Из Лондона в Австралию

Любой нищий на лондонских улицах был богаче его, у которого в руках были тысячи. Иметь столько средств и не быть в состоявши ими воспользоваться, – можно ли чувствовать себя более бессильным?

Он с ненавистью и дикой угрозой смотрел на кутил, которые, под влиянием винных паров, опрокидывали на пол бутылки, чтоб вылить последние капли, и разбивали пустые бутылки о главную мачту. Нагромождались горы осколков, на которые пьяные натыкались и падали, – по палубе текла кровь.

В одном углу кто-то хриплым голосом и заплетающимся языком тянул песню, в другом пьяный сам с собой вел бесконечные разговоры, воображая, что говорит перед многолюдным собранием; иные плакали пьяными слезами и причитали.

«О, моя погибшая жизнь, моя погибшая жизнь! Не я ли был единственным сыном у родителей, не у меня-ли были все надежды на успех? Горе, горе! моя бедная мать на коленях молила меня исправиться, а я поднял на нее руку, – да, я ударил ее, бил ее. И с тех пор фурии преследуют меня».

В одной группе велись разговоры о неотъемлемых правах человека, – Никакого закона, никакого, так называемого, права! – кричал один. – Все это пора отменить.

– Чего хочу, то для меня и закон.

– А кто мне перечит, того по шапке.

– А то так тебя самого в шею, долговязый Джин.

– Только, разумеется, не ты, пивная бочка.

– Не хочешь-ли попробовать?

Тут вмешалось сразу несколько человек. – Оставь толстяка в покое, Джим. Он на большой дороге уложил дубиной двух прохожих, и тебя раздавит, как муху.

Злобный взгляд остановился на говорившем; по-видимому, толстяку не очень нравилось напоминание о темном пункте из его прошлого. – А вот ты так попал в рабочий дом за благочестивые намерения, не правда ли? – спросил он едко. – Я кое-что слышал, как на этот счет кое-кто перешептывался.

Присутствующие громким смехом поощряли эту сцену. Перекоры мало-помалу перешли в ругань, а наконец, и в драку, в которой и Джим и его приятель были избиты толстяком.

Остальные арестанты, составлявшие публику, увеличивали общий шум, каждый громогласно выражал свое мнение, и старался. так или иначе повлиять, на ход ссоры, поджигая спорящих то насмешкой, то похвалами.

Снизу, время от времени, доносились протяжные стоны, стук в палубу, порой слабый зов и жалобы. То были больные, которые уже двенадцать часов лежали в лазарете без всякого ухода, без пищи, без капли воды.

Торстратен провел рукой по глазам. «Кто отчаялся, – пропал», думал он, вспоминая пословицу, и постарался прогнать угнетавшие его мысли. Пока есть возможность, он будет надеяться и действовать.

Своими настояниями он добился, чтобы те, кто был потрезвее, принесли заключенным провизии и присмотрели за больными в лазарете. Но когда эти люди хотели почерпнуть воды из бочки, на них с угрозой налетел Тристам. – Прочь отсюда, вода моя!

– Она принадлежит нам всем, – отвечали ему.

– Собственность есть кража, по крайней мере, ты сам проповедывал это раньше. Уходи-ка добром.

– Ты не получишь ни капли!

– Унесите воду в каюту, – шепнул Торстратен. – Наполним бутылки и кружки, ребята. Эти безумцы способны сдуру все выкинуть за борт, как это они сделали с бобами и горохом.

Тристам был оттеснен от бочки с водой; желая отомстить, он собрал вокруг себя кучку приверженцев и, благодаря всеобщему возбуждению, дело дошло бы до серьезного побоища, но вдруг все изменилось, как по волшебству.

– Корабль в виду! – закричал Аскот.

Все смолкло, все насторожилось. – Где? где?

– Не нашей-ли экспедиции?

– Это было бы ужасное, неслыханное несчастье.

Заключенные офицеры смотрели через решетку.

– О, Боже, если бы это был один из наших кораблей!

– Тише, чтоб нас не услыхали эти безумцы.

Тристам выходил из себя. – Прочь! – кричал он. – Не подавайте знаков, не смотрите туда! Чужое судно ни в каком случае не должно нас заметить.

На этот раз его желание вполне совпадало с желанием Торстратена. – Деньги я не отдам, – думал последний. – Лучше брошу в море, а властям не отдам.

Антон также наблюдал за черной точкой, еле видневшейся вдали. Вго сердце было полно тревоги, он всеми силами души цеплялся за надежду получит спасение от этого неизвестного судна.

– Ах, если бы это был корабль, принадлежащий к экспедиции, может быть, тот самый, на котором находится его отец!

И он невольно сложил руки в боязливом ожидании.

Тристам подбежал к нему с кулаками, с искаженным злобой лицом. – Ты не смеешь молиться! – прошептал он. – Не смеешь.

Антон невольно отступил. Это худое лицо с горящими глазами внушало ему ужас.

Арестанты вокруг смеялись. – Разве ты веришь в Бога, который может услышать молитву, Тристам?

Он посмотрел на них растерянно. – Это неизвестно, пробормотал он бледными губами.

– Да, это неизвестно! – подтвердил другой. – За каждым стоит кто-то, невидимо, конечно! Но когда минута настанет, он схватывает ледяной рукой и свертывает тебе шею.

Тристам вскрикнул, вскочил с места и обернулся назад.

– Никого! – вскричал он. – Никого! Врешь ты!

И он бросился искать, среди обломков, капитанскую трубу.

Сначала он рылся в осколках с проклятиями и ругательствами, дотом стал просить жалобным тоном. – Труба? Трубу! Не видел-ли кто?

Торстратен неотступно следил за неизвестным кораблем. Он терзался вопросом о том, что будет, если с этого судна действительно заметят, что фрегат несется наугад, если спустят лодку и подплывут к ним? Если корабль принадлежит к экспедиции, то избежать этого невозможно. Если бы ему, Торстратену, удалось держать речь, то можно бы.

Но нет же, нет! Показание офицеров выяснит все.

Умно-ли это, что он оставил этих людей в живых?

Аскот неслышными шагами подошел к голландцу.

– Корабль уходит, – прошептал он.

– Правда? Вы думаете?

– Я вижу, сэр.

Торстратен вздохнул с облегчением. – Действительно, действительно! Эта опасность проходит мимо.

По-видимому, и Тристам сделал такое же наблюдение.

– Миновало, – кричал он, – миновало! На этот раз ледяная рука меня еще не хватает.

И он опрокинул в рот большую кружку вина и выпил до дна. Мертвая тишина водворилась среди заключенных; так же тихо было и там, где Антон и Аскот смотрели вслед исчезавшему кораблю. Тем громче и необузданнее предавались оргии ошалелые арестанты.

Последние лучи солнца исчезли, на небе появилась луна со свитой ярких звезд, и вечные светила миллионами глаз смотрели вниз, на хаос, царивший на борте несчастного корабля, отражаясь в красных каплях крови, которой все было забрызгано.

Глава VIII

Голод на корабле. – Новые переговоры с офицерами. – Голландец в отчаянии. – Бунт в среде бунтовщиков. – Сдача офицерам. – Земля в виду. – Острова Южного океана.

При таких обстоятельствах прошло больше недели, все ближе угрожая необузданной толпе, потянулся бледный призрак, несущий гибель и страдания. То был голод.

Все, созданное руками других, было разрушено, все установления уничтожены, все законы попраны, но, на место упраздненного старого, не было создано ничего нового.

Первое возбуждение от победы, отуманившее головы, улеглось, винный хмель испарился, люда поневоле отрезвели и, ничем не занятые, уныло смотрели друг на друга.

Как раз сегодня повар варил последнюю гороховую похлебку на последнем запасе пресной воды. Что же подадут на стол завтра?

Запертые офицеры уже целую неделю получали половинный паек, все больные перемерли от недостатка воды и ухода, вся живность на-половину съедена, на-половину выброшена за борт, и припасы таяли как снег под лучами солнца.

Больше не было ничего, ровно ничего.

– Однако ж, я видел целый ряд бочек, – сказал один. – И во всех была солонина. Куда все это делось?

– Выброшено в море, отвечал голос из толпы.

– Ты сдурел! Кто и зачем стал, бы это делать?

– Вы сами, ради потехи, кормили акул, ты и многие другие, все вы были пьяны.

– Неправда! – кричал первый. – Неправда!

– Нет, правда, – подтвердил целый хор голосов. – Мы все это видели.

– И не помешали такому безумию? Да вас бы следовало тут же повесить.

Толпа смотрела на него с озлоблением. – Вот как! Теперь не хватает припасов, так ты нас сделал ответчиками. Этак ловко сваливать с больной головы на здоровую.

Тут вступился Тристам. – Коли был грех, так в ответе все, – сказал он. – К тому же, никто не имел и права останавливать другого: равная свобода для всех, вот наше правило.

Один из самых разъяренных медленно повернулся к нему, схватил за грудь и начал трясти эту тщедушную фигуру, как какой-нибудь сверток тряпья. – Это твои проклятые штуки, – зарычал он. – Если я тебя схвачу и вышвырну за борт, так это тоже мое право?

Тристам побледнел. – Нет, – закричал он, нет! – Жизнь не вернешь назад. Это особая статья. Жизни никто не должен вредить.

– Брехня! – проворчал тот сквозь зубы, выпуская его. – То ты первый кричал громче всех, а теперь на утек, в мышиную нору.

Между тем недовольная толпа, обыскав все закоулки в трюме, вернулась на палубу с известием, что нигде ничего съестного нет, ни гороха, ни сухарей, ни крошки хлеба.

– Хлеб вы сожгли! – вскричал опять один обличитель из толпы. – Вы его облили ромом и подожгли, чтоб посмотреть, как из мешков побегут тараканы! Или уж вы забыли? Целыми толпами высыпали оттуда мыши и тараканы, и вы охотились за ними, и тех, которым удавалось убежать, ловили и снова бросали в огонь. Вон на мачтах и планках до сих пор следы от этой потехи.

На это обвинение никто не отозвался. Человек этот говорил правду, и еслиб кое-кто из сохранивших рассудок не потушил начинавшегося пожара, то корабль, быть может, погиб бы в пламени. Замечательно, что все это стало ясно только теперь, пока же держался хмель, никто об этом не помышлял.

Последний обед прошел в глубокой тишине. Уже на сегодня чувствовался недостаток, и хорошие едоки встали из-за стола, не насытившись, а воды не было вовсе: Что же будет завтра?

– Там, в каюте, у них еще кое-что припрятано, – прошептал Тристам. – Я уверен, что у них есть провиант.

– Так идите туда, ребята!

Тристам покачал головой. – Я не пойду. Этот Торстратен начнет палить из пистолета.

– Ах ты, заячья морда!

И несколько смельчаков начали стучать в дверь каюты. – С вашего позволения, сэр! Не найдется-ли здесь капельки водицы?

Голландец покачал головой. – У меня и у моих друзей нет ничего. Удостоверьтесь сами, товарищи.

Арестанты жадно осмотрели все углы, даже обыскали постель. Нет! Решительно ничего! У этого бледнолицого человека с важной осанкой не было тайн, он не припрятал ничего съестного; он наравне со всеми терпел от голода и жажды.

Вломившаяся к нему толпа удалилась, с опаской пятясь назад.

– Слушай, – сказал один, – знаешь, что я думаю?

– Ну?

– Этот молодец знается с нечистой силой. Когда они остаются одни с – рубцеватым и с двумя мальчишками, то он скажет такое слово, и стол готов.

– Брр! – вздрогнул другой. – Я бы не стал есть с ними.

– Это почему? А еслиб была дичина, торты и блины?

– И тогда не стал бы. Мне своя душа дороже.

Товарищ его. вздохнул. Да, душа, – сказал он раздумчиво.

– Душа! Есть-ли в нас, в саком деле, что-нибудь такое, к чему не подступишь ни с питьем, ни с картами, ни с какими-нибудь такими жизненными благами? Вот, у нас сколько дней было и вино и всякие хорошие вещи, а – стали-ли мы от этого счастливее, чем прежде?

– Не стали, – признался другой. – Вот потому-то я и говорю, что не стал бы есть, если б мне предложили чего-нибудь из ведьминой кухни.

– Хочешь, я расскажу тебе вообще, что думаю? – прибавил он.

– Ну, рассказывай.

– Видишь, – заговорил тот тихо, доверчивым тоном. – Я думаю, если что достается так себе, зря, без настоящего права, это не приносит счастья. В Лондоне мы таскали из карманов кошельки и отцепляли цепочки, в том убеждении, что они имеют в изобилии все блага жизни, а мы бедны; но за то нам приходилось жить, как затравленным зайцам, вечно под страхом преследования, вечно в бегах. Теперь то же самое, – только не люди, не человеческие законы нас преследуют, а жестокая смерть. Еще дня три, а потом, при такой жаре, даже самые сильные не выдержат без воды.

Полный отчаяния взгляд встретился с его взглядом. «Неужели мы должны умереть так скоро? Это ужасно!»

В это время появилось бледное лицо Тристама.

– Ну, как дела? Нашли вы воду, или мясо?

Они, молча, покачали головами. На Тристама уже начинали смотреть, как на причину общего бедствия, и относиться к нему с ненавистью, которую не старались скрывать.

Он смотрел на них с вытянутой физиономией, кровь горячей струей прилила ему к сердцу. Не началось ли уже брожение, беспокойство, которое грозит ему, рано или поздно, опасностью?

Если бы у него были крылья, он немедленно улетел бы с корабля.

Торстратен, со своей стороны, после переговоров, с арестантами, тоже озабоченно покачивал головой. Правда, в потайном стенном шкафу, скрытом за шкафом, у него оставались еще кой-какие запасы, которых не нашли арестанты, но самое появление арестантов уже доказывало, что провиизия истощилась, и что голодная смерть ломится в двери. Еще несколько дней, а затем…

Без ужаса нельзя было думать об этом.

Напрасно взоры с беспокойством искали по сторонам, напрасно надежды летели навстречу спасению, ожидая его с часа на час: нигде не было земли, осененной деревьями и орошаемой ручьями, и там, где море сходилось с небом, казалось, тюремные стены окружали корабль; покинутый живыми, фрегат медленно шел по течению, гонимый ветром по океану, – куда, это было известно одному Богу.

По жилам Торстратена пробегал то жар, то холод.

Умереть под этим теплым небом, с тысячами в кармане, умереть жертвой простого, презренного голода, – это ужасно.

– Антон, – сказал он хриплым голосом.

– Сэр?

– Антон, подойди ко мне, добрый мальчик. Ты должен попытаться еще раз, еще раз поговорить с капитаном Ловэлем. Наверное, и сам он не желает умереть с голода, да не пожелает и товарищей вести на гибель. Передай ему мое предложение, которое, по совести, он может принять.

Наш друг еле заметно покачал головой. – Я пойду, сэр, отвечал он покорно.

– Хорошо, хорошо, мой юноша. Так скажи ему следующее. Я согласен сегодня же освободить его и его товарищей, но за это он должен пойти со мной на сделку, он должен… солгать, да, солгать, я не могу подобрать другого слова. Но неужели же это действительно до такой степени дурно? Он должен обещать всему этому сброду, что предоставит им свободно бежать; когда же мы дойдем до гавани, он без труда может справиться с ними, при помощи солдат. Только меня пусть отпустит на волю. Одного меня. Можешь ты передать ему это от меня, мой добрый юноша?

Антон поклонился. – Сказать это я могу, сэр.

– Но ты думаешь, что это ни к чему не поведет?

– Совершенно ни к чему.

– Только потому, что нужно сказать ложь? Какое заблуждение! Ведь это делается для того, чтоб всех нас спасти от смерти. Разве это не добрая, не похвальная цель?

– Не знаю, сэр, но…

– Нет, мой друг, никаких «но». Только на этот раз без «но». Все оружие, вся аммуниция, все будет сдано; что же могут сделать безоружные голодные люди? Ничего нет легче, как заманив их обещанием, потом захватит врасплох.

– Я скажу это капитану, сэр.

– Постой, постой! Постарайся как-нибудь доставить мне возможность переговорить с ним лично; на словах я бы все это рассказал ему лучше, я бы не отстал от него, пока бы не убедил его. Ах, да, да, юноша, постарайся, чтоб капитан принял меня на четверть часа.

Антон пошел. Он сделал вид, будто без всякого намерения очутился у того места, где железная решетка была пробита, и через несколько минут ему уже удалось подать знак лейтенанту, который протянул ему свою узкую, исхудалую руку. Как изменился молодой офицер! Лицо похудело, глаза ввалились, общий вид был вялый. – Ну, Антон, – сказал он слабым голосом, – с чем ты пришел? Опять какое-нибудь недостойное предложение?

– О, сэр, сэр! Я только посланный, вы не должны этого забывать.

– Посланный от фальшивого монетчика, который вовлек тебя в беду. Антон, ты обещал мне ни под каким видом не иметь с ним сношений.

– Ведь и это не по доброй воле, сэр. Ведь Торстратен защищает меня от этого негодяя, Тристама, он меня кормит и поит и за это не требует от меня ровно ничего, противного чести. Что могу я сделать? Я в его власти.

Мармадюк наклонил голову. – Не поддавайся только его влиянию, – сказал он. – Не позволяй ему отравлять твою душу, это главное. – А теперь, – продолжал он, – скажи, какое дано тебе поручение?

Антон сообщил ему предложение голландца, потом передал его и капитану Ловэлю, который отрицательно покачал головой.

– Я не вхожу с ним ни в какие переговоры, да это и бесполезно. Раньше нескольких дней невозможно достичь населенного берега, а до тех пор мы успеем умереть.

Антону стало страшно. Как спокойно говорил об этом капитан.

– Сэр, – сказал он, – если бы вы взялись вычислить, в каком пункте находится фрегат! Быть может, поблизости есть острова. Ужасно думать о смерти, когда спасение, может быть, близко.

Капитан пожал плечами. – Мне обязаны без всяких условий передать управление кораблем, – сказал он. – Бунтовщики должны добровольно идти в тюрьму, – только при соблюдении этих условий я сделаю все, что в моих силах, для спасения корабля; в противном случае, ровно ничего, – тем более, что по всем вероятиям, всякая надежда уже потеряна. Недостаток воды делает беспомощным все.

Антон вздохнул. – Господин капитан, – сказал он. – Голландец не в состоянии заставить мятежников исполнить эти требования.

– Охотно допускаю, но еще меньше он может заставить меня пойти на сделку с ним, преступником и негодяем.

Наш друг передал этот ответ Торстратену и при этом сделался свидетелем такого необузданного взрыва, о каком не имел даже понятия. Торстратен, с глухим стоном, бросился ничком на пол, все сильное тело его судорожно вздрагивало, пальцы впились в лежавший под столом ковер, разрывая его на части. «Умереть, – стонал он, – умереть! Я не хочу! Не хочу! В моих жилах еще на полстолетия хватит силы для жизни, – я не позволю заграждать себе дорогу».

По всему телу у него выступил пот и он скрежетал зубами.

– Что получил я от жизни до сих пор! – стонал он. – Ничего, ничего! И неужели теперь; когда, наконец, передо мной открывается будущность, я буду утоплен, как бешеная собака? Именно теперь? Не хочу! Не хочу!

И с ним сделался судорожный припадок. На губах выступила пена, глаза скосило, руки свело. Наконец, он потерял сознание и молча и неподвижно лежал с посеревшим лицом, как мертвец.

Антон и Аскот, переглянулись. – Что теперь делать? – боязливо прошептал наш друг. – Я позову Маркуса.

Аскот покачал головой. – Оставь! – прошептал он. – У него в карманах звенит золото, почем мы знаем, следует-ли, чтоб об этом узнал Маркус.

– Да, но…

– Он очувствуется, не беспокойся. Смотри, вот именно в те минуты, когда он думает, что его никто не видит, он пересчитывает краденые сокровища.

И смелым жестом единственный сын лорда Кроуфорда вытащил из кармана арестанта чулок, до самым краев набитый гинеями. – Слышишь, как брякает? О, небо! если бы мои родители видели, как в обществе находится их бережно лелеянное дитятко! – И, расхохотавшись, он всунул обратно драгоценный чулок. – Я думаю, это такой архимошенник, что врал бы, даже стоя перед лицом самого Бога. Плутни, вот его стихия.

Антон содрогнулся. – Чем все это кончится? – прошептал он.

– Вероятно, смертью. Вообще, когда я обо всем это думаю…

– Ну, Аскот…

– Ну, больше ничего!

– Тогда ты мучишься за своих родителей, правда?

– Морализируй поменьше, сын мой. Посмотри-ка, вон почтенный Торстратен уж оправляется. Влей ему малость вина в глотку, ведь ты его лейб-паж.

Антон достал из шкафа бутылку и влил немного укрепляющего напитка в рот голландца, который открыв глаза и дико озирался вокруг. Потом он схватился за карман и, убедившись, что деньги на месте, глубоко вздохнул.

– Не видать еще корабля, Антон?

– Ничего не видать, сэр.

Медленно и с трудом Торстратен поднялся с пода. – Не попадалась-ли тебе где-нибудь иголка, мой юноша? И нитки? Мне бы надо кое-что зашить.

Антон принес ему и то, и другое. Сам он, как бы без всякого намерения вышел из каюты, и оба они с Аскотом, через щель в стене, стали наблюдать, за голландцем. Он зашивал карман.

– Да, надо, чтобы рыбы не воспользовались прекрасными, блестящими гинеями, – прошептал Аскот. – Как старается, глупец! Он ослеп от скудости и страха.

– Слушай, – сказал Антон. – Там, на палубе, опять поднимается ссора.

С палубы доносился шум голосов, брань и проклятия. Один из арестантов обвинял других, неистовый гвалт стоял по всему кораблю.

– Можно было бы хоть наловить рыбы, – кричал кто-то. – Изжарить ее в собственном жире, иди, в худшем случае, съесть хоть сырую, чтоб не умереть с голоду.

– Да, да, давайте лодку.

– Какой вздор! Для этого кораблю пришлось бы стоять на одном месте. Разве это возможно!

– Так неужели же нет никого, кто понимал бы толк в морском деле?

Никто не отозвался, и шум усилился еще более. Несколько арестантов, изнуренные жаждой, уже лежали в тени солнечного паруса, безучастные ко всему. Это были малодушные, потерявшие бодрость и сломившиеся под первым же ударом, они закрывали лицо руками, и многие бессильно плакали.

Жаркое солнце раскаленными лучами обдавало медленно двигавшийся корабль, со всех сторон окружал его раскаленный воздух.

На всем, доступном глазу, пространстве видно было только воду, одну воду, а между тем пересохший язык прилипал к небу, и страдания от жажды начинали отодвигать на задний план все мысли, даже мысли о голоде. Чистота и красота лазурных волн могла привести в восхищение, а между тем каждый, всплеск их был ударом кинжала. Тысячи квадратных миль воды, и ни единой капли, чтоб утолить жажду, чтоб смочить горящие губы.

Иные, доведенные до отчаяния, пытались утолить жажду морской водой, но как раз эти несчастные – страдали потом всех сильнее, и больные, распростертые, в полной апатии, лежали на палубе.

Весь день и следующая за ним ночь прошли среди этого удручающего, удушливого зноя, который считается предвестником бури.

И опять на небе засияло то же неумолимое солнце, опять ни одного облака, ни земли, ни одного белого паруса. Медленно в сердцах разростался страх и отчаяние, которые рвались наружу, стремились выразиться в бурных слезах, в разрушительных действиях, чтоб грудь не разорвалась от напора чувства.

Сжатые кулаки поднимались вверху, запекшиеся губы с трудом лепетали бессаяаные слова. Дело доходило до беспричинной ненависти друг к другу.

– У тех, в каюте, наверное есть припасы, – твердил Тристам. Ищите, ищите, друзья мои, отнимите у грабителей драгоценную воду.

И толпа снова ввалилась в тесный трюм. – Выдавай, что вы там спрятали! – кричали смельчаки. – Куда девалась вся робость и осторожность! Грубые руки взламывали короба и ящики, ломали замки и срывали задвижки, где-нибудь да должны же быть спрятанные запасы!

У Торстратена замерло сердце. Стоило арестантам найти потайной шкаф, и последняя надежда рушилась.

Но, конечно, первый, кто протянет к нему руку, не воспользуется своим открытием. Этот момент будет его последним моментом.

Обе партии горящими глазами следили друг за другом. Все хранилища были взломаны, у каждого в руках сверкал нож, у всех на губах были проклятия.

– Не найти ничего! Ровно ничего! Чем же и как вы живете? Или для вас творятся чудеса и знамения?

Торстратен засмеялся. – Да ведь и вы тоже живете! Чего же вам надо?

– Только, между вами и нами большая разница. Взгляните в зеркало! Что вы потеряли? А мы изголодались, одурели от жажды.

Голландец пожал плечами. – Тут я помочь вам не могу.

Прошел еще день. Люди со стонами лежали рядами на койках и на палубе. На иных койках лежали уже умершие, на других еще слышался тихий лихорадочный бред, кто-то всхлипывал, беспрерывно двигал рукою, жестом показывая, что просит пить. Картина была раздирающая душу.

Некоторые еще сидели, быстро размахивали руками и вели громкие разговоры; и все это в самом диком бреду. Кто-нибудь рассказывал свою историю, и эти путаные, бессвязные речи беспощадного, неумолимого самообвинения производили тягостное впечатление. – Воды! – в страхе шептали пересохшие губы. – Воды! Я хочу начать новую жизнь, я хочу молиться! Воды! Воды!

Один, уже отмеченный смертью, монотонно навевал что-то про себя, быть-может, колыбельную песню, с простым, наивным напевом, единственное чистое воспоминание из всей омраченной пороками и позором жизни. Все ниже и ниже опускалось над ним крыло смерти, все тише становился слабый голос и наконец совсем замер, и слабая улыбка подернула губы. Смерть! Умер в жаркой борьбе, с миром-ли, знает только тот, кто разбойнику на кресте сказал: «Ныне же будешь со мною в раю».