Здесь русский дух…

Впрочем, были и такие, кто, как и прежде, не веря ни в Бога, ни в черта, пришли к реке ради скуки или из-за интереса. Дескать, при деле.

Ожидание начала таинства затягивалось, и народ, еще недавно пребывавший в хорошем расположении духа, занервничал.

– Где же Ермоген? – недовольно ворчала какая-то баба.

– На самом-то деле, чего он вдруг решил нас терзать? – поддержала ее другая.

– Придет наш старец, придет, чего засуетились? Может, он еще в кельице своей молится, – пытался кто-то успокоить самых нетерпеливых.

– Тогда придется долго ждать, – с чувством вздохнув, произнес долговязый безусый казачок. – Пешком три версты пойдет.

– Больше! – усмехнулся кто-то в толпе.

Так оно и было. Монастырь во имя Всемилостивейшего Спаса, построенный в 1671 году иеромонахом Гермогеном, находился в четырех верстах выше Албазина по течению Амура, возле устья реки Ульдугичи, в урочище Брусяной Камень. В этом скиту и жил, и проповедовал Гермоген. Оттуда же потихоньку растекалась медленными, но упорными волнами на восток и в Китай святая православная вера.

2

Гермоген появился в окружении нескольких монахов и послушников.

Это был невысокий человек с темной бородой на бледном и покрытом глубокими рытвинами изможденном лице человека, вечно пребывающего в постах. На нем была обыкновенная монашеская ряса и старенькая шапочка-скуфья на голове.

Старец прибыл в эти края в 1666 году с отрядом беглых казаков, предводителем которых был некто Микифорка Черниговский. Говорили, тот увез его силком. В подобное можно поверить, зная про лихое прошлое атамана.

По слухам, тот был сыном польского пленного, многие из которых после войны 1612 года так и прижились на чужой стороне. В 1638 году Никифор вместе с другими земляками был послан на Лену, в Усть-Кутский острог, работать надсмотрщиком над соляными источниками.

Так мог и тянуть он эту лямку до конца своих дней, но на его пути неожиданно встретился илимский воевода Лаврентий Обухов, слывший большим охотником до праздничной жизни. Он намеренно приезжал со своими сподручниками в Усть-Кутск, где в основном пьянствовал и безнаказанно насиловал чужих жен, а сопротивлявшихся просто убивал, как, впрочем, их мужей и братьев, пытавшихся заступиться за несчастных.

В числе пострадавших от произвола воеводы был и служилый илимский человек Никифор Черниговский, у которого Обухов украл красавицу-жену, а затем, надругавшись над ней, зверски убил.

Собрав небольшой отряд из якутских служилых и верхоленских казаков, разгневанный муж решил отомстить воеводе. Когда злодей однажды, возвращаясь с ярмарки, плыл на лодке по Лене, то на него напали, перебив охрану и забрав у Обухова много соболей и триста рублей. Сам же Обухов попытался сбежать, но его догнали на лодке и закололи копьями.

После этого мятежникам ничего не оставалось, как бежать на Амур, где, по рассказам бывалых людей, царили вольные порядки, не было ни злых и безжалостных чиновников, ни тюрем, ни царских указов. Туда со всех уголков Московии стекались обиженные судьбой люди. Шли на Амур, пробираясь по таежным тропам, беглые крестьяне и каторжники, в вместе с ними – испугавшиеся расправы участники всевозможных бунтов и волнений. Шли семьями, а то и деревнями. Был случай, когда целый полк в триста человек из Верхоленска, во главе с казачьим пятидесятником Михайло Сорокиным, даже не получив разрешения, отправился на Амур. Дошло до того, что якутских и сибирских воевод фактически вынудили поставить заставы на дорогах и перехватывать беглецов.

Вновь прибывших в Албазин зачисляли в войско или же отправляли по многочисленным острожкам и заимкам, выраставшим здесь как грибы после дождя. Подобные события произошли после присоединения в середине семнадцатого века амурских земель к русской державе.

При царе Михаиле Федоровиче сурово относились к беглым. Их сажали в тюрьмы, отправляли на каторгу, а то и на плаху. Только вот при Алексее Михайловиче все пошло по-другому. Он не стал препятствовать переселению своих подданных на Амур, увидев здесь разумное начало и выгоду для государства. Недаром Алексея Михайловича так любил народ, называя добрым царем-батюшкой, и даже придумал ему ласковое прозвище – «Тишайший».

Царь только с виду производил впечатление благочестивого и скромного. Государственными делами он управлял принципиально и жестко. При Алексее Михайловиче усилилась центральная власть и оформилось крепостное право. При нем Русь воссоединилась с Украиной, были возвращены захваченные некогда недругами Московии Смоленск и Северская земля. Также подавлены восстания в Москве, Новгороде, Пскове и на Дону. Ко всему прочему, в годы его правления произошел раскол Русской церкви.

Все эти великие дела мало занимали тех, кто искал лучшей доли и спасения от чиновничьего надзора. Одни ради обретения желанной свободы бежали на Дон, другие – на север, а иные нашли другой путь – на Амур.

…Маньчжур, живших за Амуром, такое соседство не устраивало, ведь они сами мечтали о больших завоеваниях. В 1655 году десятитысячное войско маньчжур попыталось захватить построенное за три года до этого первопроходцем Ерофеем Хабаровым на реке Хумаэрхэ Кумарское поселение, но было разгромлено небольшим отрядом его защитников, предводителем которого числился продолжатель славных дел Хабарова, атаман амурского войска Онуфрий Степанов Кузнец.

Тогда враги перешли к другой тактике – начали насильственное переселение в Маньчжурию коренных народов Приамурья, испокон веков плативших дань азиатам. Сжигая посевы, разрушая и уничтожая их народ, маньчжуры стремились превратить Приамурье в пустыню. Не имея возможности добывать себе продовольствие, русские-де долго не протянут на этой земле.

Пока переселенцы не освоились на новых землях, им приходилось прибегать к помощи живших здесь немногочисленных племен, тех же дауров[7], с которыми русским удалось тогда быстро найти общий язык. Дауры – трудолюбивый народ. Они сеяли ячмень, овес и просо, а также имели большие стада и ездили на волах, лошадях. В отличие от живших выше по Амуру братских и намясинских тунгусов, которые нередко нападали на селенья казаков, уводя у них скот и лошадей, эти, напротив, делились с русскими всем у них имеющимся. Более того, в качестве отличных стрелков из лука дауры часто вставали на сторону казаков, когда тем приходилось отражать нападения кочевников и маньчжуров.

К 1657 году даурские и дючерские[8] селения были полностью уничтожены. Царевым слугам стало не с кого брать дань натурой и не у кого закупать продовольствие. Пашен пока было мало, хлеба не хватало, и казаки Степанова вынужденно совершали набеги на маньчжурские селения в низовьях Сунгари. В одном из таких походов в июне 1658 года отряд Степанова попал в засаду, а после вообще разбит. Часть его людей сумела прорвать вражеское кольцо и уйти в верховья Амура. Сам же Степанов и двести семьдесят казаков погибли в бою.

Почуяв силу, маньчжуры усилили свои набеги на русские города, выросшие на берегу Амура. Некоторые из них им удалось взять приступом, а затем сжечь и разрушить. Среди этих городов были Албазинский и ближайший к нему Кумарский. Часть оставшихся в живых казаков вынудили вернуться на Лену, остальные ушли к Нерчинску.

На амурских просторах воцарилось безлюдье, и лишь развалины поселений свидетельствовали о наличии когда-то здесь жизни.

Вот таким и увидели Амур Никифор Романович Черниговский и его товарищи, когда они в зиму с 1665 на 1666 год прибыли в эти края. Впрочем, уходить отсюда они не собирались, так как лучшего места для постройки крепости трудно было отыскать. Амур тут делал большую пологую излучину, прижимаясь главными водами к русскому берегу. Вдоль всей излучины стеной высился скалистый берег. На нижнем ее конце, где Амур плавно огибает скалистый выступ, и было решено возвести основные сооружения крепости. Отсюда река хорошо просматривалась во все стороны. Вовсе не случайно в свое время именно здесь люди Хабарова решили возводить свои фортеции.

Думали, вот наладят жизнь, а потом и пашенным делом займутся. Примерная картина была до прихода на Амур, когда люди Хабарова и хлеб растили, и несли службу в низших чинах.

Начали с восстановления подъездных дорог к Албазину. Очищали их от упавших деревьев, строили дороги из бревен через топи, заваливали ямы камнем и землей. Одновременно принялись возводить часовню. Как могут православные существовать без храма? Мудрить с архитектурой не стали и сделали все по-простому. Обыкновенный одноэтажный деревянный сруб на сваях из мореной лиственницы с деревянной колокольней. При часовенке – два дома. Жилище попросторнее – для батюшки, другой – для сторожа. Часовенку нарекли в честь Николая Чудотворца. Позже на территории поселения была возведена Воскресенская церковь с приделами Богородицы Владимирской и Архангела Михаила.

Городок рос на глазах. Укреплялись и его стены, в которых появились две проезжие и три угловые подзорные башни, а также два ряда бойниц для верхнего и нижнего боя, позволявших вести интенсивный огонь по врагу. Не забыли укрепить и подходы. Вокруг крепости был вырыт ров шириной в три сажени и глубиной в полторы. За рвом с двух сторон и в два яруса были вбиты надолбы – стесанные в острый конец бревна.

В поселении помимо двух церквей находилась приказная изба с покрытой тесом крышей, где хранились войсковое камчатное знамя, приходные и расходные книги, челобитные и поручительные казаков, а также войсковая казна. Помимо этого – служебные помещения и четыре жилых двора. Еще пятьдесят три жилых двора располагались за крепостной стеной. Избы в большинстве своем без труб, рубленые, со всеми угодьями, хозяйственными постройками и хозяйством снаружи жилья. Внутри – сермяжная простота: горница с волоковым окном, дубовый стол со скамьями, лавка у стены, в углу, как положено, печь.

В 1670 году мирная жизнь для Албазина закончилась, когда, переправившись через Амур, к поселению подошла многотысячная армия маньчжур. Враги попытались взять крепость приступом. Опасность была велика, и в Москву поспешили доложить о поражении Микифорки и его людей. Невероятными усилиями атаману и его казакам удалось выдержать длительную вражескую осаду, поэтому на следующий год старец Гермоген с братией вышли из-под защиты крепостных стен, заложив первый камень в строительство монастыря Всемилостивейшего Спаса возле Албазина. Его возводили на средства албазинских казаков, а также на мирские подаяния, ходя по миру с иконой.

Возле монастыря вскоре появилась крестьянская слобода в один посад – Монастырщина, построенная гулящими людьми и переселенцами, приписанными к Албазинскому поселению. Село как село – рубленые избы с огородами, плетневые сараи, овины… В черемуховую пору его не увидишь. Глянешь издали – одно сплошное белое облако. На въезде в село стоит оберег в виде креста, на который какой-то озорник напялил рубаху со штанами. То ли человек, то ли распятый Иисус.

Пашенные крестьяне обрабатывали монастырские земли, разводили скот, лошадей, занимались ремеслами. Следом возникло еще несколько крестьянских селений – ведь народ продолжал прибывать на Амур. Кто-то шел в поисках лучшей доли, кого-то сослали сюда за провинность и посадили на пашню, дав им ссуду – старых лошадей и жеребят, которые ни в соху, ни в борону не годились. Режущая часть их плугов тоже оказалась старой и негодной. Пришлось все покупать у торговцев в долг.

Так как многие были людьми умелыми и работящими, то и земли под Албазином скоро превратились в хлебородные пашни. Уезд стал полностью обеспечивать себя хлебом, а его излишки продавал. Когда же казаки занялись землепашеством, то и вовсе наступила благодать. Сюда за мукой и зерном ехали из Селенгинска, Якутска, Нерчинска и даже с далекого Енисея.

В отстроенном Гермогеном монастыре появились первые иноки, которые зарабатывали себе на пропитание тем, что мололи албазинцам и слободским на двух монастырских мельницах зерно.

Когда на монастырской земле поставили первый скит, сюда из поселения перенесли чудотворные иконы, о которых в народе ходили разные интересные легенды.

Их было три основных – святителя Николая Чудотворца Можайского, Спаса Нерукотворного и икона Божьей Матери «Слово плоть бысть», впоследствии названная чудотворной Албазинской.

Все эти иконы привез в далекий край иеромонах Гермоген. Ранее они находились в Киренском Свято-Троицком монастыре на Лене, основанном старцем. В те времена жило немало благочестивых монахов, искавших в дебрях Сибири безмолвной жизни, а, найдя ее, основывали пустынную обитель, получая звание монастырского строителя. Собиравшаяся к таким пустынникам братия добровольно подчинялась их распоряжениям, и поэтому основатели монастырей фактически служили их настоятелями, хотя и не носили никакого священного сана.

3

Без этих святых икон теперь не обходилось ни одно православное празднество. Вот и сейчас их вынесли из монастыря для совершения таинства крещения.

Впереди праздничной процессии, путаясь в длинной рясе, шел рыжеволосый, долговязый монашек в колпаке, держа в руках икону, именуемую «Слово плоть бысть» с изображением Богоматери с ребенком в чреве. По обеим сторонам ее лика виднелись два шестикрылых серафима.

Икона с некоторых пор стала символом защиты здешнего казачества в борьбе с врагом. Теперь всякий раз, когда маньчжуры подходили к стенам Албазинской крепости, монахи поднимали святыню высоко над головой и, молясь во славу русской победы, держали ее до тех пор, пока не заканчивалась битва и враг постыдно не отступал.

Вслед за долговязым медленно, с чувством собственной значимости двигался круглолицый безбородый инок, прижимавший к груди икону святителя Николая Чудотворца Можайского. Широкоплечий чернявый молодец нес Спас Нерукотворный. Речь шла о Шандоре, цыганском сыне, сбежавшем из своего родного табора, который кочевал по Сибири с ученым медведем. Однажды в Иркутске он случайно попал на воскресную службу в Благовещенский храм, откуда вышел совершенно другим человеком. Завороженный убранством церкви и всем увиденным во время службы, Шандор решил принять православную веру. Когда же кто-то из святых отцов услышал, как он поет, то молодого человека тут же пригласили в церковный хор. Вопреки воле родных цыганский юноша целиком окунулся в православие и захотел служить диаконом. Позже он называл русских добрыми и светлыми людьми.

Добрых и светлых на пути у цыгана встречалось немало. Первым его наставником стал отец Тихон, служивший настоятелем в одном из иркутских храмов. Тот помогал восемнадцатилетнему Шандору познавать Божьи законы. Еще тогда, когда цыган впервые переступил порог церкви, он осознал свой истинный путь, но постигать все приходилось, конечно, с азов. Юноша не учился в школе, но, взявшись за алфавит, освоил его за три дня – настолько сильна была его тяга к учению.

В таборе не одобрили выбор Шандора. Мать, испугавшись, что сын, став церковным служителем, теперь не женится, а значит, не подарит ей внуков, грозилась свести счеты с жизнью. С большим недоверием к выбору парня отнеслись и его брат с сестрой, а у бабушки даже пропал дар к гаданию. Цыгане пытались выкрасть Шандора и увезти с собой, но не получилось. Так и остался парень при церкви.

Однажды старательного инока заметил старец Гермоген. К тому времени Шандора уже назначили помощником старосты одного из иркутских приходов. Свою работу он исполнял с необыкновенным рвением. Гермоген поговорил с парнем, а потом вдруг предложил ему ехать с ним на реку Лену, где находился основанный Гермогеном Киренский Свято-Троицкий монастырь.

Шандор, послушав речи старца о жизни приленских монахов, загорелся желанием подвергнуть себя новым испытаниям на пути служению Богу. Когда в 1665 году несколько десятков казаков после убийства их предводителем Микифоркой Черниговским илимского воеводы Лаврентия Обухова подняли в Усть-Киренге бунт и отправились на вольный Амур, он безоговорочно последовал за старцем.

Теперь цыган, наверное, один из немногих знающих всю правду о том, почему Гермоген отправился вместе с бунтовщиками. Хотя нет – всю правду он знать не может, даже с таким пытливым умом.

Люди, к примеру, говорили о том, как старца насильно увез с собой атаман на Амур. Шандор же, в свою очередь, помнил нечаянно подслушанный им разговор Гермогена с Хабаровым, которого царь за успешное приведение народов Приамурья в российское подданство наградил званием боярского сына и назначил управителем приленских земель, откуда он несколько лет назад пошел на великий Амур. Говорили мужчины о возможном налаживании духовной жизни в неизведанных, загадочных краях, вроде Приамурья. Нет, старец не смог бы без молитвенной подготовки и упования на промысел Божий уйти в дальние земли. Доказательством тому служили привезенные им на Амур три иконы, ставшие чудотворными святынями.

Слух о насильственном отъезде Гермогена, скорее всего, распространили духовные власти, чтобы обезопасить его и себя от обвинения в сочувствии разбойникам и убийцам.

Глава третья. Опарины

1

Завидев спускающуюся к реке процессию со святыми образами и священными церковными знаменами, вслед за ней бросилась толпа зевак, настоятели обеих албазинских церквей, ожидавшие на берегу Амура, и их помощники как-то разом подобрались и стали ждать появления старца.

Спустившись с кручи и ступив на речной галечник, старец огляделся. От его взгляда не ушла ни одна деталь. Гермоген довольно хмыкнул, завидев большую толпу любопытствующих, принарядившихся по случаю праздника. Больше всего его порадовали люди, смиренно стоявшие у кромки воды. Сняв одежды и оставшись в одном исподнем, они терпеливо ожидали начала таинства. «Да будет так во веки веков, и пусть будет меньше заблудших чад и больше верующих в Господа нашего Бога», – прошелестели тонкие бесцветные губы Гермогена.

На берегу с криком и визгом бегали черные от солнца босоногие казачата.

– Брысь, окаянные! – прикрикнул на них один из послушников.

Старец с укором посмотрел на мужчину:

– Пусть веселятся. Разве сам таким не был?

Немного помедлив и дав возможность стоявшим у кромки воды людям обрести чувство момента, он вдруг негромко произнес:

– Дети мои, хочу вас спросить… Скажите, по доброй ли воле вы пришли сюда? Гнал ли вас кто или вы решили приобщиться к святой вере по зову души и сердца? – Оцепеневший от волнения народ безмолвствовал. Не дождавшись ответа, старец продолжил: – Хочу напомнить вам, братья и сестры, крещение – есть таинство, в котором верующий умирает для жизни плотской, греховной и возрождается от Духа Святого в жизнь духовную, святую. «Если кто не родится от воды и Духа, – сказал Господь, – не может войти в Царство Божие». Крещение водою начал предшественник Христа, которого звали Иоанн. Иоанн крестил с покаянием, призывая людей веровать в Иисуса Христа. Потом Иисус Христос своим примером освятил крещение, приняв его от Иоанна. Наконец, после воскрешения он дал апостолам торжественное повеление: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа». От того, кто желает принять крещение, требуется покаяние и вера… Люди добрые, все ли вы покаялись пред крещением? – оглядев стоящих перед ним людей, спросил Гермоген.

– Все, батюшка! – вразнобой отвечали ему.

– Ну а вера? Все ли пришли к таинству с верой во Всевышнего? – и снова нестройное: «Да!»

Тогда Гермоген начал читать Символ веры: «Покайтесь и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа для прощения грехов, и получите дар Святого Духа». И далее: «Кто будет веровать и креститься, будет спасен…»

Когда он это произнес, сопровождавшие старца иноки стали молитвами, призыванием Святого Духа и крестным знамением освящать воду.

– Теперь в иордань! – сказал старец и указал пальцем в направлении реки. – И детишек, детишек своих уймите, – обратился Гермоген к молодым бабам в длинных исподних рубашках, на руках которых хныкали разморенные на солнце и голые младенцы. – Давайте, давайте!.. – глядя на то, с какой опаской люди входят в воду, настоятельно потребовал он.

– Эй, народ! Давайте, слушайте старца!.. Да не бойтесь, вас не унесет вода – глядите, какая тишь-то на реке, – пришел на помощь Гермогену дюжий диакон Воскресенской церкви Иона, прозванный казаками Кувалдой за частое и беспорядочное рукоприкладство. Это был бывший полковой священник, которого тоже прибила к здешнему берегу переселенческая волна. За какие-то недобрые дела ему было запрещено служение и рясоношение, более того, его ждала тюрьма и отлучение от Церкви, но он сбежал и теперь чувствовал себя в безопасности.

Иона прославился пьянством, и перепить его мог едва ли кто из казаков. Разве что Игнашка Рогоза, верный сподручник Черниговского. Человек он вроде на вид хлипкий, но пьет – будь здоров!

Впрочем, не стоит забывать и о других лихих бражниках, которые могли претендовать на роль первых здешних пьяниц. Одни из них еще недавно пили мед и брагу с самим Стенькой Разиным, кочуя где на плоскодонных суднах, где на лошадях по бескрайним просторам Московии и грабя всех попадавшихся им под руку. К примеру, Гридя Бык, Иван Шишка по прозвищу Конокрад, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские… Те еще висельники и мошенники, сбежавшие на Амур от государева гнева.

Все же тягаться с Ионой – себе дороже. Иные казаки, чувствуя в себе силу, не раз пытались на спор его перепить, после чего, охая и страдая, сутками отлеживались где-нибудь в тени под телегой, требуя загробным голосом от своих жен холодного кваса, а то и огуречного рассола. Тому хоть бы хны. Бывало, с вечера осилит вместе с товарищами баклагу – добрый бочонок ядреной браги, а утром встанет, сорвет на огороде верхние капустные листы, изжует их – и на службу, на ходу отрыгивая капустой и отравляя округу своим убийственным перегаром.

Когда кто-то выговаривал Ионе за бесконечное пьянство, мол, побойся Бога – не пей как лошадь, он только смеялся тому в лицо. Дескать, не грози попу церковью, он ею живет! Разве вам не ведомо, что у нас и губка, и растения, и трава, и земля пьют?.. Так почему ж я не могу выпить? Чем я хуже?.. Нечего на меня злиться – я же вам не какая-нибудь там загулявшая стрелецкая жена. Я самый что ни на есть помощник настоятеля церкви, и меня не ругать, а слушать надо, так как я вещаю голосом Бога.

Подобные речи Иона говорил с необыкновенно серьезным и важным видом, после чего склонявшему его к разуму человеку ничего не оставалось, как прикусить язык. С небом небезопасно спорить.

В общем, в отличие от многих своих товарищей, похмельем мужчина не страдал, а вот в пьяном угаре он был страшен. За ночь мог столько дров наломать! Утром встанет как ни в чем не бывало и идет просить у людей прощения. Ничего, прощают.

– Чего встали? Хотя б по грудь зайдите!.. – заметив, как люди, войдя по щиколотку в воду, замерли в нерешительности, снова прогудел Иона. – Не бойтесь, не утопнете… Святое дело – верное.

Молодые матери, а с ними тунгусы и другой разноперый люд покорно двинулись вперед, осторожно ощупывая под ногами каждый камешек и стараясь не споткнуться и не упасть в реку. Теплые водяные струи, забравшись под одежды, ласково коснулись их тел. Сделав несколько шагов, люди снова остановились и повернулись лицом к берегу.

– Все, будет! – помахал им рукой Гермоген, после чего, торжественно перекрестив воду, велел молодым матерям троекратно погрузить своих чад в купель. Следом он заставил окунуться в реку и тунгусов. Многие из них не поняли старца, и тогда на помощь старцу пришел Иона. Приподняв руками длинные полы своего старенького подрясника, он стремительно вошел в реку и стал с головой окунать бедолаг в воду. Те не сопротивлялись, а только кротко глядели на него. Тунгусы видели здесь какие-то тайные принципы.

Гермоген остался доволен, ощущая благость на душе. Еще целый отряд праведников выйдет сейчас в мир, преисполненным Господней благодати.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! – при каждом погружении крестившихся вещал он слабым голосом и при этом осенял их крестным знамением.

Великий миг торжества! Все замерло вокруг в предчувствии чуда, и даже бегавшие до этого на берегу детки успокоились. Открыв рты, они глядели туда, где, погруженные в воду, приобщались к вселенскому таинству люди. Замолкли, очарованные происходящим, стоявшие вокруг святых образов зеваки, а также местные жители, не пожелавшие спуститься к воде и теперь взиравшие на все происходящее с высоты крутого обрыва.

2

Больше всех, наверное, в эту минуту был поглощен происходящим войсковой старшина Федька Опарин, высокий светлобородый казак в бараньей шапке, надвинутой на самые глаза. Что у него творилось в душе, одному Богу известно, и только глаза выдавали радость.

Матерый казак. Тяжелая рука лежит на красной широкой запояске, из-под которой поблескивает серебряная рукоять пистоля. Расстегнутая пуговица на рубахе демонстрировала его мощную жилистую шею. Лицо скуластое, все в шрамах, а когда он поворачивал голову, в правом ухе блестело золотое османское кольцо с изумрудом. Косая сажень в плечах, Опарин слыл среди здешних казаков лихим рубакой и не последним силачом. По словам людей, он был похож не на человека, а на ветер, и в самом деле Федор удивлял всем своим видом – резким, своенравным и непредсказуемым. Стоя на песчаном и поросшем татарником выступе, Федор Опарин вместе со всеми наслаждался происходящим.