь бы только платили. У Федьки, который в последние годы только и грабил бояр да купцов, деньги были, и поэтому дело шло споро. Терем рос прямо на глазах. Закончив рубить подклеть, где можно было поместить домашний скот и птицу, ремесленные мужики принялись за строительство над нею горниц. Они укладывали бревна «в клеть» – вперекрестку, а углы с выпущенными концами крепили, врубая одно бревно в другое. Бревна должны лежать плотно одно над другим, и между ними прокладывали сухой мох, который мягким пушистым ковром расстилался в тайге прямо под ногами.

На верхний этаж, в красный ярус можно было подняться по лестнице через высокое крылечко, а по накату, сходням спуститься в хозяйственные склады – сени, в которых могли свободно уместиться телега и сани.

Крышу теремка мужики сделали высокой, с отводами для воды, и скатом. Ни снег, ни дождевая вода не должны были на ней задерживаться. Покрывали же гонтом – щепой, отчего та стала похожа на еловую шишку. В итоге теремок, построенный без единого гвоздя, получился крепким, красивым и без щелей.

Когда дом был готов, Опарин заставил плотников вырубить топорами украшения на потолочных балках, на наличниках окон и на широком просторном крыльце. Только после этого он привел сюда молодых азиаток.

Посмотреть на чудо люди шли даже из дальних деревень. Только какой повод для сплетен! Особенно не жалели Федьку женщины. Уж они позубоскалили, уж они поиздевались над человеком! Мол, своей жене таких хоромов не отстроил, а этой, узкоглазой и важной персоне, – пожалуйста! Где ж он только деньги взял? Наверняка всю жизнь воровал, а еще хуже – грабил честной народ.

Мужики, в свою очередь, и не думали осуждать Федьку. Они деловито обошли теремок и похвалили хозяина. Лепо! – сказали. Такому терему и Москва бы позавидовала, а вот им никогда таких хором не сделать. Сколько соболей нужно продать, чтобы построить такой сказочный чертог?..

После того как строительство было закончено, Опарин стал жить, как говорится, на два дома. День в одном поживет, день – в другом. В принципе ни один из этих домов войсковой старшина не оставлял без куска хлеба. Если, как говорится, взялся за гуж…

…Федька даже крякал от восторга, когда Санька вместе со Степкой в третий раз окунались в реку с головой.

– Ну, молодцом, молодцом! – вырывалось у него из груди.

Вот так, теперь и Санька со Степкой у него крещеные. Значит, они навеки повязаны через русского Бога и с ним. Войсковой старшина более чем одобрял подобные действия.

Будто почуяв его взгляд, азиатка пристально посмотрела в сторону берега, а потом, отыскав глазами Федора, кротко улыбнулась и зарделась румянцем. Даже издали видно. Привыкает, девочка, потихоньку к своему положению, удовлетворенно подумал Федор. Даже лепетать по-русски начала. Поначалу все брыкалась и кричала на него на своем языке, и царапалась, и кусалась. Иногда бросалась на своего хозяина с кинжалом. Прямо дикарка! Федор верил, что в конце концов обломает ей крылья. Не в первый раз ему с пленными наложницами возиться. Когда они с Разиным ходили на Персию, то многие казаки привезли с собой пленных. Среди них тоже присутствовали отчаянные женщины. И дрались, как Санька, и кусались, и с кинжалом на казачков бросались, но со временем свыклись со своей участью, а иные даже сумели полюбить разбойников. У Федора тоже была одна такая, Фарюзой звали. Месяц позабавился с ней, а потом в Самаре обменял ее на бочонок браги.

Последняя – цыганка Дуся. Красавица, но больно дерзкая и взбалмошная. Она родила Федору сына, но, когда он ушел в очередной свой поход, то сбежала от него вместе с ребенком, прихватив с собой все имевшиеся в доме драгоценности. Искать ее Федор не стал. Зачем? У казака своя доля, у цыган своя, и никогда им не быть вместе.

3

Те веселые дни Федор Опарин вспоминает с чувством. Конечно, все тогда плохо кончилось, но зато как погуляли! После этого ни пытки, ни виселица не были страшны казакам. Они умирали с улыбкою на губах, бесстрашно глядя в глаза палачам.

…Внебрачного сына Федор решил назвать Степкой – в честь Степана Тимофеевича Разина, с которым он когда-то ходил разорять боярские гнезда и чуть не поплатился жизнью. Малыш рос живой, шустрый, крупный – в отца. Ему всего от роду четыре месяца, а он уже упорный – кулачком в папу тычет. Мол, подожди, вырасту – всем задам.

Федор – человек суровый, но при виде Степки его душа таяла. Наследник, любимый сын. Не все в поселении понимали веселый настрой старшины, не все разделяли его чувства. Безбожник! – часто слышал Федька за своей спиной. Божьи законы, сукин сын, нарушает. Иисус как говорил? Не прелюбодействуй. А он?

В основном, конечно, его осуждали бабы, жалея Наталью. Всех перехаяли, окаянные, всех расхаяли в пух и прах! – сердился на них в душе Федор. Чего с этими злыднями поделаешь? Бабы и есть бабы. Другое дело – их мужья, которые в большинстве своем на его стороне. Понимали – они на этом свете не святые. Остальные же не осмеливались осуждать его в глаза. Слишком у Федора крутой нрав, а еще темное прошлое. По слухам, с самим разбойником Степкой Разиным этот здоровяк общался. Его б в кандалы заковать, а он, понимаешь, на свободе брагу пьет и над людьми посмеивается. Федор тот еще вор! Похлеще, может, того же Гришки Отрепьева или Ваньки Каина. И, слава богу, люди не знают всех его жизненных «подвигов».

…На Федора вдруг нахлынули воспоминания. Он вспомнил, как они с Натальей крестили своего первенца. Тот, пока шли в церковь, спал на руках матери, а тут вдруг, услышав чужие голоса, завелся. И так плакал, так плакал…

– Успокой, сестра, своего младенца, – сказал Наталье длинный, словно бельевая жердь, дьякон. – Батюшка рассердится.

Федька с Наташкой стали успокаивать малыша, а тем временем диакон поставил посередине церкви медную купель, рядом положил на столик сосуд для святого масла в форме серебряного ковчега, богослужебную книгу – требник, свечи и белоснежное, вышитое крестами полотенце.

Из алтаря вышел батюшка с длинной лентой – епитрахилью и стал совершать чин оглашения – отказа от власти дьявола. В одной из молитв он назвал младенца новоизбранным воином Христа Бога и молил Господа дать ему ангела-хранителя. Склонившись над ребенком, батюшка трижды подул на него и произнес:

– Избави от него всякого хитрого и нечистого духа, скрытого и находящегося в его сердце.

После этих слов хныкавший Петька вдруг примолк и, как показалось Федору, выразительно посмотрел на священника.

– Его успокоил ангел, – шептала на ухо Федору Наталья.

Батюшка попросил восприемников обратиться лицом к западу и трижды спросил:

– Отрицаете ли вы сатану и его злые дела, а также его ангелов и его гордыню?

Восприемники трижды отвечали:

– Отрицаю!

В знак сочетания с Христом им прочитали Символ веры.

– Теперь приготовьтесь к таинству крещения, – неожиданно шепнул молодым родителям диакон.

– Погрузи же, Господи, его в вечную жизнь, наполни твоим Святым Духом, – проговорил батюшка.

Крестная мать Авдотья Семеновна, бывшая Наташкина соседка, положила Петьку на скамью и стала освобождать его от одеяла и пеленок. Малыш не издал ни единого звука, и только блаженно улыбался, что-то пытаясь проговорить.

В знак душевной радости над чашеобразной купелью зажгли три свечи и дали по одной свече крестным родителям. Батюшка надел светлую ризу, закрепил на руках серебряные полосы из плотной материи и стал читать молитву о Божьем величии, бесконечной его любви к человеческому роду и пришествии Святого Духа на крещенскую воду.

– Ты, человеколюбец, освяти эту воду!

Батюшка трижды благословил глядевшую на мир голубыми глазами ангелов воду, погрузил в нее пальцы, сложенные для благословения, и три раза подышал на воду, приговаривая:

– Да уйдут под знаменем Твоего креста все чужеродные силы!

Батюшка взял тонкую кисточку – помазок из серебряной мирницы, обмакнул его в священный елей и начертил на воде троекратный крест.

– Благословен Бог, просвещай и освящай всякого человека, идущего в мир!

После, склонившись над Петькой, батюшка стал смазывать его тело крестом.

– Раб Божий Петр смазывается елеем радости, во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Голенького помазанника батюшка взял на руки и погрузил в купель:

– Крестится раб Божий Петр!..

После этого Петьку облачили в белые одежды, повесили на шею крестик на светло-синей ленточке и пропели радостными голосами:

– Дай же мне белые одежды. Одевайся светом, как одеждой!

Потом, кажется, батюшка читал Евангелие о прощальном слове Христа идти в мир и крестить всех людей во имя Его… Произносились церковные моления о милости, жизни, мире, здоровье и духовном спасении новопросвещенного младенца Петра.

– Как пророк Самуил благословил царя Давида на царство, так благослови и голову раба Твоего Петра!

Это были последние слова священника, после чего он сделал постриг младенцу, отдавая его тем самым в руки Божии.

Дома Наталью и Федора уже ждали родители мужа. Накрыли стол, выпили за новоокрещенного, порадовались за него. Вот так хорошо прошел день. Утром – снова дела…

Кажется, это было недавно, а вот уже и сыновья выросли. Теперь надо поднимать, выводить в люди маленького Чингисхана. Ничего, справимся, подумал Опарин.

– Чего, на сына никак не можешь налюбоваться? – усмехнулся стоявший рядом с Федором бывший новгородский стрелец, а ныне знаменщик Васюк Дрязгин. Его спасло только чудо от виселицы после того, как он встал на сторону бунтовщиков, призывавших народ не подчиняться царским указам, а вернуться к порядкам, какие были в Новгородской вечевой республике. Там жилось вольготнее, ведь власть выбирали сами граждане города. – Ты вот скажи мне, друг мой разлюбезный, как теперь жить собираешься? У тебя есть законная жена, а ты… – он покосился на стоящую поодаль Наталью.

– Нечего меня корить, – мельком взглянув на долговязого и узкотелого товарища, недовольно пробурчал Федор. – Детей я вырастил, а если так – теперь могу и душу отвести.

Васюк усмехнулся:

– Будто ты у Стеньки Разина ее не отвел! Гуляли, и вся Русь-матушка сотрясалась. Правду говорю?

Васюк для Федора – первый товарищ в крепости. Они столького вместе натерпелись, прежде чем оказались на Амуре. Считай, всю тайгу прошли от начала до конца в поисках вольного угла.

Дрязгин чуть постарше войскового старшины, но семью до сей поры так и не завел. На вопрос Федора, почему он живет один, отвечал, мол, еще успеется. Хотя куда тянуть? Иные в таком возрасте уже вовсю нянчатся с внуками.

Федор привез тогда семью, считай, в чистое поле. Сердобольные люди поселили их в избушке из соломы. Там же и Васюку нашелся угол. Вставали рано, ложились поздно. Впереди была зима. Семья обустраивалась и заготавливала пищу. Сыновья помогали отцу рубить за крепостной стеной избу, тогда как жена Наталья с дочкой Аришкой солили в бочках грибы, собирали ягоды и травы от всяких болезней, шили из шкур, выменянных у тунгусов на бусы и кольца, шубы бурятского покроя и короткую обувь.

– Наталья?.. Ты подумал о ней? – неожиданно и резко спросил товарища Васюк.

– За Наталью не бойся… Я ее в обиду не дам… Она мне все-таки жена, – нахмурил брови Опарин.

– Жена-то жена, да огнем обожжена, – нечаянно подслушав разговор товарищей, сказал неслышно подкравшийся к ним сзади хорунжий[9] Ефим Верига, пришедший на Амур вместе с отрядом Черниговского.

Он всегда появлялся внезапно. Ходит, будто лиса, говорил о нем Опарин. Странный, мол, человек, и глаза какие-то плутовские. Норов такой!.. Короче, та еще заноза в заднице.

В отличие от Федора, Верига не был богатырского сложения, но отличался поразительной ловкостью. Иногда и местные богатыри бывали им биты. Еще Ефим, как потомственный казак, хорошо владел саблей. Темно-рыжая борода и карие глаза с раскосинкой достались Вериге от турчанки, которую отец, запорожский казак, привез из дальнего похода.

В Албазине поговаривали, что Ефим неровно дышит к Наталье Опариной, которая к своим годам еще не потеряла былую красоту. Светлая, статная, голубоглазая, с длинной пшеничной косой, как бы нечаянно переброшенной на высокую грудь, она до сих пор привлекала внимание сильного пола. Величавая славянка. Как говорили в народе, пройдет – словно солнцем осветит, а посмотрит – рублем одарит. Бывало, выйдет по воду с коромыслом на плечах, а казачки тут как тут. Смотрят ей вслед и крякают, поправляя не вдруг затопорщившийся ус. Хо-ро-ша!

О влюбленности Ефима Вериги в его законную жену Федор давно догадывался, но не злился на Веригу, понимая супружескую верность Натальи. Поэтому вся история с Ефимовым увлечением лишь тешила мужское самолюбие Опарина.

– Нечего заглядываться, ведь от женщин-то все беды, – предостерегал мужчину Васюк.

Для Федора подобное не ново. Он знал и про баб, и про то, как из-за них устраивают смертельные драки. Тут еще Санька, сама того не ведая, подлила масла в огонь. Ох, не простит ему Ефим любовницу Федора. Как тот просил! Практически на коленки вставал. Мол, у тебя есть и жена, и детки, а у меня никого. Отдай мне девицу. Разве Федор отдаст золото, лежащее у него в руках?

– Так и ты, Ефим, вздумал меня судить? – зло посмотрел на хорунжего Федор.

– Сам как считаешь? – ответил тот. – Такую красотку променять на узкоглазую азиатку!.. Эх, жаль, не я ее муж…

Федор фыркнул.

– Наши семейные дела – не твоего ума дело, понял? Заведи свою половину – тогда и лай, – жестко ответил мужчина.

У, дьявол, в самое сердце уколол! – скрипнул зубами Ефим. Была у него жена, была! И дети. Только их всех проклятые турки увели в плен. Во времена, когда Верига жил еще за Днепровскими порогами, в Сечи Запорожской, где вместе с товарищами берег христианские веру и земли от пришлых чужеземцев. Он пытался искать своих родненьких, но куда там! Как иголку в стогу сена искать. Турция большая. Там и горы высокие, и пустыни необъятные. Пойди, обойди все. Море переплыть, конечно, можно, а потом куда?.. Он рыскал по горам и пустыням – все напрасно. Будто сквозь землю жена и дети провалились.

– Ну-ну… – как-то нервно подергал за висящую у него в мочке левого уха золотую цыганскую серьгу Верига и отошел в сторону, оставив Федьку с Васюком одних, продолжая подслушивать. Те больше молчали, попыхивая трубками.

4

Обряд крещения завершился, и под пение псалмов, исполняемых монашками и послушниками, старец велел пастве выходить на берег. Люди не сразу откликнулись на его призыв. Они стояли по пояс в воде, не в силах прийти в себя из-за торжества момента. Даже младенцы не плакали на руках своих матерей. Их успокаивала невидимая ласковая рука. Не Божия ли Матерь, чей лик блаженно светился в лучах восходящего солнца на одной из святых икон?

Сосредоточившись, люди начали выбираться из воды. Чуточку растерянные, но просветленные. Мамаши тут же принялись менять у своих чад мокрые пеленки. Часть окрещенных, как и подобает в таких случаях, надели на себя белые длинные рубахи, а остальные, у кого по каким-то причинам таковых не оказалось, обошлись и так.

– Дети мои, теперь послушайте, что я вам скажу, – дождавшись, когда его помощники обнесут всех окрещенных шнурками с медными крестиками, заговорил вдруг Гермоген. – Вы сейчас приобщились к святому таинству и приняли православие. Честь вам и хвала! Пройдут годы, и вся земля, на которой мы с вами стоим, так же как и все люди, населяющие ее, вольются в ряды православного братства. Вы будете первыми, кто понесет свет Господа по этой стороне. Таково великое предназначение православия. От Востока засияет звезда. В добрый путь, православные! Внуки не забудут вашего духовного подвига.

Данные слова произвели впечатление на людей. И на тех, кто только принял обряд крещения, и на стоящих вокруг зевак. «Во как! Во как! – говорили они. – Выходит, мы несем по земле свет Господа!»

Старец, исполнив службу, уже хотел повернуться и покинуть берег, когда к нему подошел Никифор Черниговский в сопровождении своего сподручника Игнашки Рогозы.

– Отец, благослови, – наклонившись и поцеловав руку старцу, попросил атаман. Тот дотронулся до его лба и осенил крестным знамением.

Никифор расправил плечи. Кряжистый, чернобородый, востроглазый, он немного походил на матерого ястреба, зорко и одновременно недоверчиво глядящего на суровый мир. Чего ему теперь бояться? Царь Алексей Михайлович, в отличие от Ивана Грозного и иных своих предшественников, не желал выдавливать из своих подданных кровь и душу, часто прощая провинившихся. «Лучше слезами, усердием и смирением служить перед Богом, чем силой и надменностью», – говорил царь.

Вот и Никифору повезло. В 1672 году опальный атаман со своими сподвижниками, благодаря их героическим делам на Амуре, был помилован и назначен царским приказным человеком в Албазине, после чего острог первым в Сибири из «воровского» превратился в державный. «Пусть Никифор Черниговский с казаками те рубежи на Амуре-реке сторожит и на тех рубежах стоит насмерть», – приказал он. Незадолго до таких событий «беглого поляка» вместе с главными сообщниками, всего семнадцать человек, приговорили к смертной казни, а сорок шесть остальных человек, приставших к шайке после убийства воеводы, – к отсечению рук и наказанию кнутом. Теперь новый указ…

Никифор даже прослезился, когда ему прочли текст. Он проникся чувством к царю, которого еще недавно поносил самыми дрянными словами. Ему тут же захотелось ратных дел во славу отечества.

Пред тем атаман не больно усердствовал, осознавая отсутствие интереса к его добрым делам в Москве. Он больше бражничал, закатывая по случаю и без такового великие пиры, а еще разбойничал на маньчжурских дорогах, грабя азиатских купцов и устраивая сечу с отрядами попадавшихся на его пути маньчжуров. Гермоген часто выговаривал атаману за это, когда Никифор возвращался из очередного похода с трофеями. «Не то творишь! Врагов себе наживаешь, а нам друзья на Амуре нужны», – говорил он ему.

Впрочем, будет ли Никифор слушать духовенство! Мол, святой отец, о чем ты говоришь? Мы люди вольные, а про пьянство… Ведь и Господь любил выпить со своими апостолами. Или в Священном Писании не сказано о вине как о возбуждении человеческого духа? «И потере ума», – тут же добавлял старец, для которого вино всегда было лишь высочайшим Таинством Тела и Крови Господней. Гермоген считал, оно заповедано Господом лишь для святого причастия, а не для кокетства и кривлянья.

Атаман лишь горестно вздыхал. Он понимал всю правдивость слов духовного отца, но ничего не мог с собой поделать, ведь сам он – человек пропащий, можно сказать, обыкновенный висельник. Тогда зачем Никифору праведная жизнь, о которой постоянно талдычил ему старец? Мужчина продолжал гулять и разбойничать на дорогах.

«Гордыня в тебе, гордыня сидит. Оттого и все твои напасти. Господь гордым противится, а смиренным дает благодать», – упорно стоял на своем Гермоген.

Теперь вроде все наладилось. Получив царское прощение, атаман стал вникать в дела уезда. Он все чаще наведывался в соседние селища, стараясь помочь людям где словом, где делом. Тех же, кто дебоширил или жутко ленился, нещадно бил плетью, а то и сажал в яму на хлеб и воду. Люди не обижались на него. На то и атаман.

Лишь одну слабость оставил Никифор для себя и своих товарищей. Как пили раньше его казачки, так и теперь без браги и горелки никуда. Гермоген как духовное лицо крайне раздражался, злился, а порой даже кричал на Никифора и, вспоминая слова Моисея, обличавшего в своих песнях пьянство, называл ядовитой змеей с Гоморрских полей. Никифор же только спокойно улыбался. «Не кричи, святой старец, не сердись на нас, дураков. Какой казак без буйного веселья?» – спрашивал он старца. Ведь трезвый казак будет похлеще бабы. Тяжкая служба требует праздников, иначе отчаянная душа совсем иссякнет. Поэтому казаки и хлестали спиртное, кроме всего прочего, черпая ярость и силу для будущих подвигов. Гермоген эти слова пропускал мимо ушей, считая пьянство последним и пагубным делом. Напрасно атаман не хотел его слушать, ведь духовный отец пытался его наставить на путь истинный. Только пока не получалось…

…За благословением к старцу стали подходить и другие казаки. «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…» – не переставая, шевелились губы Гермогена, старавшегося осенить крестом каждого припадавшего к его руке.

– Солнышко сегодня как бесовская сковорода, – благословив полную казачку, неожиданно произнес Гермоген и вытер рукавом распаренное на солнце потное лицо.