Эха – на!

Знать – понимать нужно только то, что «истина где – то рядом» ибо все в ней «Secret file*s». А отец мой, по – вашему, несомненно, полный дурень, не иначе. Ладно, я спорить не стану. Напротив, пусть мы дурни (у меня и оба деда – дебилы, и прадед – полный урод, и все не рвачи, не комбинаторы, не холуи. А по – хорошему мечтатели и, оттого именно, записные трудяги всю свою жизнь), пусть вы у нас умные. Нам не зазорно в дураках. Растолкуйт е- ка мне тогда вот, какую запятую. Приехал один мой знакомый северянин – помор в Москву. Он блестящий поэт, член Союза, лауреат премий разных, но главное – истинный словесник, вот и был приглашен московскими коллегами на рандеву. А Саныч, как его иногда кличут, кроме прочего, от рожденья своего рыбак, охотник, грибник – ягодник, словом – лесовик. Выбираться из своих ландшафтов родимых не очень любит. Внешность имеет довольно бородатую, хоть и вполне благообразную. Ну, и совершенно к гардеробу равнодушен. В том смысле, что за модой не следит. Костюмчик опрятный, плащ там, шляпа, ботиночки. Обсос не обсос, но на Трех вокзалах забрали Саныча в отдел два бравых сопляка – сержанта милицейских. Он им паспорт, телефон Союза, позвоните, я же приглашен…. А они ему, пойдем – ка, дед, с нами, в отделении разберемся, документ твой проверим на подлинность… Посидел поэт русский в «обезьяннике», подумал о порядках в княжестве Московском. Слава Богу человек он спокойный, устойчивый, не злобный, не трус. Мужик, одно слово. Товарищи – литераторы, люди крепкие, заслуженные, маститые, в себе уверенные, в итоге подъехали, разобрались… А в сухом остатке что? Формула материального успеха любой ценой как основа жизни индивидуума – потребителя? Вдобавок окрашенная в цвета заботы о благополучии и процветании родной сторонки. Дескать, если нам с тобой жить становиться более хорошо, то и Родине нашей на два балла лучше. А если все вместе!!! Нет, братцы, это не я с пращурами, это вы тюльпаны и гладиолусы то есть умнейшие и честнейшие граждане, я хотел сказать. Плюс основоположников бородатых – обволошеных вам в нагрузку. Не далеко ушли. Да кто же вам, пионам записным, сказал, что ваше благополучие непременно увеличивает благополучие страны? Ячейки общества и прочая… Откуда вы взяли, что большинство, то есть общество, всегда действует на благо Родины, своё благо преумножая?! Как ты, паскуда, ах, извините, бесценный мой человек, вытаскиваешь Отечество из нищеты, сам наживая неправедно капитал? Это же не абсолют! Отнюдь нет. Имей тот же Саныч прессик баксов плюс прикид а – ля тот – то и тот – то, эти дураки ретивые из линейного отдела на транспорте в жизни к нему не подошли бы. Но они глупые, жадные и усердие в них не по уму. Воспитанное приемами наглядной агитации кто кого самее. Отсюда мораль – цель оправдывает средства, челаэ – э – эк – к – к, ты должен быть сильным! И еще вискаря за мой столик! И не Русь, а полная Аркадия. То же вымя, только сбоку. Как у забугорных и заморских западных чуваков. А в подоплеке-то скотство, трусость, кровь и смерть. И забвение. В заботе о непрерывном улучшении благосостояния нации. Все рационально. Прагматично, виноват. Я, когда под Питером жил в частном доме, соседями имел весьма прагматичных людей. Трудовые люди, не спорю, насчет хмельного – строго в меру, и не по всем праздникам. Хозяйство в порядке таком, что можно было снимать в программе «Сельский час» и за бугор транслировать, нате, мол, завидуйте. И с детьми порядок, симпатичные, неглупые, хваткие, крепкие. Даже слишком крепкие. Дочка «ихняя», помню, все со щенком забавлялась. Очень уж она его любила, Фантика своего. Фантик внешне слегка напоминал чау – чау. Отдаленно и весьма отдаленно, как «нашему забору троюродный плетень», но шерстяной такой, плотный, а главное добрый и веселый песик, и очень смышленый. Он даже цветочные клумбы под окнами дома не трогал и грядки приучился зазря не тревожить. И лаял очень весело. Не злобно. Ну и полный порядок! Жизнь своим чередом идет, хозяйство соседское пыхтит, детки растут, песик тоже не отстает, на руках девчонке его уже и не потаскать. Уехал я в командировку в начале зимы, вернувшись, недельки через две, поймал себя на мысли, что лая собачьего в соседском дворе не слыхать. Фантик чуткий малый был, сигналил исправно. Ладно, думаю, может в дом хозяева пустили. И забыл об этом обо всем, закрутился – забегался. А вновь вспомнил, лишь увидев девочку соседскую в новенькой шапке – ушанке. Пышной, роскошной! Остолбенел я слегка. Стою, глазами хлопаю, а она мне с улыбкой от уха до уха: «Это я Фантика на прогулку вывела. Мы тут решили, зачем деньги тратить, а с собаки реальный прок будет. Папка сам сделал. Правда красиво? А тепло – то как! Ну, пошли дальше Фантик. Я сама тебя теперь ношу- вожу, а тебя и кормить не надо».

«Ну, как транспарантик. Доходит?» Вы так жить хотите. Нет, скажете? А хотите не хотите, все одно к подобному приедете- пришкандыбаете. Зато прагматично, рационально… и тепло. Перегиб? Может быть и перегиб, да из жизни, из обыденной, тоже ведь ничего не выкинешь, точно из песни слова. И люди не живодеры, не чикатиллы. Передовики производства. Справные хозяева. Только своих Фантиков они тоже зарезали, не думая, и пустили на более предметные цели и нужды. Это вообще в порядке вещей в период окончания стресса взросления, о как! Я тоже порой пугаюсь, что своего Фантика в молодости грохнул. А из шкуры чучело заказал. Да-а-а. «Чучело собачки. Вот вы, купите чучело собачки! Вы в ней души не будете чаять. Простой обмен ценностями, вы даете мне деньги, я вам- чучело собачки». Поставите её на полочку или не стеночку в квартирке, или на окошко. И солнце ваше непременно взойдет. Только в начавшемся дне не будет Билла, ни Джейка, ни Фиесты. Впрочем «рефрен с ними, со шведами! Мы нешто не люди! Гуляй, ребята!»

Реплика в сторонку

– «Парни. извините, можно я без очереди возьму. У меня тачка по парами стоит-ждет. А счетчик, подлец, знай себе капает!»

– Ага! Разбежался! Спасу от вас нет, понаехали незнамо откуда в город, изгадили все, плюнуть, и то чистого места нет. Он без очереди, а я, я здесь родился, и в очередь. Слышишь, я житель коренной. Я здесь родился!

– Так, здесь, падаль, и помрешь! Держи, щука!

– Ой, убили. Насмерть наверное! Ми – ли – ция! Ми – ли – ци – я! Ой, упал и не встает!

Здание городской пожарной части было выкрашено в нежный сиреневый цвет. То ли краски другой не оказалось во время ремонта, то ли маляры попались сентиментальные (да и пожарные оказались им под стать).Видимо вспомнили мороженное черносмородиновое в бумажном стаканчике, пломбир за девятнадцать копеек в счастливом советском детстве, ну и в память значит… Даже губернатор области, побывав в нашем городке, отдал должное новому декору, мол, нестандартно, зато свежо. Пожарка находилась на главной городской магистрали и среди прочих зданий, тоже, кстати, разноцветных, смотрелась вполне презентабельно, хоть и несколько игриво, и отнюдь не тревожно. О борьбе с огнем напоминали только пожарные авто, то и дело выезжавшие из гаража. Чаще на учения, чем на пожары. Рядом с гаражом, в скверике, на одной из берез пожарные установили довольно большой скворечник. Скворцы в наших местах конечно не появлялись, но всякий раз проходя мимо, я надеялся, что вот сейчас из круглого окошечка птичьего домика появится скворец, черный как смоль, в начищенной до блеска медной каске и в форме брандмейстера.

Очень я на него надеялся. С ладони покормить хотел. А то, глядите сюда, наш скворечник низко прибили, и был бы скворец, корми его общайся не хочу. А скворца нема. Там же, где скворец в это время присутствовал, укреплять скворечник всползали, рискуя здоровьем, на самую верхотуру, например, березовую. Ну, на макушке, да и пониже, не до галантерейного общения, прибил – прикрутил и адьё. Чем не иллюстрация соотношения желаний и возможностей. Со скворцом в образе совокупности жизненных целей.

Реплика в сторонку

– Что будем заказывать, молодые люди!

– Так, будьте любезны, фрукты нарезанные. Апельсины там, яблоки, ну, шоколадку горькую. И бутылочку коньячку наверное.

– Ребята! У нас коньяк очень дорогой!

– Я и говорю, две бутылочки!

Дежурили мы студентами в добровольной народной дружине, в ДНД, обеспечивали правопорядок. В наши обязанности, в частности, входила помощь сотрудникам милиции по обеспечению своевременного окончания работы и закрытия всевозможных питейных заведений, каковых в северной столице и в те стародавние времена хватало с лихвой. В кафешке, куда мы сразу направились, было пусто, только за столиком дремала одинокая девушка, положив голову на скрещенные руки. Креманка с недоеденным, расползающимся в тепле, мороженным, пепельница с почти утраченной сигаретой, бокал с недопитым сухим вином. Стандарт. Ничего плохого или опасного, но выпроваживать посетительницу надо. Микита наш, имевший с первого курса прозвище Бухарин, в соответствии с порой терзавшей его пламенной страстью, а не в честь болтливого не в меру большевистского злыдня, подошел к спящей красавице, довольно ощутимо потрепал её за плечико и почти ласково изрек:

– Подруга, пора вставать, дома баиньки будешь.

Дева с трудом подняла голову и несколько секунд, щурясь, разглядывала Микиту, а потом с хрипотцой, как-то слишком внятно, с явным разочарованием произнесла:

– Мальчик, милый мой, у тебя же лицо садиста… – и уронила головушку утомленную в исходное положение. Улыбающийся Бухарин высился над ней, как добрый ангел смерти, находящийся в данный момент на обеденном перерыве. Неотвратимость его присутствия несколько компенсировалась колоритнейшей внешностью, не всегда, впрочем, и не далеко не каждого, настраивавшей на позитивную волну. Щербатая ухмылка, обнаруживала отсутствие левого клыка, иногда в проем вставлялся мундштук папиросы, для удобства и форса одновременно. Из рассеченной и зашитой недавно левой брови торчала лигатура, проще говоря, нитки наложенных швов, отчего Микита напоминал страшилу мудрого, находящегося не в самой лучшей форме. Щедрая картофелина носа меж мясистыми щеками на скуластом лице. Цепкий и в первый момент неуютный, ощупывающий встречных, взгляд светло – серых глаз на поверку моментально теплел и обретал какую-то даже детскую доверчивость. Все перечисленное уже давало право превосходства над окружающими. А голова! Вполне себе груша, укрепленная на короткой шее плодоножкой к солнцу. Однако же вместо плодоножки – соломенные засаленные пряди волос, горшком покрывавшие забубенную головушку и растущие как будто бы из темечка и его ближайших окрестностей. Наш человек, что и говорить. Проверено на практике, прохожий, случайно столкнувшийся с Бухариным впервые, лицом к лицу, особенно в сумерках, на слабоосвещенной улице, врастал в мостовую без каких – либо на то причин и смотрел на прекрасного встречного с тоской и тревогой. А вот барышня, вдохновленная приемом слабоалкогольного виноградного эликсира внутрь, спросонья оказалась ироничной, бесстрашной и совершенно точной в определениях. Впрочем, в повседневной жизни Микита вел себя абсолютно не агрессивно и опасности никакой ни для кого не представлял, будучи искренним оппортунистом лишь по отношению к безалкогольному образу существования. Очевидно будничная атмосфера ввергала его в тоску, воплощавшуюся в жажде праздника. Жажда требовала утоления, а остановиться вовремя Бухарин не умел по причине врожденного максимализма, прославленного нашего русского качества, дающего неизменно повод для злобной критики со стороны доморощенных «западников», скучнейших и хитрющих субъектов с обостренной жаждой разрушения собственного дома. Но мы слегка отвлеклись. А тогда, в кафе, знать девахе в короткой хмельной дреме принц ей померещился. Все о принцах мечтают, а на поверку выходит Микита Бухарин или, того хуже, «Барабанов – БОМЖ – задержан за то, что фулюган и вообще» и подпись в соответствующей графе, мол, оного Барабанова задержал участковый инспектор Шерстобитов.

Через два дня Микита был обнаружен в Веселом поселке и в не менее веселом состоянии. Сержант имярек в рапорте сообщал, что «на проезжей части ул. Коллонтай дом…. был обнаружен лежащий на спине человек, оказавшийся, как впоследствии выяснилось, студентом …………..кого института, гражданином Т.русским, 196… г.р., мешавший безопасному движению транспортных средств». Работников ПМГ он встретил репликой: «Ребята, поднимите меня и в спину толкните – куда идти, а дальше я уж и сам доплетусь…». Правда, весело. А вот раньше, в чуть более давние времена и того веселее, говорят, бывало.

При одном упоминании о большой руки деятеле – ликвидаторе культа личности мой дед, Данила Георгиевич, каменел лицом и чуть заметно сутулился. Сдержанный он был человек. А блаженной памяти Мохито Запустеевич, кроме всех прочих причиндал, вроде совнархозов, внутрипартийных интриг, внешнеполитических каталепсий и государственной безопасности, ба – альшущий спец в искусстве, автор бессмертного поощрения творческих личностей, воплощенного в надсадном вопле: «Честные, вы, натуралы!», казался деду величайшим преступником всех времен и народов, кем, собственно и являлся. В числе прочих, не менее достойных. Вообще, дабы завершить характеристику пламенного трибуна и специалиста широкого профиля, спихнувшего на своего мертвого хозяина все возможные, в том числе и свои выдающиеся, вины за смерть и страдания людские, необходимо, по меньшей мере еще пару штрихов. Он, этот устроивший иллюзорную оттепель, кудесник, не чурался еще более подогреть её в частности кровавым расстрелом голодных и нищих рабочих бывшей столицы знаменитого войска казачьего. Без колебаний и слюней. Жрать хотят, зарплату хотят? К стенке сволочей. Ишь, быдлаки, расшумелись. А в мирных делах славился, кроме всего прочего, хамскими нападками на конкретных художников: славного, большущего скульптора, ставшего впоследствии автором памятника на могиле старины Мохито, а еще – на известного поэта, в общем, чувака интересного и вполне безобидного, пусть и любителя эстрадно – театральных эффектов в поэзии и прочтении оной, автора слащавенькой, сахарной сказочки о якобы вечной любви, легшей в основу известного театрального действа, популярного в широко распространенных узких кругах нашей, особенно провинциальной, интеллигенции, от столицы и «до самых до окраин…». Вот еще казус, отчего же столь пошловатенький, абсолютно не соответствующий реально историческому, сюжетец «аноны и ювось» столь востребован был и лет сорок назад, и по сию пору? Кому там в жизни любви не хватает? Создайте сами свою любовь, немочь бледная! И её крепко любите. Да, «любите любовь», как говаривал классик современности. А то вам со стороны нечто вместо вновь предложат. Не сверху, нет, со стороны, а сие на порядок опаснее и гнуснее. Сверху вам могут предложить лишь любовь к родине. Нормальное, правильное и естественное предложение. Все равно, каждый будет делать сие по-своему. А не будет, и шиш с ним. Не то, чтобы дед был яростным противником режима, нет, просто он был потомственным крестьянином. Он искренне считал крестьянский труд – самым главным и самым почетным. Поэтому не мог простить «кукурузнику» предательства и убийства земли и народа. Заодно он тут же мог помянуть «добрым» словом и бывшего хулигана – футуриста, ставшего практически в одночасье, певцом нового, красного, времени: «Бандит, выплывший на мутных волнах революции». Я, маленький еще, никак не мог взять в толк, чего это дедуля в такую рань поднимается. Просто я однажды отчего – то проснулся ни свет, ни заря, выглянул в окно, и увидел деда, отбивающего литовку во дворе. Когда ему было восемьдесят два, мы с ним вдвоем, споро и надежно, перекрывали крышу его дома шифером. А через пару лет, уходя в мир иной от саркомы бедренной кости, он совершенно ясным и радостным голосом сказал мне, протягивая лист альбомной бумаги: «Вот, внучек, если дом надумаешь покупать, крылечко сделай узорчатым, я там тебе все нарисовал подробно». Он еще успел порадоваться от души, узнав, что я купил домик, точнее сруб, под крышу подведенный, с участком земли недалеко от города. Правда с моей стороны это была не вполне уклюжая попытка спасти крохи семейных сбережений. Ибо доллар уже плясал, точнее взлетал ясным соколом, а мы, соответственно, делали все, дабы хоть на карачках удержаться.

В каких случаях у людей с огромной жизненной школой, внушительным опытом и вообще послужным, что называется, списком самом широком его смысле, принято отмалчиваться о некоторых периодах своей биографии, отвечая на порой глупые, а потому, нелегкие вопросы молодняка, весьма скупо и принужденно? По всему получается, что или стыдиться старший своего прошлого, или, что вернее всего, не желает страшное и отвратное вспоминать. А случается вообще смесь и того, и другого, и еще какого – нибудь третьего-пятого, запечатанная во фляге с ярлыком на коем присутствует надпись «не болтай». Уж чему – чему, а этой премудрости наших дедушек и бабушек учили быстро. Так вколотили заповедь, любо – дорого, никто не болтал. Разве, что стукачи стучали. Так ведь стук – служба, навроде вертухайской. Деваться некуда. А теперь вот и «болтать» по – настоящему некому, никого не осталось более в живых из числа, например, свидетелей славных и легендарных тех дней, которые по утверждению американского одного парнишки – журналиста «потрясли мир». Автор сего бренда и произведения на заданную тему вскоре после живописанных событий отправился в лучший мир, насмерть уязвленный тифозной вшой. А между тем, в те воистину окаянные дни, спасибо господину Бунину, поддержал реноме русской классики, в самую поросячью антихристову харю угодил Иван Алексеевич своим определением, так вот, дедушки мои и бабушки уже родились и были в состоянии оценить окружающий мир и его жуткие метаморфозы, устроенные партией самых человечных человеков. Впоследствии на их долю выпало столько легендарного и героического, что, казалось бы, должны они были, уст не смыкая, повествовать и рассказывать всячески нам, внучатам, о своих подвигах. Но пращуры любимые предпочитали, в основном, о прошлом не распространяться. Трепачи конечно были, молотили бесперебойно, что прикажут, но это пустое. А в массе своей молчали участники и свидетели о былом, и ежели решались о чем – либо поведать, то неохотно, с паузами, невнятно, общо, аж разочарование испытывать приходилось, а мы – то ждали, а мы – то думали! Как же так? Неужто обоим дедам, всю войну прошедшим, мало того, бесовщину революции, гражданскую бойню и жуть коллективизации пережившим, бабушке – капитану медслужбы, отцу, мальцом загоравшему в оккупации и концлагере фашистском, нечего отпрыску пытливому поведать? Чуть позже дошло до меня, доехало: рассказать есть о чем, целый вагон рассказов и немаленькая тележка в придачу, но чаще всего сопряжены воспоминания эти с болью и жутью, с такими, что легче промолчать. И в самом деле, что мне о своем семействе известно? Что один прадед был ведущим и чуть ли не шеф – поваром какого-то питерского кабака, другой – земским фельдшером в небольшом волжском городке, третий и четвертый обычными крестьянами – пахарями, своим горбом, потом и кровью практически добившиеся вполне приличного достатка в канун бесовского февральского шабаша. И не более? Да, пожалуй. И тишина… Соцпроисхождение и всё такое. Ясно сказано – не болтай, милок. А то ведь загремишь в одно прерасное утро «под панфары» и очнешься там, куда Макар телят не гонял. И всё. Нет у нас памяти четкой, расплылась снежком весенним. разбежалась талой водой. Папаня мой, все-таки литератор был, хоть и не крупнокалиберный, он о детстве своем боевом повесть написал. Она называлась «Розовое утро». Отец одно время даже читал отрывки в кругу семьи и ближайших друзей. Слушали с интересом, я в особенности, что-то недопонимая, но не требуя разъяснений. Важен был сам поток новой информации. Как жили под немцем в оккупации, в подвале собственного дома, благодаря Господу, что послал на постой обозников – коноводов, а не эсэсовских зверей, как отца – самого младшего, единственного в семье, способного пролезть в слуховое окно под стрехой крыши сарая, посылали ночами воровать овес из торб, висевших на шеях огромных коней – першеронов. Как во время одного из тайных таких вот визитов, ужаленный оводом богатырский коняка дернул передней ногой и, слава господу, лишь слегка задел мальца, навсегда оставив памятку о себе – шрам на правом бедре от довольно глубокого рассечения конским копытищем. Отец тогда еле выбрался из сарая, кое – как зажимая рану рукой, стараясь не оставить за собой кровавый след, дабы не вызвать подозрений у немецких ездовых. А потом, под бомбежкой, когда осколком смертельно ранило старшего брата, батя, тогда четырелетний пацаненок, тащил его, истекавшего кровью, домой, и сам с головы до пят измазался Олежкиной кровью, и дотащил почти до дома, только брат уже умер и младший, совершенно обессиленный, повалился в пыль рядом с ним и не плакал, а просто смотрел в бездонное, голубое, солнечное небо и ничего не чувствовал окаменевшим в одночасье маленьким своим сердцем. Он только знал, что самолеты, бросавшие бомбы, были со звездами на крыльях, он видел, как взлетают на воздух вагоны на станции и привокзальные строения и дома, и, несмотря на жуткое, окатившее его ледяным холодом горе, с мстительной, замещанной на лютой ненависти, беззащитной, мальчишеской радостью, сознавал, крепко и навсегда знал, что наши все – таки разбомбили проклятых фашистов, из-за которых и погиб Олег… и еще обязательно разбомбят и убьют, и будут убивать этих сволочей, пока не истребят всех до единого… Батя долго работал над рукописью, потом долго пытался добиться публикации, хотя бы в журнальном варианте, потом он устал и оставил эту затею, а потом просто умер. Обыкновенная история. Не могу судить о художественных достоинствах повести, равно и о её слабых местах, но при любых обстоятельствах отец попытался честно рассказать о жутком времени глазами пацаненка, единственного из четырех братьев уцелевшего в годы войны. Ну ладно батя – он огольцом тогда был. А его родители, да и мамины, они о чем молчали? Где они так научились и кто их так научил? Или я попросту не успел их с толком расспросить обо всем? Скажете, что сейчас все это не столь уж интересно и актуально? Ничего подобного, смею вас уверить – интереснее, нежели вчера, и актуально, как никогда. Зачем прошлое ворошить? Да хотя бы затем, чтобы молодые журналисты не лепили горбатого порой (довольно часто кстати) и не путали божий дар известно с чем, когда ведут передачи на исторические темы. Ну, и ради всего остального, как оно положено. Согнав крестьян с земли, переместив огромные массы людей в города, вновь возводимые в ранее необжитых краях, большевистские палачи лишили их потомство четкой биографии поколений, почти стерев из памяти историю родов и семей. Не до конца вытравили конечно, но поработали основательно. С беспородами управляться легче, однозначно. Генетическая память прежде всего – осознание глубинности и не случайности своего происхождения. А это, если угодно, обоснование своего вполне логичного появления на свет в оное время и в данной точке пространства. И землю родную ощущать легче, и на ноги встать проще, и самого себя в мире подлунном осознавать с полным на то основанием.

Дед моей жены Эли с войны не вернулся. Он погиб восьмого мая сорок пятого. Война, насколько бы дико это не звучало, стала для него спасением. К ее началу дед уже больше года скрывался в лесах от ареста, обвиненный в неких грехах по доносу односельчанина. Не стал Герасим Николаевич дожидаться, когда его под белы рученьки возьмут, и, вовремя предупрежденный, уж не ведаю кем, собрал котомочку, перецеловал жену и детишек, и двинул в самую чащу, в болотину. Семью его из их крепкого пятистенка сразу же выселили… Вновь, обыкновенная история. А как грянула по всей земле родной «Вставай, страна огромная…», дед спокойно в село вернулся, не до него уже было, и пошел воевать добровольцем. Он и когда от ареста уходил, и перед фронтом, у супруги все спрашивал: «Как, Маня, сдюжишь – то здесь. Семь ртов – не шутка, а ты одна… эх, милая ты моя..». А Маня верная ему в ответ, мол, ступай, Герасим Николаич. Мы как – нибудь перетопчемся, Господь поможет. А тебе выхода иного нет. Храни тебя Никола – угодник». И все. Дед похоронен в Силезии, а баба Маня так семерых своих сквозь войну и протащила. Без потерь. Когда мы с Элей поженились и приехали к ней в гости, она, сухонькая, седовласая, невысокая, встретив нас на пороге, пригласила в дом и вдруг огорошила Элю вопросом – приказом: «Что столбом встала – то, внучка. А? Иди… на кухню, говорю, ступай! Мужика – то свово корми!»… Я навсегда запомнил этот её «клич: «Мужика – то свово корми!». Как адмирал Макаров: «Помни войну!». Хороша аналогия, а?

Я хорошо помню куплет из одной знаменитой песенки поэта – кремлевского, кстати, послереволюционного, квартиранта, фамилией своей возвещавший всем, что он, да именно он, самый, что ни на есть, бедный. К слову сказать, данный жилец, по свидетельству очевидцев, весьма разннообразил коммунальную жизнь обитателей столичной цитадели постоянными кляузами и склоками, постоянно требуя для себя улучшения бытовых условий. А песенку пели еще во времена моей юности, обычно на отвальных в армию. Только от оригинала она несколько отличалась: