Жизнь и произведения Сервантеса

Этот Гассан-Ага, венецианец по происхождению, которого настоящее имя было Андрета, был одним из кровожаднейших пиратов, когда-либо потрясавших Берберию своими кровопролитными подвигами. рассказы отца Гаэдо о совершенных им в свое правление жестокостях превосходят всякое вероятие и заставляют содрогаться от ужаса. Он был столь же страшен для своих христианских рабов, число которых доходило до двух тысяч, сколько для своих мусульманских подданных. По этому поводу Сервантесь говорят в своем Пленном капитане: «Ничто так не терзало нас, как вид неслыханных жестокостей, которые мой господин совершал над христианами. Каждый день он приказывал повесить одного из них. Одного сажали на кол, другому отрезали уши, и все это за такие пустяки или, лучше сказал, до того напрасно, что сами турки признавали, что он делал зло единственно из любви к искусству и потому, что от природы чувствовал потребность быть бичом рода человеческого.»

Сервантес был куплен Гассан-Агой в конце 1577 г. Несмотря на строгость заключения и на угрожавшую ему при каждой попытке к бегству опасность, он не переставал употреблять к тому все средства, доставлявшиеся ему случаем и его ловкостью. В течение 1578 г. он нашел средство послать одного мавра в Оран с письмами к генералу Дон-Мартину, губернатору Кордовы. Но этот гонец был настигнут в тот самый момент, когда уже приближался к цели своего путешествия, и приведен с письмами к алжирскому дею. Гассан-Ага посадил несчастного посла на кол, а Сервантеса приговорил к двум тысячам ударам кнутам. Несколько друзей, которых он приобрел между приближенными дея, стали ходатайствовать. за него, и дей на этот раз опять простил его. Такое милосердие было тем удивительнее, что этот варвар в то же самое время велел до смерти избить палками в своем присутствии трех пленных испанцев, которые пытались бежать тем же путем и которых туземцы вернули в острог.

Столько неудач и несчастий не отняли у Сервантеса решимости, и он все продолжал мечтать об освобождении для себя и своих любимых товарищей. Он познакомился в сентябре 1579 г. с одним испанским ренегатом, родившимся в Гренаде и называвшимся там лиценциатом Гироном, а потом принявшим вместе с тюрбаном имя Абд-аль-Рамена. Этот ренегат проявлял раскаяние и желание вернуться в свое отечество, чтобы примириться с церковью. С его помощью Сервантес подготовил новый план бегства. Они обратились к двум жившим в Алжире купцам из Валенции, из которых одного звали Онуфрием Экварком, а другого Бальтазаром де Торрес. Оба они вступили в заговор, и первый из них дал около 1500 дублонов на покупку вооруженного фрегата в двенадцать весел, приобретенного ренегатом Абд-аль-Раменом под предлогом предпринимаемого им путешествия. Экипаж уже был готов, и несколько знатных пленников, предупрежденные Сервантесом, ждали только сигнала к отъезду; но один негодяй предал их: доктор Хуан Бланко де Паз, доминиканский монах, как Иуда, соблазнился наградой и выдал дею план своих соотечественников.

Гассан-Ага предпочел сперва притвориться: он хотел, поймав пленников на месте преступления, присвоить их себе, как осужденных на смерть. Но донос стал известен, и купцы из Валенции узнали, что дей знает о заговоре, которого они были сообщниками и орудиями. Дрожа за свое состояние и жизнь, Онуфрий Экзарк хотел удалить Сервантеса, показания которого опасался, на случай если пытка вырвет у него признание. Он предложил выкупить его за какую бы то ни было цену и отправить его в Испанию. Но Сервантес, неспособный бежать, когда опасность грозила его товарищам, отклонил это предложение и успокоил купца, поклявшись ему, что ни пытки, ни смерть не заставят его обвинить кого бы то ни было.

В это время Сервантес, расчитывавший уехать на фрегате ренегата и бежавший для этого из острога, скрывался в доме одного из своих старых товарищей по оружию, мичмана Диего Кастельяно. Вскоре на стенах домов появился приказ дея возвратить ему его раба Сервантеса с угрозой смертью тому, кто дает ему убежище. Всегда великодушный, Сервантес освободил своего друга от такой ответственности: он сам явился к дею под покровительством ренегата из Мурсии, по имени Морато расс Мальтраппльо, который был в милости у Гассан-Аги. Этот последний потребовал, чтоб Сервантес назвал всех своих сообщников, и, с целью сильнее устрашить его, велел завязать ему руки назад и обернуть шею веревкой, как бы готовясь вздернуть его на виселицу. Но Сервантес остался по-прежнему тверд: он признал своими сообщниками только четверых испанских дворян, которые недавно возвратили себе свободу. Его ответы были так благородны и умны, что Гассам-Ага опять был тронут: он ограничился тем, что изгнал лиценциата Гирона в государство Фец, а Сервантеса велел заключить в мавританскую тюрьму, где несчастный протомился целых пять месяцев, закованный по рукам и по ногам. Такова была награда за его благородный поступок, который, по словам очевидца мичмана Луиса де Педрозы, заслужил ему славу честь и венец между всеми христианами.

Все эти происшествия, о которых сам Сервантес говорит, что они на многие годы останутся в памяти местных жителей, и о которых отец Гаэдо также говорит, что о них можно бы написать особую историю, внушили и христианам и маврам столько доверия к виновнику этих происшествий, что Гассан-Ага стал опасаться предприятия более серьезного и с большим числом участвующих. Уже и раньше двое храбрых испанцев пытались поднять восстание в Алжире, а Сервантес, поддерживаемый двадцатью пятью тысячами пленников, скопившимися в то время в столице государства, мог задумать то же самое. Один из новейших его биографов, Фернандец Наварет, действительно приписывает ему такой замысел и даже утверждает, что он мог бы иметь успех, если бы не недоброжелательство и неблагодарность, так часто предававшие его. Как бы то ни было, Гассан-Ага так боялся его мужества, изобретательности и влияния, которое он приобрел над своими товарищами по плену, что он говорил о нем: «Держа под хорошей охраной калеку испанца, я держу в безопасности мою столицу, моих рабов и мои галеры.» И несмотря на то (таково могущество истинного величия!), этот злодей обращался с Сервантесом сдержанно и с уважением. Последний рассказывает об этом сам, говоря о себе в Пленном капитане: «Один только ладил с ним. Это был испанский солдат, по имени такой-то, из Сааведры, делавший вещи, которые на многие годы останутся в памяти местных жителей, и все для получения свободы. А между тем, Гассан-Ага ни разу не ударил его палкой и не велел его бить и ни разу не сказал ему бранного слова; тогда как все мы, при каждой из многочисленных попыток к бегству, которые делал этот пленник, опасались, чтоб он не был посажен на кол, да и сам он не раз боялся этого.»

Сервантес, закованный в тюрьме, был не более достоин жалости, нежели рабы, называвшиеся свободными, положение которых становилось нестерпимо. Взяв в свои руки всю торговлю зерном и съестными припасами, Гассан-Ага вызвал такую нужду, что улицы города были завалены трупами местных жителей, умиравших от голода и болезней. Христиане, питаемые более из скупости, чем из сострадания, получали от своих патронов турок только безусловно необходимое; а между тем, их обременяли беспрерывными тяжелыми работами, так как большие приготовления, которые делал Филипп II к войне с Португалией, которой он объявил поход против Алжира, испугали правительство, и пленников заставляли день и ночь работать над исправлением укреплений и усилением флота.

В то время как Сервантес делал столько тщетных усилий вырваться на свободу, родители его в Мадриде пускали в ход все средства, чтоб вернуть ему свободу обычным путем выкупа. Истощив все свои средства в 1577 г. для выкупа старшего своего сына, они 17-го марта 1578 г. подали одному из alcades de corte прошение, в котором несколько свидетелей удостоверяли почтенные заслуги Сервантеса в восточных походах и полнейшую бедность его семьи, не могущей выкупить его своими средствами. К этому документу, который был передан королю, бывший вице-король Сицилии, герцог Сесский, приложил от себя нечто вроде свидетельства, в котором горячо рекомендовал своего бывшего солдата милости короля.

Смерть отца Сервантеса прервала эти хлопоты, погрузив опечаленную семью в более настоятельные заботы. На следующий год Филипп решил отправить в Алжир послов для выкупа. Эта миссия дана была Фраи Хуану Гилю, генеральному прокурору ордена Святой Троицы, носившему еще звание искупителя Кастильской короны, а в помощь ему дан был монах того же ордена, по имени Фраи Антонио де ла Белла. К этим монахам явились 31-го июля 1579 г. донья Леонора де Кортинас и её дочь, донья Андреа де Сервантес, чтобы вручить им триста дукатов для облегчения выкупа их сына и брата Мигеля Сервантеса – двести пятьдесят дукатов давала бедная вдова, а пятьдесят бедная девушка.

Отцы-искупители пустились в путь и прибыли в Алжир 29-го мая 1580 г. Они сейчас же приступили к своей почтенной миссии, но большие затруднения значительно затянули выкуп Сервантеса. Его господин, дей, требовал за него тысячу дукатов выкупа, желая получить вдвое против того, что сам за него заплатил, и грозил, в случае если сумма эта не будет немедленно выдана, увезти своего раба в Константинополь. Действительно получен был султанский фирман, которым назначался на его место другой правитель, и Гассан-Ага, готовый увезти с собой все свои богатства, уже держал Сервантеса закованным на одной из своих галер. Отец Хуан Гиль, тронутый состраданием и боясь, чтоб этот интересный пленник не потерял навсегда случая освободиться, пустил в ход столько просьб и ходатайств, что ему удалось выкупить его за пятьсот испанских золотых. Чтоб собрать такую сумму, ему пришлось сделать заем у нескольких европейских купцов и позаимствовать порядочную долю из общего фонда искупительных подаяний. Наконец, заплатив еще 9 дублей офицерам доставившей его на берег галеры, Сервантес высадился на землю 19-го сентября 1580 г., в тот самый момент, как Гассан-Ага отплывал в Константинополь. Таким образом Сервантес был сохранен для родины и для света.

Первое, на что он употребил полученную свободу, было самое убедительное и блестящее опровержение клевет, жертвой которых он незадолго до того сделался. Его подлый предатель монах Хуан Бланко де-Паз, ложно выдававший себя за папского комиссара, воспользовался строгим заточением Сервантеса и назвал его виновником ссылки ренегата Гирона и неудачи их последней попытки. Сервантес, как только освободился, стал умолять Хуана Гиля нарядить следствие. Апостолический нотариус Педро де-Рибера выслушал показания одиннадцати испанских дворян, самых знатных из пленников, в ответ на двадцать пять предложенных им вопросов. Это следствие, в котором подробно рассказываются все обстоятельства, сопровождавшие плен Сервантеса, дает кроме того интересные сведения о его уме, характере, чистоте нравов и той благородной преданности несчастным, которая приобрела ему столько друзей. Приведем одно из этих показаний, данное Дон Диего де Бенавидесом. На его вопрос, по прибытии в Алжир, рассказывал он, о главных пленных христианах, ему прежде всего назвали Сервантеса, потому что он был «честен, благороден, добродетелен, превосходного характера и любим всеми остальными дворянами.» Этот Бенавидес постарался добиться его дружбы и быль принят так сердечно, что нашел в нем «и отца и мать». Кармелитский монах Фраи Фелисиано Энрикес также говорит, что, когда несправедливость возведенного на Сервантеса обвинения раскрылась, он стал его другом, как и все остальные пленники «которых привлекали его благородные, христианские, честные и добродетельные поступки». Наконец, мичман Луис де Педроза показал, что изо всех живших в Алжире дворян «он не видал, чтобы кто-нибудь делал столько добра другим пленным, сколько Сервантес, и чтобы кто-нибудь так дорожил своей честью; что он вообще во всем отличается особенной привлекательностью, потому что так умен, так рассудителен, так благоразумен, что редко кто сравнится с ним».

Можно ли удивляться, читая о странных событиях, сопровождавших плен Сервантеса, что он на всю жизнь сохранил воспоминание о них, принял собственные свои приключения за сюжет для своих драм и повестей и почти во всех своих произведениях делал намеки, которые не были поняты, пока не восстановлена была история его жизни? Он не забыл и того, каким способом ему возвращена была свобода, и благодарность подсказала ему справедливую хвалу по адресу отцов-искупителей в его повести Испанка-Англичанка.

Запасшись протоколом о следствии от нотариуса Педро де Рибера и особым удостоверением от отца Хуана Гиля, он отплыл из Алжира в конце октября 1580 г. и испытал наконец, по собственному его выражению, «величайшую радость, какую можно иметь на этом свете, – здравым и невредимым вернуться после долгого рабства в отечество…. ибо – говорит он далее – на свете нет счастья, которое могло бы сравниться с возвращением потерянной свободы».

Нужда вырвала его, однако, очень скоро из родительского дома. В то время как он возвращался в Испанию, Филипп II только что начал оправляться в Бадахосе после смерти своей второй жены Анны Австрийской. 5-го декабря король приехал в Португалию, которую ему завоевал и по-своему усмирял герцог Альба. Испанская армия все еще занимала покоренную страну как для обеспечения её покорности, так и для усмирения Азорских островов, на которых приверженцы приора Ократского еще продолжали бороться. Родриго де Сервантес после своего выкупа снова поступил на службу, вероятно в прежний свой отряд, tercio генерала Лопе де Фигероа. Его брат присоединился к нему, и этот человек, которого дей боялся даже в оковах в остроге, снова взял в свою изувеченную руку мушкет простого солдата. Сервантес отплыл летом 1581 г. на эскадре Дон-Педро Вальдеса, которой поручено было подготовить аттаку Азорских островов и ограждать индийскую торговлю. В следующем году он участвовал в походе маркиза де Санта-Круц и в морском сражении, которое этот адмирал выиграл 25-го июля близ острова Терсеры, у французского флота, покровительствовавшего португальским инсургентам. Галеон San-Mateo, на котором находились ветераны Фигероа и между ними, без сомнения, Сервантес, принимали в этой победе деятельнейшее участие. Затем оба брата проделали вместе кампанию 1583 г. и участвовали во взятии Терсеры приступом. В этом деле Родриго де Сервантес отличился, бросившись одним из первых на берег, и возведен был по возвращении флота в чин прапорщика.

Несмотря на свое низкое положение в армии, возвышаемое благодаря отсутствию состояния, лишь собственными его заслугами, Сервантес был доволен своим пребыванием в Португалии, где его принимали во время зимней стоянки в самых аристократических домах. Здесь он прижил с одной лиссабонской дамой дочь, названную доньей Изабеллой де Сааведра, которую держал при себе всю жизнь, даже когда женился, так как других детей у него никогда не было.

Любовь возвратила Сервантеса к литературе. Он познакомился в маленьком Кастильском городке Эскивиас с девушкой из благородной семьи, по имени донья Каталина де Палагиос Саласар-и-Босмедиано. Он влюбился в нее и нашел возможность среди тревог солдатской жизни написать в честь её поэму Галатея. Эта поэма, которую он называет эклогой, представляет из себя пасторальную новеллу в духе того времени. В поэме этой он сумел рассказать часть собственных своих приключений, с похвалой отозваться о современных выдающихся умах, а главное, засвидетельствовать страстное и нежное поклонение предмету своей любви. Судя по примеру Родриго де Коты, автора Селестины, и Хорге де Монтемаиор, автора Дианы, а также благодаря формальному свидетельству Веги, нельзя усомниться в том, что Сервантес, скрывшись под именем Элисио, пастуха с берегов Того, изобразил свою собственную любовную связь с Галатеей, пастушкой, родившейся на берегах той же реки. Нельзя также сомневаться и в том, что остальные выводимые им пастухи: Тироис, Дамон, Мелисо, Сиральво, Лаусо, Ларсилео и Артидоро были никто иные, как Франциско де Фигероа, Педро Лаинец, Дон-Диего Гуртадо де Мендоза, Луис Гальвез де Монтальво, Луис Барагона де Сото, Дон-Алонсо де Эрсилья и Андрес Реи де Артиеда, все его друзья, все более или менее известные писатели того времени. Галатея которой сохранилась только первая часть, отличается замечательной чистотой слога, красотой описаний и нежностью изображения любви. Но пастухи Сервантеса слишком образованны, слишком философы, слишком красноречивы, и несколько беспорядочная плодовитость его ума заставляет его нагромождать эпизоды безо всякого порядка и вкуса. В этих недостатках Сервантес и сам сознается в прологе к своей пасторали и, наверное, избег бы их во второй части, которую много раз обещал написать, но так и не докончил.

Галатея, посвященная Сервантесом аббату церкви святой Софии, Асканио Колонне, сыну его бывшего адмирала Марк-Антонио Колонны, была напечатана в конце 1584 г., а 14-го декабря того же года Сервантес, достигший в то время тридцати семи лет, женился на героине своей поэмы. Отец доньи Каталины де Паласиос Саласар умер, а вдова обещала при помолвке дать своей дочери приличное приданое движимостью и недвижимостью. Обещание это выполнено было только через два года, а Сервантес в свою очередь в брачном контракте (carta dotal), заключенном 9-го августа 1586 г. у нотариуса Алонсо де Агилера, укрепил за своей женой сто дукатов, десятую часть своего состояния, как он заявил.

Выйдя из армии после стольких блестящих заслуг таким же простым солдатов, каким поступил в все, и сделавшись гражданином Эскивиаса, монотонная жизнь которого не могла удовлетворить его деятельной натуры, Сервантесь, вынужденный кроме того увеличить личным трудом свои чересчур скромные доходы, вернулся к первым мечтам и занятиям своей юности. Близость Мадрида позволяла ему часто ездить туда и почтя постоянно жить там. В это-то время он частью познакомился, частью возобновил знакомство с несколькими писателями того времени и между прочим с Хуаном Руфо, Лопецом Мальдонадо, и особенно с Висенте Эспине, автором романа Marcos de Obregon, которым так хорошо воспользовался автор Жиль-Блаза. Очень может быть, что Сервантес был даже принят в нечто вроде академии, которую незадолго пред тем открыл в своем доме один сановник, сделавший таким образом в царствование Филиппа II то самое, что знаменитый Фернанд Кортес сделал при Карле V. По крайней мере, Сервантес, говоря в одной из своих повестей об итальянских академиях, называет эту академию мадридской academia imitatoria.

В продолжение четырех лет, непосредственно следовавших за его женитьбой, с 1584 по 1588 г., Сервантес, снова сделавшийся литератором, так же как гражданином Эскивиаса, бросив пасторальную поэзию, исключительно занялся театром, единственной прибыльной в то время литературой. Еще когда он был ребенком, театр, отделившись от церкви, стал появляться в публичных местах в балаганах Лопе де Руэда, этого странствующего Эсхила. писателя и актера, скромного, но истинного основателя сцены, на которой впоследствии должны были прославиться Лопе де Вега, Кальдерон, Морето, Тирсо де Молина и Солис, и где должны были вдохновляться Корнель и Мольер[2]. Испанский двор, постоянно переезжавший из столицы одной провинции в столицу другой, в 1561 г. окончательно поселился в Мадриде, а в 1560 г. в этом городе построены были два театра, существующие и поныне, – de la Cruz и del Principe. Тогда выдающиеся умы не стыдились работать для сцены, до тех пор предоставлявшейся антрепренерам странствующих трупп (autores), которые сами писали фарсы для своего репертуара. Сервантес один из первых вступил на это новое поприще, дебютировав шестиактной комедией, написанной про собственные его приключения и носивишей заглавие los Tratos de Argel. За этой пьесой последовало более двадцати других, из которых он сам с удовольствием и похвалой упоминает о la Numancia, la Bataila naval, la Gran-Turquesca, la Entretenida, la Casa de los Zelos, la Jerusalem, la Amaranta o la del Mayo, el Bosque amoroso, la Unica y bizarra Arsinda и, в особенности, la Confusa, которая, если верить ему, «на сцене оказалась чудесной.» Он говорят: «Я осмелился сократить комедии до трех актов с пятя. Я первый стал изображать мечты и тайные душевные помыслы, выводя на сцену нравственные личности и тем вызывая горячее одобрение со стороны публики. Я написал в то время от двадцати до тридцати комедий, которые все были играны (que todas se recitaron), не осыпаемые огурцами и прочими отбросами и не вызывая свистков, криков и стука…»

Все эти пьесы, так же как часть других произведений Сервантеса, очень долго известны были только по имени, и потеря их вызывала живейшее сожаление. Судя по его богатому воображению, игривому уму, высоким понятиям и чистому вкусу; судя по его знанию сцены, о которой он высказал в нескольких местах Дон-Кихота столько справедливых и поэтических суждений; судя по похвалам, которые он с такою непринужденностью расточал себе, как автору комедий, и по оригинальному таланту, который он действительно проявил в своих интермедиях, – все считали его комедий за шедевры. Но к немалому ущербу для его репутации драматурга, три – четыре его комедии отыскались, и между ними la Ntmumcua, la Entretenida и los Tratos de Argel. Все эти пьесы далеко не стоять сожаления, которое вызывало их потеря, и репутация их автора только выиграла бы, еслиб они были известны лишь по его собственному чисто отеческому суждению. Это интересный пример (и не единственный с его стороны) того, как трудно даже гению верно судить о себе самом.

Из разысканных пьес – трагедия Сервантеса, без сомнения, самая лучшая. Хотя далекая от совершенства, она тем не менее несравненно лучше трагедий Луперсио де Аргенсола, которым Сервантес расточает похвалы, удивительные со стороны человека, там мало умеющего льстить (Дон-Кихот, часть первая, глава XLVIII). Весь гений этой гордой и нежной души обнаруживается в героических чувствах народа, осуждающего себя на смерть, чтоб сохранить свою свободу, в трогательных эпизодах, представляемых среди этой страшной катастрофы горячей дружбой, любовью и материнской нежностью. Но в общем драма неудовлетворительна, план неопределен и нескладен, детали бессвязны, и внимание разбрасывается и утомляется. В общем самое лучшее, что Сервантес написал для сцены, это его маленькие интермедии, пьески, которые тогда играли не после главной пьесы, а в антрактах между тремя jornadas. Разные девять интермедий Сервантеса: el Juez de los divorcios, el Rufian viutdo, la Election de los Alcades и друг., большею частью образцы шутовства.

Бедный Сервантес долго не мог добиться славы и выгод от своих успехов на сцене. «Комедии имеют», как он сам выражается в своем Прологе, «свое время и свои сезоны. Тогда царил на сцене великий Лопе де Вега, это чудо природы, обладавший комической натурой (alzòse con la monarquia comica), покоривший себе всех актеров и наполнивший мир своими комедиями». Изгнанный из театра наравне со многими другими сказочной плодовитостью Лопе де Вега, Сервантес вынуждев был искать другого поприща, правда, менее по своему вкусу, менее блестящего и менее благородного, но которое обеспечило бы ему хлеб. Достигнув сорокалетнего возраста, без состояния и безо всякой награды за свою двадцатилетнюю службу и страдания, он, должен был нести на себе бремя семьи, увеличенной двумя его сестрами и незаконной дочерью. Один советник финансов, Антонио де Гевара, назначен был в начале 1588 г. провиантмейстером индийских эскадр и флота в Севилье, с правом пригласить в помощь себе четырех коммиссаров: нужно было закончить снаряжение великой Армады, этого непобедимого флота, разрушенного англичанами и бурями. Гевара предложил Серваатесу занять одно из этих мест, и тот отправился в Андалузию со всей семьей, исключая брата Родриго, все еще служившего в армии во Фландрии.

И вот автор Галатеи и комический поэт, вызывавший столько апплодисментов, становится приказчиком по части торговли съестными припасами. Но это еще не все: он просил у короля в мае какого-нибудь места казначея в Новой-Гренаде или коррегидора в маленьком городке Гоатемала; он готов был даже уехать в Америку, которую сам называет «обычным убежищем отчаявшихся испанцев». К счастью его прошение затерялось в ящиках индийского совета.

В Севилье Сервантес прожил долго. Не считая нескольких поездок по Андалузии и одного путешествия в Мадрид, он пробыл там десять лет к ряду. Он был до 1591 г. приказчиком у провиантмейстера (proveedor) Гевары, затем еще два года у преемника последнего Педро де Исунцы, потом, лишившись этого места вследствие упразднения должности провиантмейстера, он сделался агентом по делам и несколько лет жил поручениями, которые давали ему муниципалитеты, корпорации и частные богачи, и между последними Дон-Гернандо де Толедо, сигалесский сановник, имением которого он управлял и с которым подружился.