Мимочка

– A а вчера была на выставке…

– Как вы находите выставку?

– Ах, мы так хохотали!.. Мы входим и встречаем…

– Et tous les soirs elles vont aux oles. Et tous les soirs c'est la même chose. C'est triste…

Мимочку встречают вопросами о её здоровье. Maman сообщает ближайшим соседкам, что они только-что от Варяжского.

– Как это вы верите Варяжскому? – с ужасом говорит тетя Мари, стряхивая пепел с папироски. Он зарезал одну мою знакомую. Она умерла под ножом. A потом оказалось, что вовсе не нужно было делать операции… C'êtait une grossesse…

– Ты смешиваешь, Мари. Ты это о Лисинском рассказывала.

– Будто? Ну, может быть. Все равно. Все они стоют один другого.

– Отчего вы не попробуете гомеопатии? – говорит дама-гомеопатка. – Я убеждена, что это так помогло бы вашей дочери. Именно в нервных болезнях…

– Да, я не понимаю, – продолжает тетя Мари, закуривая новую папироску, – отчего вы ездите к Варяжскому? Ведь он акушер… Si c'est une maladie de nerfs, отчего вы ее посоветуетесь с Мержеевским?

– A я бы свозила ее просто к Ботвину, – говорит тетя Жюли. – Не может быть, чтобы она так худела без всякой причины. Он определил бы болезнь и сам рекомендовал бы вам специалистов, если бы в них оказалась надобность. Я верю только Боткину.

– И Боткин ошибается, – говорит дама-гомеопатка. – Нет, серьезно, попробуйте гомеопатию. Ведь вот я сама вам налицо живая реклама гомеопатии. Подумайте, сколько я лечилась, у кого я ни лечилась, чего ни принимала… И вот только с тех пор, что я лечусь у Бразоля…

– Бразоль, а, Бразоль!.. Я встречала его в обществе. Il est très-bien.

– Он женат?.. На вом он женат? Разговор о медицине становится общим.

– Бразоль? Да, на ком же он женат? A Соловьев, вот удивительно добросовестный доктор. Как же, как же… У него своя лечебница… И он так занят, так занят… A барон Вревский… Вы шутите? нисколько… Изумительный случай… Вылечил слепого, настоящего слепого, совсем слепого, которого я видела своими глазами… Это вода или электричество… Enfin, il rêussit… Конечно, и вера очень много значит… – О, еще бы!.. Например, отец Иоанн… Oh, ce n'est plus du tout la même chose… Vous croyez? Mais c'est un saint!!. – Грешный человек, je ne crois pas а sa saintetê. C'est la mode, voilà tout… – О, не говорите… Еслибы вы его видели… маленький, худенький… и во взгляде у него что-то есть, что-то такое свыше… Он у нас пил чай и ел фрукты… Он очень любит виноград… Конечно, надо иметь веру… О, да, вера – это все!.. Ho кто еще делает чудеса, – это Батмаев… – Qu'est ce que c'est que ce Батмаев? Est-ce que c'est encore un saint? – Non, non, c'est un mêdecin… Я могу вам дать его адрес…

Под шумов maman рассказывает тете Жюли о том, что Варяжский посылает их в Железноводск, и старается выведать, не возьмет ли она на лето беби с няней. Тетя Жюли возьмет их к себе с радостью на все лето, если maman согласится взять с собой Ваву в Железноводск. Мержеевский советовал удалить ее на время из семьи и велел ей летом принимать железо. И они все вздохнут свободно, когда Вава уедет. Она становится невозможна. Все в доме из-за неё перессорились. Брат предсказывает, что она кончит на виселице, и советует отослать ее года на два во Францию или хоть в Швейцарию, в какой-нибудь пансион. Отец и слышать об этом не хочет, он всегда держит сторону Вавы. Господи, если кто-нибудь возьмет ее!.. Услуга за услугу. Вава за бэби, бэби за Ваву. И дело улаживается.

* * *

За обедом maman сообщает Спиридону Ивановичу о результатах визита к Варяжскому и о переговорах с тетей Жюли. При упоминании о Кавказе Спиридон Иванович оживляется и приходит в прекрасное настроение. На Кавказе протекли лучшие годы его жизни, лучшие годы его службы. У него и поднесь много знакомых в Тифлисе, в Пятигорске. Чудный край, чудные воспоминания. Шашлык, кахетинское, нарзан и кавалькады в лунные ночи! Будь Спиридон Иванович свободен, он и сам поехал бы с дамами. Конечно, пускай Мими проедется, полечится. Кавказское солнце, железные води непременно восстановят её здоровье. Может быть, в августе, ему удастся самому приехать за ними. Пускай, пускай едут. Одной ей, конечно, нельзя ехать. На водах чорт знает какое общество. Но с maman и с Вавой можно смело ехать. Во сколько же приблизительно обойдется им такая поездка?

* * *

В Петербурге – май. Холодный ветер поднимает на улицах столбы пыли, но яркое солнце, светлые газовые вуали и раскрытые дамские зонтики, грохот колес, сменивший величавую тишину зимы, – все это говорит уже о весне, и яснее всего говорит о ней чистое, голубое небо, в котором сквозит светлая надежда, манящее обещание. Оно говорит, что где-то там, далеко от гранитных набережных и каменных домов, от пыльных улиц и скверов с тощей зеленью, идет уже весна, настоящая весна с её легким дыханием, с трелями соловьев и жаворонков, с ароматом сирени и черемухи. Та весна, которою насладится всякий, кто только хочет и может вырваться из душного и пыльного города. И кто хочет и может – спешит сделать это.

На вокзале Николаевской железной дороги суета и оживление. Артельщики, носильщики снуют с багажем, сталкиваясь в дверях. В буфете стучат ножи, звенят стаканы, слышен говор, восклицания, шарканье ног, суетливый шум движущейся толпы.

На платформе, перед высоким синим вагоном, стоит элегантная группа провожающих Мимочку. Толстый Спиридон Иванович в пальто на красной подкладке; высокая и величественная тетя Жюли с длинным лорнетом, в который она брезгливо оглядывает окружающую публику; румяный и толстый Вова, любимец тети Жюли, её радость и гордость; красавица Зина в огромной модной шляпе и крошечной модной кофточке, с двумя беленькими болонками, которые смотрят на Божий мир так же надменно и безучастно, как и их госпожа; m-me Lambert, три сестры Полтавцевы под густыми вуалями, тетя Мари с сыном, тетя Софи с мужем. Мимочка сидит уже в вагоне с своей собачкой, которую она не решилась оставить в Петербурге, и нюхает sel de vinaigre. Она ужасно устала, и потом все они так ей надоели. Ужь поскорее бы ехать. A тут еще Спиридон Иванович влезает в купэ и, еле поворачиваясь между диванами, осведомляется о том, удобно ли ей?.. Все, все прекрасно!

Бава, худенькая, черноглазая девочка шестнадцати лет, стоит на платформе с отцом и, держа его за обе руки, дает ему честное слово не ссориться с теткой и вообще быть умницей и не такой, как в Петербурге. И Вава, в свою очередь, берет с него слово, что он будет писать ей и много, и часто.

Maman суетливо и озабоченно перешептывается с тетей Жюли, отдавая ей последние инструкции насчет бэби, няни и остающейся прислуги. Потом выражение лиц обеих меняется: maman выражает соболезнующее участие, тетя Жюли – терпеливое смирение; очевидно, она говорит о кресте, который она несет, – о Ваве.

– Я понимаю, что это обуза, – говорит тетя Жюли, – но я тебе отплачу при случае. И главное, чтобы она не ходила одна.

Две старшие Полтавцевы, улыбаясь m-me Lambert, играют с болонками Зины; младшая, кокетливо вращая глазами, говорит Вове, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь.

– A по-моему это все-таки сумасшествие, – говорит тетя Мари: – ну, куда они едут? Ведь они там будут с голоду умирать. Я отлично знаю, что Крым, что Кавказ. Голод, скука, грязь. Брошенные деньги. И что они так верят этому Варяжскому? Как будто нет докторов за границей?

– Еще бы! – подтверждает тетя Софи. – Нас тоже посылали в Эссентуки, но, конечно, мы поедем в Карлсбад. Как можно! – Последний звонок. Вава крепко целует отца и, взвизгнув, стремительно бросается в вагон, сбивая с ног кондуктора. Тетя Жюли обменивается страдальческим взглядом с Зиной. Бледная Мимочка показывается у окна и улыбается своим. Все кивают ей, кланяются, улыбаются. Bon voyage! Bon voyage!

Спиридон Иванович смотрит на нее добрым, ласковым взглядом. И поезд, не дрогнув, тихо трогается с места и выходит из-под темной арки.

Maman крестится, Мимочка зевает, Вава выходит из купэ.

Вот и конец платформе, и конец забору, и конец огородам. Казармы, глядевшие издали на отходящий поезд всеми своими окнами, скрылись, и поезд вылетел в чистое поле и понесся на всех парах.

Maman производит осмотр вещей. Все-ли здесь?.. все-ли на месте? A где Вава?..

– Должно быть в корридоре, – лениво говорит Мимочка, закрывая глаза.

– Это она, кажется, поет. Слышите? Какая сумасшедшая! – И Мимочка зевает.

Maman несколько смущена тем, что Вава сейчас же от них убежала. как-то она довезет эту странную девочку! Главное, надо действовать на нее лаской и мягкостью. И отец просил ее об этом, и Мержеевский тоже говорил. Конечно, такая тонкая, нервная натура. У maman и у тети Жюли совершенно противоположный взгляд на воспитание. Maman всегда находила, что тетя Жюли слишком крута с Вавой. – On ne prend pas les monches avec du vinaigre, mais avec du miel. Maman покажет, что можно ужиться и с Вавой. Жюли – est une femme de beaucoup d'esprit, mais elle manque de coeur. A maman – напротив: у неё сердце на первом плане, а ум на последнем, по её собственному выражению. Она будет действовать на Ваву лаской.

Вава стоит в корридоре у открытого окна и во все горло поет:

«Тучки небесныя»…

Это дико и смешно, но maman, подумав, решается оставить ее в покое. Пускай она стоит там и поет, – она больная. Сначала надо приручить ее, а потом уже стараться перевоспитать ее.

И maman, осторожно выглянув в щелку двери, садится на свое место и снова начинает пересчитывать вещи, ощупывая у себя на груди замшевую сумочку с деньгами.

Мимочка сняла дорожную шляпку от Ivroz, расстегнула кофточку и, лежа на бархатном диване, играет со своей собачкой, теребит ее за уши, гладит по головке и говорит с ней:

– Ну, что, Моничка, ну, что, душка моя? Моничка чаю хочет? Да?.. Дадут, дадут Моне чаю. Как можно, чтобы мосенька у вас легла спать без чаю! Спроси, Моня, бабушку, где вам чаю дадут? Да, да, Сабинька, чаю… Du thê… Et du sucre, oui, un peu de sucre.

В Любани мосеньку поят чаем с сахаром и сухариками. Дамы тоже пьют чай, поданный в вагон высоким, молодцеватым кондуктором, на которого красная подкладка и щедрость Спиридога Ивановича сделали должное впечатление.

Темнеет. Мимочка укладывает мосеньку, maman укладывает Мимочку, кондуктор поднимает диван для Вавы, которая располагается над maman, задергивает фонарик, и в купэ водворяется темнота и тишина, нарушаемая только похрапываньем мосеньки, свернувшейся клубочном на своей стеганой перинке.

A поезд летит, стуча и гремя, летит через рвы, мосты и болота и поет свой однообразный, дикий гимн, убаюкивающий усталых пассажиров.

Maman чувствует себя прекрасно. Уложив Мимочку, которая сегодня так спокойна и ни на что не жалуется, maman надевает туфли; сняв чепчик, повязывает голову косынкой и с удовольствием растягивается на диване. Ну, вот они и выехали. Maman очень надеется на то, что воды и перемена воздуха благодетельно подействуют на её бедную больную. И потом Варяжский будет там, а это – главное. С этой стороны, maman совершенно спокойна. Она сознает, что ей и самой приятно будет проехаться, проветриться, отдохнуть на время от дрязг с прислугой, от постоянной мысли и заботы об обеде, о говядине, о кашке для бэби, и его ванночке, о ценах на сахар и свечи, о белье и керосине. Три месяца полного отдыха! За бэби нечего тревожиться. Он в надежных руках, и уход за ним будет образцовый. К тому же Спиридон Иванович будет наезжать в Петергоф и навещать его. К осени Спиридон Иванович ждет Монаршей милости и, вероятно, дождется. Следовательно, и тут все хорошо. А они тем временем проедутся, проветрятся, соберут запас сил и здоровья в зиме. Вава, лежащая над головой maman, может, конечно, наделать хлопот, – ну, да что Бог даст. Главное, действовать на нее мягкостью. Катя будет везде сопровождать ее; тетя Жюли положила Кате жалованье от себя и заплатила за проезд её в один конец. И вообще тетя Жюли очень щедро отпустила и на лечевнье Вавы, на её стол, квартиру, непредвиденные расходы. Maman везет такую кучу денег, что наверное не будет спать ночей из страха воров. A сестры еще говорят, что Жюли скупа. Нет, она не скупа. Она педантка, она аккуратная, но она не скупа. Например, доктору, который будет лечить Ваву, она положила двести рублей за лето. Maman находит, что это ужасно много. Неужели и Мимочке заплатит Варяжскому столько же? Ну, нет. Мало они переплатили ему в Петербурге! И ста за глаза довольно. Или ужь так и быть, дать полтораста. Maman верит в него как в Бога. И он, действительно, славный, симпатичный человек… и belhomme. Но все-таки сто – за глаза довольно. Сто?.. полтораста?.. сто?..

И не решив этого вопроса, maman начинает тихо храпеть.

Мимочка лежит на соседнем диване, грациозно положив на руку свою хорошенькую головку. Ей приятно так лежать; ей здесь лучше, чем у себя в кровати. Там, во время истомившей ее бессонницы, ее окружала такая тишина, такое безмолвие, но зато в ней было смятение, была буря. Все в ней дрожало, билось, стучало, колыхалось. Какая мука, какое томление! A здесь наоборот, – здесь весь шум, все беспокойное извне, и это так хорошо на нее действует. Ей приятны и свистки, и звонки, и это покачиванье и подрагиванье дивана, и стук колес, и дребезжанье стекол, и побрякиванье пепельницы. Этот хаотический однообразный шум убаюкивает ее. Ей хорошо так лежать, и она думает о своих новых платьях. С какой шляпкой она будет надевать свое платье mousse? Она везет с собой пять шляпок, но ни одна из них не идет к платью mousse, – разве если снять с черной шляпы голубые цветы и положить бледнорозовые и ленту mousse. И Мимочка обдумывает эту шляпку. Но что хорошо, что бесспорно хорошо, это – её амазонка. У неё не было ни одного лифа в жизни, который бы так сидел. Восторг! Когда амазонку принесли от Тедески, и Спиридону Ивановичу попался счет на глаза, он ворчал за расходы, и она тогда так плакала. Глупая! Чего было плакать, когда лиф сидит так дивно. Но с кем она будет ездить? Варяжский будет там. Он ей очень нравится. Он такой высокий, стройный. Он сказал: – Я посмотрю, как вы будете там скучать. – Может быть, они будут соседями. Во всяком случае, они будут встречаться. Они познакомятся. Это ничего, что он доктор. Он такой же генерал, как и Спиридон Иванович. Они познакомятся и будут вместе ездить верхом. Он, должно быть, хорошо ездит верхом. Он…

И Мимочка, закрыв глаза, видит отчетливо образ доктора Варяжского; понемногу образ этот начинает выглядывать на нее и из спинки бархатного дивана, и из дверей с зеркалом, и из дребезжащих стекол, задернутых синей шторкой, и с потолка, в котором мерцает синий фонарик, задернутый лиловой занавеской. И влияние ли этого образа, доверие ли в своему врачу, усталость ли, только Мимочка засыпает, засыпает без хлорал-гидрата, без валерианы, и видит во сне доктора Варяжского.

Вава бодрствует больше всех. Ей вовсе не хотелось спать. Она бы и теперь охотно стояла еще у открытого окна, вдыхая ночной ветерок, глядя, как роща убегает за рощей, как зажигаются огоньки в поле, как загораются на небе звезды. Но она дала честное слово слушаться, а потому не успела тетка заикнуться о том, что пора спать, как Вава уже лезла на верх. Теперь ей жаль, что она сюда залезла. Ей тут душно и скучно; к тому же надо смирно лежать, чтобы не будить maman и Мимочку.

Вава рада, что она едет на Кавказ, и главное – едет одна. Вава считает, что она едет одна. Она знает, что maman и Катя будут так поглощены заботами о Мимочке и о её комфорте, что им будет не до неё. И она будет свободна. А для неё это – главное: быть свободной и целый день быть на воздухе. Какое счастье!

Она будет гулять там по горам и по лесам, и никакой француженки или англичанки не будет у неё за спиной, чтобы отравлять ей её удовольствие. Там будет тепло, там будет красивая местность: горы, зелень, солнце… Будут новые лица, новые знакомства. Может быть, там, наконец, она увидит и узнает тех хороших, тех замечательных людей, встречи с которыми она так жаждет, так ждет. Таких, как Вашингтон, Кромвель, Вильгельм Телль, Жанна д'Арк, мать Гракхов… Не может быть, чтобы таких людей не было. Если они были в истории, они были в жизни, они есть и теперь. Она только не встречала их. Но это случайность. И она еще встретит их, потому что ей так хочется, так хочется познакомиться с такими людьми, пожить в их близости, поучиться у них, возвыситься до них… Никогда она не поверит тому, что весь мир заселен такими людьми, как их знакомые. Ох, ужь эти знакомые! Можно ли жить так бессмысленно и тупо! Кажется, если бы жадность, зависть и тщеславие немножко не подталкивали их, они совсем заснули бы, застыли бы. И такой жизнью, такой пустой, бесцельной, бессмысленной и низменной жизнью живет большинство тех, кого она знает. Так живут её мать, сестра, тетки… Над ней смеются, ее зовут чудачкой и фантазеркой за то, что ей хочется чего-то другого, более благородного и осмысленного. Она понимает, что должна казаться им несносной, но она не может винить себя за это… Отец – он не такой, как они все; он-то, голубчик, хороший. Он и умен, и добр, и как он добр к ней! Еслибы не он, – она, кажется, давно убежала бы из дому. Отец – прелесть! Но все-таки и он трусит… да, трусит жены и сестер её и уступает им. Зачем? Он чуть-что не прикидывается таким же, как они, а если и обнаруживает лучшие стороны своей души, то делает это как бы шутя, как бы подтрунивая над собою и извиняясь перед ними. Зачем? Чему, кому он уступает? Чего боится? Отчего не повернуть по-своему, не повести их за собою? То ли дело быть смелым, твердым, сильным… А все, кого она знает, все, все такие…

Любви стыдятся, мысли гонят,Торгуют волею своей…

Но не может быть, чтобы не было настоящих людей. Она их только еще не встречала. Может быть, в их кругу их почти и нет. Но ведь мир велик. Есть же где-нибудь простые, честные, трудолюбивые и здоровые люди, мужчины энергичные, бескорыстные, великодушные, женщины кроткия, самоотверженные, терпеливые…

Конечно, Вава их узнает. Они научат ее, разъяснят ей все её сомнения. У неё столько сомнений! Она уже думала-было написать письмо Льву Толстому; но ей было совестно. А потом, когда она узнала, что одна её знакомая писала Льву Толстому, это даже не поправилось ей, и она была очень рада, что не исполнила своего намерения. Очень нужно всякой букашке беспокоить такое солнце! Надо самой до всего додуматься, а знакомство с хорошими людьми надо заслужить. И она постарается, она постарается…

Ей кажется, что именно там, куда она едет, где будут горы и орлы, где будет чудная природа, там она и найдет этих хороших людей. Там все будет хорошо, и не будет там ни жеманства, ни пустословия, не будет матери с её холодным, враждебным взглядом, ни брата с его насмешками и издеваниями, ни сестры, этой модной картинки… И поймав себя на осуждении ближних, Вава, как и всегда, ужаснулась собственной мерзости и злобе и сейчас же стала горячо молиться Богу, чтобы Он простил ей её грехи, – и грех осуждения ближних, и страшный грех нелюбви к матери, – чтобы Он помог ей как-нибудь перетерпеть все это и приготовиться к жизни, чтобы Он поддержал и не оставлял ее и дал бы ей сил и здоровья душе и телу. И с молитвой на устах и в мыслях, худенькая черноволосая Вава заснула на своей вышке, над мерно похрапывающей maman и бледной, воздушной Мимочкой.

На третьи сутки дамы благополучно высадились в Ростове, где предстояла пересадка. Несмотря на комфорт, с которым они ехали, они устали. И Вава, и Мимочка, сидя у стола в ожидании заказанного завтрака, смотрели настолько кисло и плачевно, что не трудно было признать в них железноводских больных. Мимочка так устала, что даже не в силах была поднести к носу свою нюхательную соль. И откинувшись к стене, она апатично смотрела на бутылки с пестрыми ярлыками, уставленные перед ней. Мосенька лежала подле неё и, высунув язык, тяжело дышала. Вава тоже уже не искала в публике ни Вашингтона, ни матери Гракхов… У неё болела голова, в виски стучало, глаза едва смотрели… К тому же вместо Вашингтона и матери Гракхов она видела около себя с одной стороны знакомую ей по приемной Мержеевского даму, которая трясла головой, с другой стороны – мальчика в пляске св. Витта, который то высовывал язык, то делал какие-то странные телодвижения.

Да и большинство публики говорило уже о близости минеральных вод, этой купели Силоамской, к которой со всех концов России стекались недужные… Бледные истерические дамы, паралитики, желтолицые и угрюмые эссентукские больные, пятигорские больные всякого рода и вида, все это двигалось и сидело в закуренной, дымной и пыльной зале, отдыхая и закусывая в ожидании поезда.

Кого-то внесли на носилках. Мимочка закрыла глаза. Боже мой, неужели все лето им придется видеть эти ужасы! Кажется, лучше умереть, чем продолжать это путешествие.

Но вот среди этой невзрачной, разнокалиберной толпы, обращая на себя всеобщее внимание, вошел в залу с городского подъезда элегантно одетый господин лет тридцати пяти. За ним шел огромный черный водолаз, а носильщик нес изящный чемодан и плэд, стянутый новенькими и красивыми ремнями. Молодой человек дошел до стола, за которым сидели Вава и Мимочка, небрежно заплатил носильщику, небрежно заказал подбежавшему лакею блюдо для себя и блюдо для своей собаки, сел за стол, не снимая монокля, бегло оглядел Ваву и Мимочку, скинул монокль и еще раз, уже пристальнее и внимательнее, посмотрел на Мимочку.

Она никак не ожидала встретить такого элегантного кавалера в этой душной грязной зале, среди таких уродов, и пожалела о том, что недостаточно почистилась и прикрасилась. Вава принялась искренно и довольно громко восхищаться собакой, а Мимочка тем временем рассматривала его бледное лицо с чудесными черными глазами и все подробности его изящного туалета.

Maman, бегавшая устроить Катю, вернулась, задыхаясь от жары и усталости, и села рядом с ним. Дамам подали завтрак. Мимочка неохотно подняла вуаль, ей казалось, что она должна быть ужасна; но она ошибалась, и в этом сейчас же убедил ее взгляд его черных глаз, с удовольствием остановившихся на ней. Мимочке стало весело, как ей давно не было, и с этой минуты все её путешествие стало ей представляться совсем в другом свете. Оно, конечно, немного утомительно, но зато так освежает, встряхивает, так не похоже на петербургскую, монотонную, будничную жизнь.

Maman принялась болтать, и он узнал, что ее зовут Мимочкой, и что она едет на Кавказ. А он? Куда он едет? Может быть, тоже на воды?.. Он бледен, и что-то в его взгляде, в углах рта говорит об утомлении, если не о страдании… И он худ, у него даже слегка впалые щеки… Бедный, он тоже болен, тоже страдает… И так изящен, так изящен… А какие глаза! Ему тоже подали завтрак, и он стал есть, а Мимочка украдкой продолжала свои наблюдения. Все в нем – и манера есть, и манера сидеть, и прическа, и платье – обличало человека из общества.

Вава, между тем, уже гладила его собаку и собиралась отдать ей половину своего цыпленка; но maman так умоляюще посмотрела на нее, что она бросила собаку и приняла свой самый чинный и степенный вид. Ньюфоундлэнд, повертевшись около неё и оскорбившись её внезапным равнодушием, подошел к мосеньке, пробуя свести с ней знакомство. Мосенька, проснувшись и увидав над собой такое чудовище, страшно перепугалась, затрепетала всем телом и принялась ожесточенно ворчать и лаять. Молодой человек отозвал ньюфоундлэнда, и дамы узнали, что его зовут – Rex. Затем все продолжали завтракать; но Мимочке казалось, что что-то сближает ее с этим молодым человеком, – вероятно, общий стол, накрытый общей скатертью, на которой стояла тарелка с хлебом и графин с водой, тоже общие для обоих, или же то, что они оба так красивы, молоды, элегантны и так непохожи на окружающих их захолустных помещиков и растрепанных, измятых провинциалок с папиросками в зубах. Они завтракали, и глаза их часто встречались и говорили что-то друг другу. У него были большие черные глаза; у неё были глаза Мадонны.

Мимочке становилось все веселее и веселее. Эта усталость и легкая головная боль, звон стаканов, шарканье ног и говор пестрой толпы, все это было что-то новое, начало чего-то… И время до отхода поезда пролетело незаметно.

Они сели в дамское отделение, а он сел в соседний вагон, и Мимочке стоило высунуться из окна, чтобы увидеть его, так как он, тоже выглядывал из своего окошка.

И опять поезд летит, летит по зеленой степи, пестреющей весенними цветами. В дамском отделении, кроме наших дам, сидела еще одна дама из Москвы, с которой maman сейчас же познакомилась. Дама, хоть и была москвичкой, но знала пол-Петербурга и не замедлила найти с maman общих знакомых и даже родственников. Дама бывала на кавказских водах и могла дать maman много драгоценных указаний насчет гостиниц, квартир, прачек и т. п. А maman, в свою очередь, рассказала ей о Мимочкиной болезни, о её припадках и бессоннице, и дама-москвичка, поглядывая на разрумянившуюся и развеселившуюся Мимочку, которая ребячески болтала и смеялась с Вавой, не знала, смеется над ней maman или нет?..

На каждой станции он выходил и прогуливался перед их вагоном, поглядывая на Мимочку, которая смотрела на небо или на станцию. И как это сокращало дорогу! Теперь на нем была уже не шляпа, а круглая дорожная шапочка, которая еще более шла к нему. Вава скоро заметила его манёвры и сказала Мимочке: – Кажется, этот красавец для тебя здесь прохаживается. Какие у него глупые башмаки!