Из Лондона в Австралию

Все смеялись. – Тристам, ты сущий сатана. Никто другой, как ты должен быть нашим вожаком.

– Ну, ведите же заключенных.

Торстратен обратился, к Антону, который, стоял недалеко от него. – Не бойся, – сказал он, – я беру тебя под свою защиту.

Антон вздохнул. – Благодарю вас, сэр, но, но…

– Ты мне не веришь, юноша? За мной еще, может быть, остается много долгов, бедное дитя; во всяком случае, пока я жив, Томас Шварц тебя не тронет.

– Значит, вы тоже думаете, что он Томас Шварц?

– Я в этом совершенно уверен. А теперь, подойди сюда. Я говорю тебе «ты», Антон, потому что так больше задушевности. Подойди и держись всегда поближе ко мне.

Голос Антона задрожал, когда он тихо спросил: – Неужели несчастные – офицеры действительно будут убиты?

– Ни один, будь покоен.

Приверженцы Тристама вывели узников из провиантской камеры, и вся толпа в беспорядке, с шумом и криком, появилась на палубе. На фрегате царствовало полное безначалие, нигде ни одного часового, даже у руля не было достаточного числа людей, даже в лазарете, возле больных, не было дежурных. Каждый делал, что хотел, приходил и уходил, когда вздумается. Все съестные припасы стояли на виду и никто не заботился о равномерном их дележе.

Офицеры были бледны, но сохраняли полное спокойствие. По отношению к бунтовщикам они обнаруживали то равнодушие, которое выносит все, не вступая в сделку с бесчестием.

На помосте стоял Тристам и с победоносным видом осматривался кругом. Он хромал, из ран у него текла кровь, голос охрип, но в глазах светилось сатанинское ликующее торжество. Час мщения был близок.

На палубе, в беспорядке, валялись жертвы ожесточенного боя, солдаты, матросы, арестанты, все вперемежку, с зияющими ранами, иные еще с признаками жизни.

На фрегате больше не было человека, который сказал бы: нужно сделать то, или другое. Каждый был сам себе господин, заботился только о себе, а всякий труд и работу оставлял на долю других; никто не позаботился даже отделить мертвых от раненых, или каким-нибудь образом облегчить раненым их положение. Кому какое дело до того, что другие страдают? Эти люди и на свободе думали только о себе и никогда о других.

Но был один, который обнаружил чувство сострадания. На палубе, возле умирающего молодого солдата, стоял на коленях Аскот, левой рукой придерживая его голову с потемневшим лидом, которое уже осенила тень смерти. Будущий лорд Кроуфорд заботливо смачивал водой губы умирающего, отгонял от него мух, а когда солдат слабеющим голосом прошептал: «Молитесь, молитесь!», мальчик начал читать «Отче наш», которое, быть может, он один из всех помнил в эту минуту.

– И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим.

Солдат задвигал губами, как бы желая сказать «аминь», но из его израненной груди уже не вылетел ни один звук; глаза его закрылись, голова стала тяжелее давить на руку Аскота… он умер.

Глубоко потрясенный, мальчик смотрел в затихшее, неподвижное лицо. Этот убитый был первый мертвец, которого ему пришлось увидать. Совсем особое чувство потрясло его юное, жизнерадостное сердце. Груд без дыхания, глаза без света, рука бесчувственная, как камень, что-то непонятно ужасное, так вот что называется смертью…

Аскот опустил голову умершего на палубу. Он встал, чувствуя потребность собраться с мыслями и принять какое-нибудь решение.

Его увидал Тристам. – Ага! – вскричал он, – это достолюбезный господин Чельдерс, подойди ка сюда, молодчик!

Аскот не обратил на эти слова ни малейшего внимания; он скрестил руки и продолжал стоять на шканцах, не отвечая и не двигаясь.

Тристам подошел к нему. – Будешь ты слушаться, негодяй? – вскричал он со злостью. – Тут твой батюшка миллионщик не поможет своими миллионами, наследник-ли имени Кроуфорда, или сын последнего поденщика, для нас все едино.

Аскот весело рассмеялся. Вид стоявшего перед ним человека возбуждал в нем беззаботную игривость; ему было и забавно, но в то же время чувство презрения брало верх над всеми другими.

– Вы знаете моего отца, потому что вы были лакеем в его доме, не правда-ли? Фальшивое имя дела не меняет. Зовитесь хоть Биллем, хоть Томасом Шварцем, вы все остаетесь таким же мошенником.

Тристам, как бешеный, с криком ярости, кинулся на мальчика, который так открыто оскорблял его.

Аскот встретил его нападение совершенно спокойно. Искусный боец и боксер, он с первого же удара повалил противника на пол. Тристам покатился по палубе, как сверток тряпья по наклонной плоскости, и опомнился лишь тогда, когда остановился, ударившись о шканцы.

Вскочивши, он, как стрела, налетел на своего победителя. Аскот уже успел подготовиться к этому новому нападению, но на этот раз встретил его другим приемом: правой рукой он схватил противника за пестрый тюрбан, а левой стал наносил ему удары. Быть может, до сих пор Тристаму еще никогда не приходилось переносить таких полновесных тумаков.

Несколько минут он перемогался, во, наконец, ему стало не вмоготу «Спасите меня! Спасите! Мальчишка»… Больше он не мог вымолвить ни слова, и только когда Аскот оттолкнул его от себя, он заговорил опять.

– Держи его! Держи его! Надо растоптать этого червяка!

Но ни одна рука не поднялась исполнить это приказание. Может быть, сильные кулаки молодого человека внушали невольное почтение этим людям с одичалыми нравами, а может быть, втайне они были довольны поражением хвастливого Тристама. Как бы то ни было, но когда Аскот проходил между ними, пробираясь к Антону и голландцу, он не встретил никакой неприятности.

Бессильная злоба душила Тристама, он искал ей какого-нибудь выхода.

– Бросайте мертвых за борт! – скомандовал он.

На этот раз приказание начали исполнять моментально. Тут не могло быть и речи о похоронах, какие устраивает один христианин другому, не было никакого обряда, хотя бы только для внешности, ни камня, ни доски, заменяющей гроб, ни молитвы; трупы бросали в море как они были, покрытые кровью, с прилипшими волосами и растерзанным платьем.

Вода вокруг фрегата запенилась и заволновалась, на ней протянулись красные полосы, из воды высунулась не одна широко разверстая пасть.

Даже самые загрубелые невольно приостановились.

– Акулы! – передавалось из уст в уста. – Акулы!

– А вот еще одна! Три! Четыре!

– Их привлек запах крови.

– Какой ужасный вид у этих чудовищ!

Побежали на другой конец корабля, но и здесь морские гиэны плавали в огромном количестве. они окружали фрегат, жадно ожидая новых жертв, толкаясь и тесня друг друга, били хвостами так, что вода взлетала кверху высокими волнами.

– Не подождать-ли лучше? – сказал кто-то. – Это отвратительно!

– Акулы следуют за нами целый день, – вскричал другой, – они были даже раньше, чем на корабле появились трупы.

– Что, собственно говоря, могут чувствовать мертвые от укусов этих обжор?

– Смотрите, как они то сжимают, то разжимают зубы! Я думаю, такой зверь сразу раскусит человека пополам.

– Можно сделать пробу. Мертвый от этого не пострадает.

Выбросили один труп за борт, и хищные рыбы вперегонку ринулись на свою добычу. На несколько секунд все исчезло под пеной, потом показалась красная волна, раздался неясный хруст и треск под водой, и все снова затихло. Акула проглотила его вместе с арестантским платьем, даже вместе с сапогами.

Это кровавое зрелище пришлось как раз по вкусу собравшихся зрителей, и, когда палуба опустела, они стали высматривать, нет-ли нового корма для ненасытных акул.

– Подождите минуту, мои друзья, – вскричал Тристам. – Сдается, что милые зверьки скоро получат еще отменно лакомый кусочек, нечто весьма вкусное, что я приберег им на закуску.

Его взгляд и весь вид были так красноречивы, что у многих по спине пробежал мороз, между тем как иные жадно ухватились за этот случай продолжить забаву.

– Что же ты придумал, Тристам? – кричали они.

– Чтоб акулы послужили нам вместо палача. Теперь пора и покончить, ребята.

– С офицерами, конечно?

– Да. Я думаю, все они должны умереть, все, кроме одного, с которым я разделаюсь иначе.

– Тристам, ты хочешь живьем бросить их акулам?

– Да. Разве не следует все негодное скормить им?

– Конечно, конечно, только…

– Или на вас напала жалость? – спросил ов насмешливо.

– Нет, нет, только страшно подумать. Брюхо акулы, вместо гроба, брр! Это ужасно!

– Брюхо акулы, или какое иное, – засмеялся Тристам. – Ведь и могильные черви тоже не Бог весть какое избранное создание.

– Подавай их сюда, повелителей! – закричал один голос. – Акулы уж столько пожрали простого народа, что надо им когда-нибудь и дворянской кровью полакомиться.

– Хорошо сказано, – отозвался Тристам. – Так по-вашему, с этими рабовладельцами, с этим отродьем мучителей пора покончит?

– Да, да!

– Ну, так тащите их, ребята!

Сам он был слишком труслив, чтоб подставлять себе еще раз под кулачные удары, но из засады отомстить ненавистным начальникам судна за все перенесенные из-за них оскорбления он был очень рад. – Тащите их, этих избранников судьбы, кричал он.

Несколько особенно отчаянных арестантов направились к группе офицеров, которым не миновать бы ужасной участи, если бы вдруг не раздался голос спокойно и хладнокровно заговорившего человека.

Это был Торстратен. – Господа! – сказал он. – Не желаете ли еще раз хорошенько обсудить вопрос? Среди нас нет ни одного моряка, каким же образом корабль войдет в гавань, если вы убьете всех, знающих дело?

Тристам топнул ногой. – Не слушайте его! – кричал он. – Не слушайте! Что он все суется в мои дела!

– Но он несомненно прав?

– Нисколько. Мы можем встретить еще десять-двадцать кораблей, которые охотно дадут нам шкипера.

– С которыми мы не сумеем сговориться и вообще подойти к ним, же рискуя собственной жизнью.

– Торстратен прав, арестованных офицеров нужно пощадить.

– Они должны умереть, умереть, – говорю вам. – Принимайтесь, братцы!

Друзья Тристама хотели накинуться на офицеров, но приверженцы Торстратена быстро загородили им дорогу, и при этом оказалось, что они были гораздо многочисленнее.

– Руки прочь! – вскричал Маркус. – Вы не должны делать этим людям никакого вреда. Корабль в наших руках, и пусть они остаются в живых.

– Конечно, конечно! Кто знает, как скоро мы можем сойтись с одним из кораблей экспедиции, а когда это случится, то все обнаружится.

Тристам переменился в лице. – Из этого следует, что всех, кто может вас выдать, нужно заранее убрать прочь, вскричал он.

– Наоборот, с ними нужно обращаться, как можно лучше; тогда, в случае неудачи предприятия, нашу попытку освободиться будут судить гораздо мягче, чем убийство человек двадцати офицеров.

– Торстратен прав. Если нам удастся найти какой-нибудь остров, то эти люди должны будут подвести с нему корабль.

– Надо бы уже и теперь попытаться перевести на нашу сторону кого-нибудь из них, – вскричал Маркус. – Что будет с нами, когда мы уничтожим весь провиант и не увидим к тому времени никакого берега?

– Прежде чем до этого дойдет, можно, с пистолетом в руках заставить этих людей направить корабль на верный путь.

– Ах, если бы это было возможно?

Приверженцам Тристама не удалось протолкаться к группе спокойно стоявших офицеров; они были оттеснены в угол, откуда видели, как всех уцелевцшх из экипажа; фрегата провели в тюрьму.

Торстратен и Маркус улучили удобную минуту, чтоб завладеть ключом. Голландец один имел силы на троих, и ни один из бунтовщиков не посмел бы подступить к нему. После этого он завладел также капитанской каютой и двумя смежными с ней каютами первого и второго офицеров. Видя это, Тристам кусал до крови губы, но изменит уже не мог ничего.

Выдержка и свободные манеры благовоспитанного голландца гораздо внушительнее действовали на арестантов, чем его пестрый тюрбан и властный вид, который он старался напустить на себя.

Палубу вычистили, и на мачту натянули большой запасный парус. Пользуясь свободой, которой они были лишены почти год, арестанты старались на все лады вознаградить себя за все перенесенные лишения. Они выкатили боченки с вином и ромом, вскрыли сразу все бочки с заготовленным в прок мясом и уничтожили все фрукты.

Одни сидели, распевая и насвистывая песни, другие, развалившись на коврах кают-компании играли в карты и пили вино. Где-то раздобыли гармонику, которая своими звуками веселила одних и драла уши другим, и в то же время на другом конце корабля испуганно кричали куры, которыми собирались лакомиться некоторые завзятые гастрономы.

По палубе валялись книги и инструменты, камера, где хранилось оружие, была разграблена, одна из двух оставшихся бочек с водой вынесена на палубу и целые мешки сухих бобов и гороха, ради потехи, выкинуты в море. Какая охота питаться подобной гадостью, когда есть вещи получше из офицерского провианта!

Антон взглянул на голландца. – Ведь скоро придется голодать, – сказал он, вздыхая.

Торстратен кивнул головой. – Тем скорее эти полоумные одумаются, – отвечал он. – Для самих себя у меня припасено на несколько месяцев.

И он указал на большие запасы вина и мяса, лимонов, сахара и сухарей, которые были тщательно запрятаны в каютах.

– Только нет воды – прибавил он. – Придется возложить надежду на дожди.

Антон с негодованием смотрел на весь этот беспорядочный, беспутный хаосе на палубе. Не вопиет-ли к небу об отмщении это попрание всяких прав и чести?

Пьяные люди рядами лежали на шканцах, тут же валялись пустые бутылки, остатки недоеденных припасов, разорванное белье, побитая посуда. Никто ничего не делал, все шло вразброд, все связи порваны, все законы нарушены.

Глаза Аскота метали искры. – Помни мои слова, Антон, конец будет ужасен.

– Во всяком случае, не обойдется без нового кровопролития.

– Когда эти безумцы увидят, что вместо выгод, они сами на себя навлекли беду, то ярость их обратится на зачинщиков и как только последний кусок хлеба будет съеден, Тристаму придется плохо.

– Почему ты так думаешь? – спросил Антон.

– Потому что я читал истории древних. Мармадюк, между прочим, дал мне одну такую книгу, – потом я тебе прочту из неё.

– Теперь? При таких обстоятельствах?

И Антон со страхом смотрел в прекрасное лицо товарища.

– Ты хочешь читать, когда корабль на краю погибели, когда смерть во всех видах стережет нас с часа на час?

Аскот засмеялся. – А ты так боишься смерти? спросил он.

– Не для себя самого, – отвечал Антон, – но если мой несчастный отец, ко всем несчастиям еще узнает, что я умер, – ведь это ужасно!

Аскот долго молчал, с хмурым лицом смотря на море.

– Если бы все шло так, как, хотел мой отец, – сказал он, – то теперь я сидел бы за переводом Цицерона и Ксенофонта, и каждая справка с «подстрочником» считалась бы за преступление. После уроков гулял бы под предводительством наставников, выслушивая назидательные беседы по ботанике, и все это приправлялось бы душеспасительными проповедями о благонравии и добродетели. Он думает, что это очень хорошо, он думает, что поучать никогда не лишнее и что, если два мальчика надают друг другу боксов, то это великий грех. Боже мой! Я не в состоянии жить по его вкусу. – Когда мы плыли по Темзе, – это было в октябре, то папа и мама закутали меня в шубу. Бэби может простудиться. С собой забрали целую аптеку отвратительных капель и пилюль; а я улучил минуту и всю эту ерунду выбросил в воду. Туда же отправил и шубу, – потом, может быть, рыбаки суеверно принимали ее за таинственное морское чудовище и крестились, когда она проплывала мимо.

– Аскот!

– Ну, да, что ж такое? Ведь мне пришлось бы, при всяком случайном кашле или насморке, глотать эту ужасную мешанину и слыть за умирающего. Ну, а я таким образом разорвал свои цепи. А теперь, – продолжал он, – посмотри, какой интересной жизнью я живу. Опасность, борьба, тревога, вот это – жизнь. А папа в это время живет без, всяких радостей, как будто все, что существует в мире, заслуживает только презрения, – этого я не понимаю.

– О, Аскот, значит, ты совсем не тоскуешь по своим, не жаль тебе прекрасного старого замка, где…

– Можно умереть со скуки. Нет, нет; я хотел бы лучше быть сыном бедного дровосека. Тогда мне пришлось бы самому завоевывать жизнь, тогда я был бы действительно свободен. А так, – я пленник в золотой клетке.

– Но ведь ты хотел вернуться к родителям?

– Да, у меня было намерение откровенно переговорить с ними и тогда, как Мармадюк, уйти в море. Теперь вышло: иначе, может быть, лучше, может быть, хуже, – это покажет будущее.

Пока мальчики вели этот разговор, Маркус и Торстратен совещались между собою в каюте, а затем голландец отправился сообщить свои планы своим союзникам. Около двухсот решительных человек предоставляли себя в его распоряжение для приведения этих планов в исполнение.

Торстратен подошел к нашему другу и поманил его к себе. – Подойди-ка сюда, Антон, ты должен быть моим посланником.

– К кому, сэр?

– К капитану Ловэлю. Спроси его, согласен-ли он довести корабль до какого-нибудь западно-африканского города и высадить нас там. За это я, с своей стороны, ручаюсь за его безопасность. Он опять получит команду над «Королем Эдуардом» и потом может делать с фрегатом все, что угодно.

Антон покачал головой. – Он на это никогда не согласится, сэр. Такой поступок он счел бы противным чести.

Торстратен то краснел, то бледнел. – Честь? – повторил он. – Честь? Да, у кого есть миллионы, тот может беречь ее, ради собственного удовольствия, как предмет роскоши, но в борьбе с превратностями жизни она в высшей степени неудобна. Будь я на месте капитана Ловэля, я оборудовал бы с султаном занзибарским блестящее дельце, предложив ему купить корабль. Придумать какую-нибудь побасенку для успокоения полудикарей совсем не трудно.

– Это я тоже должен предложить капитану?

Торстратен улыбнулся. – Ты должен только спросит его, желает-ли он вести фрегат в Африку. Америка для нас слишком опасна.

Антон поклонился. – Я исполню ваше приказание, сэр.

– Хорошо, тогда я дам тебе необходимую охрану. Не беспокойся, тебе не грозит никакая опасность.

Антон немного замялся. – Я должен войти в тюрьму, сэр?

– Да. Верь мне, мой юноша, я свое слово держу.

– И я с тобой, – вскричал Аскот. – Что за важность вообще, если бы даже мышеловка захлопнулась. Судьбу корабля должны делить все, находящиеся на нем.

Антон покраснел. – Я не хотел бы прослыть трусом, – вскричал он. – Конечно, господин Торстратен, я иду, защитите меня только от сообщников Тристама.

– Будь покоен, мой юноша. Поверь мне хоть на этот раз.

Антон поклонился. – Оставайся, Аскот, я хочу один исполнять поручение.

И он пошел к двери тюрьмы, которую Торстратен отомкнул для него. Несколько вооруженных человек стали у выхода, а Тристам и его товарищи издали с беспокойством следили за всем происходившим.

Офицеры сидели на деревянных скамейках, или спали на койках колодников. В продолжение двенадцати часов они не получали ни пищи, ни питья и, видя весь этот беспорядок, хорошо понимали, какой опасности подвергается корабль, лишенный знающего руководителя; не удивительно поэтому, что все они были озабочены и уже начинали терять всякую надежду.

Лейтенант Фитцгеральд подошел к мальчику и протянул ему руку. – Ну, Антон, что ты принес нам? Надеюсь, не смертный приговор?

– О, сэр, – со вздохом отвечал наш друг, – нечто столь же ужасное, как мне кажется. Но, нельзя-ли узнать, угодно-ли господину капитану выслушать меня.

Капитану доложили, и через минуту предводитель несчастного корабля стоял перед посланном бунтовщиков, окруженный всеми офицерами и нижними чинами, причем солдаты стояли так, что могли слышать каждое слово.

Лицо капитана Ловэля было бледно, но выражало спокойствие; в глазах виднелась та решимость, которая не отступает ни перед каким «если», или «но».

– Можешь говорить, – сказал он юному посланцу, – мы все слушаем тебя.

Антон опустил глаза. – Я только исполнитель чужого поручения, сэр. Прошу вас так и отнестись ко мне.

И затем он передал свое поручение.

– Вот все, что я должен был передать вам, сэр.

Капитан Ловэль обвел глазами присутствующих; на его мужественном лице выражалось глубокое душевное горе.

– Мы должны отнестись к делу очень серьезно, – сказал он после минутной паузы, – так серьезно, как то и требуют обстоятельства. Корабль несется на удачу, без кормчего, воды нет, а так как запасы выброшены в море, то провианта хватит всего на каких-нибудь две недели. А затем, все мы умрем голодной смертью, – друзья, и враги, бунтовщики и солдаты. А между тем еще есть время благополучно войти в гавань; но для этого мы должны заключить недостойную сделку с преступниками, отдавши казенную собственность в чужия руки и позволив арестантам совершить противозаконный побег. Я не могу один решать вопроса, когда дело идет о жизни стольких людей. Потому прошу вас, господа, сначала откровенно высказать ваше собственное мнение… Рядовой Блайт, слово принадлежит вам.

Матрос, с закаленным лицом моряка, с чистосердечными голубыми глазами, доверчиво смотрел в серьезное лицо своего начальника.

– Я этого никогда не сделаю, господин капитан. Прошу прощения.

– Теперь очередь за вами, унтер-офицер Мульграв.

Старик улыбнулся. – Это, чтоб мы свезли в Африку этих бездельников? А потом, чтоб все узнали в Англии и стали показывать на нас пальцами? Нет, сэр, голодать солдаты согласны, но на такие штуки не пойдут!

Легкая усмешка мелькнула на лице капитана, и он перевел взгляд на офицеров. «А вы, господа?»

Общее «нет!» было ответом. Лучше смерть, чем бесчестие.

Капитан подал офицерам поочередно руки. – Благодарю вас, господа, – сказал он. – Я лично решил, конечно, также, но не считал себя в праве принять ответственность на себя одного.

Затем он обратился к нашему другу и сказал спокойно:

– Можешь передать пославшему тебя о том, – что здесь произошло на твоих глазах, юноша. Наш ответ, – единогласное «нет».

Антон поклонился и постучал извнутри в дверь тюрьмы; Торстратен тотчас открыл. Глаза голландца блестели от ожидания, губы нервно подергивались. «Ну, – шептал, он – ну?»

– Они отказались, сэр. Я знал это заранее.

Торстратен зашатался, как от удара. – Что же будет дальше? – шептал он, – Мы должны все погибнуть! все!

Он стиснул руки и ушел в каюту, где, как разбитый, опустился на стул. Без воды, среди необозримого океана, без руля, без цели. Чем все это кончится?

А пьянствующая компания на палубе не заглядывала в будущее, она жила настоящим моментом, упиваясь из чаши радостей. Торстратен был в отчаянии, он чувствовал себя, как человек, прошедший долгий, утомительный путь, и, наконец, стоящий у цели, но вдруг непредвиденным препятствием эта цель отодвинута дальше, чем когда-нибудь;;

Он перебирал руками в карманах, полных чистого золота и драгоценных сокровищ.

Все это лежало в выдвижном ящике шкафа, там, где капитан хранил документы корабля и свое собственное имущество. Там было целое состояние, с которым всю остальную жизнь можно было наслаждаться, не шевеля пальцем. В портфеле лежали тысячефунтовые билеты, простые шелестящие листочки, легковесные и сами по себе не стоющие ничего, но в обмен на них давались все радости, все блага жизни.

Никогда и во сне не грезилось этому бледноликому человеку, чтобы фортуна собирала для него такие перлы и с такой щедростью высыпала свой рог изобилия к его ногам. И вдруг все роскошные перспективы, развернувшиеся перед ним, обладателем такого количества денег, померкли, все его планы разбились об упрямство этих крепколобых людей, которые свою честь ценили выше всего на свете.

Отвратительная улыбка искривила и обезобразила правильные черты Торстратена. Честь! Что такое честь?

Миф, мечта! Химера, ради которой столько жизненных радостей объявляются безнравственными и запретными и которая однако же держит в своей власти людей и делает их свободными перед лицом собственных слабостей и перед всем человечеством. Честь! Громкое слово и вызов в одно и то же время.

Сам он всегда ненавидел это слово. Пропускал ли он школьником свои уроки, или, юношей, манкировал работой в купеческой конторе, уклонялся ли, в качестве солдата, от исполнения возложенных на него обязанностей, всегда и везде ему твердили о чести.

Да и позднее, когда он подделал первый вексель, когда он принимал косвенное участие в одной значительной краже со взломом, – недостаток чести всякий раз ставился ему на вид.

И сегодня, опять тот же бледный призрак стал на его дороге и не дает его протянутой руке овладеть улыбающимся ему счастьем.

О, он готов со злости разнести все, вее разбить в дребезги.

Неужели ему суждено умереть с карманами, набитыми золотом и драгоценностями, неужели все эти деньги, этот ключ к счастью, будет вечно лежат на дне моря?