Мимочка

Они ждут вас… Видите ли вы, как они приподнимаются на ципочки, как вытягивают шеи при вашем приближении. Может быть, они и знают что-нибудь о вас; может быть, одна из этих салопниц сообщает теперь остальным самые верные или самые неверные о вас сведения; может быть, они обмениваются, глядя на вас, сердобольными замечаниями в роде схваченных и подслушанных у них великим автором «Анны Карениной».

«Экая милочка, невеста-то, как овечка убранная! A как ни говорите, жалко нашу сестру!»

II. Мимочка на водах

– Мимочка худеет, Мимочка бледнеет, Мимочка скучает…

Maman тревожится и суетится; Спиридон Иванович кряхтит и хмурится; бэби ревет и капризничает…

Таков в общих чертах строй жизни Мимочки, – а ведь как-было хорошо началось!..

Прямо из-под венца молодые уехали за границу. Доктора давно посылали Спиридона Ивановича на воды, и еще до встречи с невестой у него положено было съездить летом за границу. Неожиданная женитьба не изменила заранее принятого решения и, взяв трехмесячный отпуск, Спиридон Иванович уехал с молодой женой в Виши.

Ехали с возможным комфортом, и Спиридон Иванович был так заботлив, так внимателен дорогой, что Мимочка должна была сознаться в том, что с ним еще лучше и удобнее путешествовать, чем с maman. Положим, по приезде в Париж, она была все-таки утомлена, и главное так энервирована, так энервировава, что целый день плакала и подумывала уже о том, не лишить-ли себя жизни, так как ей казалось, что больше ей ничего не остается. Париж был мрачен, страшен, отвратителен… Солнце померкло. И дождь лил, лил, лил… И она плакала, плавала… Слезы эти, конечно, смущали несколько Спиридона Ивановича, но что ж ему было делать, в самом деле?.. Дождь – так дождь! на все Божья воля… И он только барабанил по столу пальцами и сердился на прислугу.

Но когда молодые приехали в Виши, где их ждала заранее приготовленная для них уютная квартирка с балконом на людный бульвар, когда они вкусно и сытно пообедали в этой веселенькой светлой квартирке, и когда они, наконец, распаковали свои сундуки и чемоданы, – все стало опять хорошо и весело. Мимочка увидела, что как бы то ни было, а жить еще можно и, может быть, будет еще и очень приятно. Она отерла слезы и занялась развешиваньем своих новых платьев.

Потом послали за доктором. Пришел молодой черноглазенький француз, красивый и говорливый. A как он говорил по-французски, – Царица Небесная, как он говорил! Да что доктор! Все, все кругом, начиная с седовласого хозяина меблированных комнат и кончая Жозефом, четырехлетним сыном портье, все были так любезны, изящны, живы, веселы… Мимочке казалось, что она приехала на родину. Аптекарь, к которому молодые, сейчас же по приезде, зашли за ревенем и магнезией, был как две капли воды похож на jeune premier Михайловского театра, так что Мимочка даже покраснела, когда Спиридон Иванович, получив свою магнезию, принялся расспрашивать молодого человека еще о каких-то снарядах… A почтальон был очень похож на знакомого куафёра с Большой Конюшенной.

Спиридон Иванович немедленно и с полным усердием приступил к своему лечению. Он любил и умел лечиться. Не довольствуясь пунктуальным исполнением предписаний пользующего его врача, он совещался потихоньку и с другими врачами, совещался и с больными, с которыми знакомился в ваннах и у источников, совещался с аптекарем и другими своими поставщиками, накупил груды медицинских книг, брошюр и лечебников, накупил врачебных вин и лекарств по газетным объявлениям, каждый день находил в себе новую болезнь, и так подробно, так многозначительно излагал доктору свои болезненные ощущения, что молодой француз, выслушивая его с глубокомысленным и вежливым участием, в то же время не без нежного сострадания поглядывал украдкой на бледную, хорошенькую Мимочку и, покручивая концы шелковистых усов, говорил ей взглядом: «Бедняжка! И так мила!..»

Спиридон Иванович решил лечить и Мимочку от малокровия и нервов. Maman так просила его об этом! И Мимочка стала пить source Mesdames, и брать ванны, и похаживать по парку. Но так как её леченье было все-таки менее сложно и серьезно, чем леченье Спиридона Ивановича, то у неё оставалось еще много свободного времени, которое она посвящала разглядыванью прохожих и разглядыванью своих новых платьев. И то, и другое занятие было ей по сердцу, и она не скучала. Сезон был из удачных, из блестящих. На водах был Штраус, была Патти, был английский государственный человек с женой, американский богач с дочерьми, а сколько кокоток, сколько аристократов!.. Было много романов, два-три скандала… Погода стояла чудная, жаркая, пожалуй, даже слишком жаркая. Но зато какие прогулки, какие кавалькады вечером по берегу Алье, какие концерты и танцевальные вечеринки в казино! Конечно, Мимочка ни с кем не знакомилась – общество на водах так смешано! – но и вчуже забавно было поглядеть на чужие туалеты, на чужия интриги. Вообще ей было весело. И в ответ на письма кузины Зины и подруг её, трех сестер Полтавцевых, которые спрашивали ее, счастлива-ли она, Мимочка писала: «Так счастлива, так счастлива… Jamais je ne me suis tant amusêe qu'а Vichy. Figurezvous…» и t. д.

Время летело и пролетело быстро и незаметно. Курс леченья Спиридона Ивановича кончился. Он похудел, но чувствовал себя бодрее и здоровее. Мимочка тоже расцвела и похорошела на чистом воздухе южной Франции. Оставался еще месяц отпуска. Спиридон Иванович предложил жене на решение, где провести этот месяц: в Италии, в Швейцарии, в Париже?.. Брошюрка доктора Сулигу рекомендовала для последовательного лечения тихий уголок Швейцарии, но Мимочка предпочла Париж. Спиридон Иванович охотно подчинился этому решению, и, щедро заплатив квартирной хозяйке, черномазенькому доктору и прочим, молодые уложили свой багаж и вернулись в Париж, где и начался настоящий медовый месяц. Спиридон Иванович получил к этому времени кругленькую сумму от своего арендатора, и Мимочка блаженствовала, покупая направо и налево все, что ей нравилось… О, её медовый месяц!.. Стояли они в дорогом и хорошем отеле. Утром генерал вставал первый и, напившись кофе, читал русские и французские газеты, а Мимочка долго еще нежилась в постели. Потом она вставала, когда хотела, и не спеша приступала к своему туалету. Каждый день у неё было новое мыло, новые духи, туалетные воды, помады. A каких чулок, ботинок, подвязок накупила она себе!.. О, её медовый месяц!..

Одевшись, Мимочка выходила к мужу, который целовал её надушенную ручку, задерживая ее в своей, и подставлял ей для поцелуя свою лоснящуюся лысину. Они завтракали котлетками в папильотках, омаром и ордёврами и, подкрепив силы, шли гулять или ехали кататься, осматривали музеи, окрестности… Перед обедом Спиридон Иванович возвращался в номер и ложился спать, а Мимочка ехала за покупками и покупала, покупала… Потом обед, а после обеда театр, цирк, cafêcoucert… Спиридон Иванович хорошо знал Париж именно со стороны увеселительных заведений, и так как он держался того мнения, что за границей порядочная женщина может ходить всюду, потому что её никто не знает, то он водил жену и в «Мабиль», и в «Бюлье», и во всякие «Эльдорадо», чтобы показать ей кокоток и с того, и с этого берега Сены…

Справив, таким образом, медовый месяц, молодые вернулись в Петербург с опустевшим кошельком, с возросшим числом чемоданов и картонок, с запасом забавных и приятных воспоминаний, с упрочившимися дружескими отношениями.

Все родные встретили Мимочку с распростертыми объятиями. Теперь это была уже не бедная невеста, которую тетушки не прочь были осадить и унизить при случае… Теперь это была генеральша, дивизионная командирша, жена почтенного и обеспеченного человека, дама со свежими туалетами из Парижа, с положением в свете.

Вслед за положением в свете, Мимочка не замедлила приобрести и так называемое «интересное» положение. Надо сказать правду, что последнее положение было довольно тягостно, и если бы maman и Спиридон Иванович не ухаживали за ней, как за богиней, кажется, Мимочка наложила бы на себя руки. Но когда кончилось все мучительное и неприятное, когда наследник Спиридона Ивановича, заняв предназначенное ему место в мире печали и слез, принялся оглашать своими воплями генеральские хоромы, и когда Мимочка встала и поправилась, у неё было хорошо на душе – и она была довольна. Довольна и тем, что похорошела и пополнела, и тем, что у неё все-таки есть уже свой настоящий, живой бэби, тогда как подруги её, три сестры Полтавцевы, все еще рисуют на фарфоре и поют итальянские арии и цыганские романсы, в тщетной надежде привлечь этими ариями кого-нибудь, кто бы дал им «une position dans le monde» и живого настоящего бэби.

A у Мимочки есть уже и то, и другое. И хотя все три сестры Полтавцевы, приезжая к Мимочке, любуясь бэбичкой и целуя взасос его пухлые ручки и ножки, и говорят в один голос, что они понимают только брак по любви, и что ни одна из них не выйдет иначе, как по любви, – Мимочка отлично знает, что это фразы, и что подвернись тогда Спиридон Иванович не ей, а им, – все три сейчас же пошли бы за него. Шутка-ли? Командует дивизией, и целая дивизия смотрит ему в глаза. A что еще ждет его впереди? Карьера Спиридона Ивановича далеко не кончена… Глупо было бы отказаться от такой партии.

* * *

Отчего же теперь, на шестой год замужества, Мимочка скучает? Отчего она худеет и бледнеет? Чего ей недостает? У неё есть семья. С нею её сын, её муж, её мать. У неё есть деньги, есть экипажи, есть ложа в Михайловском театре. Чего ей еще? Мимочка и сама не знает, чего она хочет. Ничего ей не нужно. Ей просто надоело жить. Ей совсем, совсем все равно: жить или умереть. Умереть? Да хоть сейчас! Она так и говорит, и бедная maman не может слышать этого без слез и вздохов. Она видит, что дочь просто больна, что она тает, что она с каждым днем становится раздражительнее, слабее… Maman умоляет Мимочку посоветоваться с доктором Варяжским (maman верит в него как в Бога). A Мимочка упрямится, сердится, говорит: «Ah, laissez doue! je me porte а merveille! Je suis tout-à-fait bien!» И maman вздыхает, а Мимочка худеет и бледнеет.

Тетушки тоже озабочены переменою в наружности Мимочки.

– Но как Мими дурнеет! – говорит тетя Софи. – И с чего это она все хворает?

– Старый муж, – коротко замечает тетя Мари.

– Ну, можно-ли так смотреть на вещи? – с упреком говорит тетя Жюли. – И потом: старый, старый… Enfin elle а un enfant. Qu'estce qu'elle a à se plaindre?

– Annette думает, что это роды ее так истощили, роды и хлорофирмованье, и…

– Вот старину вспомнили! Напротив, она тогда так поправилась.

– A я убеждена в том, что она просто от безделья хворает, – строго говорит тетя Жюли. – Ведь она целыми днями палец о палец не ударит. Возьмите у меня Зина: и обед закажет, и чай разольет; потом идет в Гизье, потом поет вокализы… Каждая минутка у неё занята. И посмотрите, какой у девочки цвет лица, как она здорова. Говорят: Петербург, Петербург… Вздор! Везде можно быть здоровой. A Мимочка… Да веди я такой образ жизни – я бы давно умерла.

И тетушки говорят правду. Мимочка дурнеет, Мимочка скучает, Мимочка ничего не делает. Maman так нежно любит ее, что всякое занятие, хотя бы самое пустое и легкое, считает непосильным и обременительным для Мими. Все заботы по хозяйству, все заботы о ребенке maman взяла на себя, предоставляя Мимочке кататься, одеваться, выезжать и принимать. Сначало-было эти занятия и удовлетворяли Мимочку, но теперь и они ей постыли. Да и ничто уже ее не удовлетворяет… Говоря словами Шопенгауера, – она потеряла аппетит к жизни…

И рядом с овладевающей ею апатией в ней наростает инстинктивное раздражение против maman и Спиридона Ивавовича, – раздражение, близкое в антипатии. Она не знает, чем они ей мешают, чего её лишают. Она только знает, что с каждым днем они становятся все более и более чуждыми и тягостными ей. Она смутно чувствует, что тут же подле неё они создали себе жизнь, в которой им тепло и привольно и в которой она запуталась и бьется, как муха в паутине. И не выкарабкаться ей из этой паутины, потому что соткана она из нежнейшей заботливости о ней же. Едет ли она в театр, на вечер – непременно или maman, или Спиридон Иванович сопутствуют ей, и она не может сказать слова, сделать шага, который не был бы им известен и не вызвал бы их комментариев. Мимочка видит, что Спиридон Иванович просто ревнует ее, – конечно, даже и тетушки замечают это. Но он не хочет в этом сознаться, и свое недоверие маскирует словами: «так-де не принято»… «это неловко»… «так не делается»… И делается все так, что Мимочке жизнь с каждым днем становится все более и более постылой.

Maman и Спиридон Иванович скоро сжились и сдружились. Они понимают друг друга с полуслова. Служба Спиридона Ивановича, его смотры, комиссии, проекты живо интересуют maman, которая, еще живя с покойным папа́, сроднилась с военным делом. Мимочке же все, относящееся к служебной деятельности мужа, кажется глупым и скучным. Ей кажется, что он только нарочно болтает перед maman: «Комиссии, ре-орга-ни-за-ци-я… Со штыком или без штыка»… A maman притворяется, будто ей это интересно! Кроме разговора о службе, у них есть еще разговор о воспитании детей, которого она тоже слышать не может. Мимочка знает, что, как ни воспитывай детей, какие книжки ни читай, все равно дети будут кричать и пачкать пеленки, а потом капризничать и не слушаться. И никаких теорий не нужно. Нужна хорошая няня, а для этого нужны хорошие деньги. Чего же они переливают из пустого в порожнее?

Но хуже всего, невыносимее всего – это их разговор о политике. Политика – bête noire Мимочки. Она в газетах читает только последний лист, потому что ее интересуют покойники и объявления о распродажах, а maman и Спиридон Иванович осиливают всю газету от A до Z; затем каждый день за обедом пережевывают передовую статью. Эти толки о Бисмарке, о Вильгельме, об Италии и Австрии, о скучнейшей Болгарии – непременно сведут с ума Мимочку или сведут ее в могилу. Что ей Кобургский, что ей Баттенберг?! Ей двадцать шесть лет; ей бы теперь надо жить, смеяться, радоваться, а не сидеть здесь, между седой maman и лысым Спиридоном Ивановичем, который сопит, и харкает, и плюет, и подливает себе в вино amer picon. И Мимочка, сердясь на Баттенберга, капризно отодвигает от себя тарелку с котлетами, которые опротивели ей, как и все у неё в доме, и говорит: «Encore ce Battenberg! Il m'agace à la fin!»

И maman вздыхает, а Спиридон Иванович хмурится.

Вот Нетти Полтавцева вышла замуж за молодого человека, – положим, за легкомысленного и ненадежного молодого человека, – но как они живут, Боже мой, как они живут! Правда, что они проматывают капитал, и старики Полтавцевы со страхом и неодобрительно покачивают на это головами. Правда, что поклонник Нетти как бы крепче и крепче приростает к дому, так что многие уже, говоря о нем, многозначительно улыбаются; правда, что и сама Мимочка вслед за maman и тетками повторяет, что Нетти на опасной дороге; правда, что и сама Мимочка, по совету тети Жюли, умышленно опаздывает сроком при отдаче визитов Нетти, – но что ж из этого? зато Нетти веселится, Нетти живет… Нетти одевается эксцентрично, Нетти ездит в оперетку, в маскарады, в рестораны, смеется над всем и всеми и довольствуется мужским обществом. О ней много говорят и нехорошо говорят; но она смеется и над этим. Муж терпит, и все терпят… И вокруг Нетти жизнь и веселье играют и искрятся, как шампанское, которое не сходит у неё со стола.

Прежде Мимочка была её подругой; но теперь maman и Спиридон Иванович наложили veto на эту дружбу. Они находят Нетти слишком легкомысленной и видят тут дурной пример для Мимочки. И Мимочка не отдает ей визитов, потому что, конечно, раз она на опасной дороге… Но Мимочке очень жаль, что она на опасной дороге, потому что не будь она на опасной дороге – ей было бы так весело у Нетти… Она все-таки добрая, эта Нетти, и так смешно болтает, и такая бойкая… Да что Нетти, Мимочке и у трех сестер Полтавцевых веселее, чем у себя дома. они поют, играют, танцуют, мечтают… они всегда влюблены, всегда говорят о капитанах и поручиках, о поклонниках Нетти… У них есть мечты, надежды, планы на будущее; у них все впереди. A она? Чего ей ждать? На что надеяться? Жизнь исчерпана. Иллюзий никаких. Она знает жизнь, знает людей, знает, что такое брак, что такое эта пресловутая любовь – une horreur! И тетя Мари еще говорит ей: «Смотри, не влюбись!» Ей – влюбиться! Да ей и жить-то не хочется… И лучшие годы ушли, ушли безвозвратно… Она уже старуха. Ей двадцать шесть лет. Да, конечно, это – старость… Она чувствует себя такой старой, старой, такой отжившей…

И Мимочка скучает, и Мимочка худеет и бледнеет.

К весне нервное расстройство её доходит до такой степени, что когда в один прекрасный вечер Спиридон Иванович предлагает дамам на обсуждение вопрос, где им провести лето: в деревне или на даче, – с Мимочкой делается истерический припадок, настоящий истерический припадок – с хохотом, криком, конвульсиями… Maman в отчаянии. Вот до чего дошло! И чего она смотрела, как допустила?!.

Скорее, скорее надо принять энергические меры. Теперь Мими сдается; она согласна посоветоваться с доктором Варяжским. Maman так верит в Варяжского! Он принимал у Мимочки, он раз уже спас ее от смерти, он знает её натуру… И чудесный человек, внимательный, веселый… Не мальчишка какой-нибудь, а солидный почтенный человек, профессор… Maman верит в него как в Бога. Теперь все спасение в докторе Варяжском. Как он скажет, так они и сделают. Скажет: ехать на Мадеру – поедут на Мадеру… Спиридон Иванович дал денег. Нельзя останавливаться перед расходами, когда дело идет о сохранении жизни и жизни близкого человека. Как Варяжский скажет, так они и сделают.

* * *

– Кого я вижу! Мое почтение! – говорит доктор Варяжский, впуская в свой кабинет maman и Мимочку и мельком оглядывая, сверх очков, приемную, полную пациентов всякого вида и возраста, шушукающих по углам и перелистывающих журналы в ожидании очереди.

Мимочка, войдя в кабинет, устало опускается в мягкое кресло около письменного стола и слабым голосом, неохотно и односложно, отвечает на расспросы доктора, а maman переводит озабоченный взгляд с доктора на дочь и обратно, стараясь прочесть что-нибудь в выражении его лица. И испуганное и любящее воображение видит уже за спиной любимой дочери страшные, грозные призраки: чахотка, смерть от истощения… Но нет, доктор спокоен, доктор весел.

– Так вы думаете, Кронид Федорович, что можно победить эту ужасную слабость?

– Да, я думаю, что в этом нет ничего невозможного.

– Ах, дай Бог, дай Бог!.. Но, знаете, она не все вам говорит. Она так терпелива, так терпелива; но ведь я вижу, как она страдает! – И maman, перебивая Мимочку, начинает, с волнением и грустью в голосе, рассказывать Крониду Федоровичу подробнейшим образом о том, как Мимочка задыхается от восхождения на лестницу, как она плачет без всякого повода, как она сердится на горничную, на бэби, как она худеет, что видно по её лифам, как вчера она скушала за обедом только полкотлетки, а сегодня и т. д.

– Так-с, – говорит доктор, прописывая рецепт. – Ну, а что вы думаете делать летом?

– Ах, Кронид Федорович, это главное, с чем мы к вам приехали. Как вы скажете, так мы и сделаем. Куда бы вы нас ни послали… вы знаете, мы не стеснены ни деньгами, ни временем. Я уже думала, что, может быть, морские купанья… за границей…

– Да, конечно; хорошо и за границей. A чтобы вы сказали о Кавказе? Вы не бывали на Кавказе?

– Нет; но я от многих слышала, что там все так еще примитивно, не устроено… Ни квартир, ни докторов… Говорят, ужасные коновалы… И есть нечего…

– Ну, все это очень преувеличено. И поесть что найдется, не так же ужь мы избалованы, А что касается докторов, – ведь вы, кажется, делаете мне честь доверять мне?..

– О, Кронид Федорович, вы!.. В вас я верю как в Бога!.. На вас вся моя надежда!

– Ну, так изволите видеть, другого доктора вам и не понадобится. Я сам буду лечить Марью Ильинишну…

– Как, вы будете там?.. О, это меняет вопрос… Если вы там будете… Когда же вы там будете?

– Вот к началу сезона; знаете, ужь где дамы, там и я. A там все дамы. Железноводск так и зовут: дамская группа.

Мимочка несколько оживляется. Ей хочется ехать на Кавказ. Нетти провела лето в Кисловодске и вернулась с очень приятными воспоминаниями. Там она, главным образом, и эмансипировалась, и оттуда же вывезла своего нынешнего обожателя. A главное, Мимочка сейчас, сидя здесь, впервые созвала ясно, чего именно ей хочется. Ей хочется уехать куда-нибудь одной. Она возьмет с собой Катю-горничную и уедет, а они все пускай делают, что хотят. Доктор отмечает про себя это оживление и продолжает, изредка косясь на Мимочку, сообщать maman необходимые сведения о Железноводске. Мимочка попьет железные воды и покупается в ваннах месяца два, а там еще съездит на месяц в Кисловодск, так сказать, для полировки, и к осени она так поправится, что ее узнать нельзя будет.

– Дай Бог, дай Бог! – говорит maman с недоверчивой и грустной улыбкой, и, деликатно просунув в руку доктора красненькую бумажку, она выходит вслед за Мимочкой из кабинета, пропуская очередную пациентку.

* * *

– Что ж, Мими, – говорит maman, садясь в карету подле дочери: – что ты скажешь о его идее? Я думаю, что следует ехать. Раз он сам там будет… Ты бы поехала?

Мимочка молчит. её минутное оживление снова сменяется выражением угнетенности и апатии. Maman, взглянув на нее, умолкает на пять минут, по истечении которых она повторяет свой вопрос.

– Ну, что говорить об этом! – отвечает Мимочка. – Мало ли чего я хочу… A он же скажет… Он опять скажет… (Мимочка задыхается.) Он скажет: в деревню! – И Мимочка заливается горькими слезами.

Maman в отчаянии и старается улыбнуться. – Ну, полно, полно, не волнуйся так, голубка!.. Никогда мы не поедем в деревню… Он тебя так любит… Он сделает все, чего ты захочешь. Hier encore il m'а dit… Полно, не плачь же; это так истощает!.. Где твой sel de vinaigre?.. Понюхай, голубка, это ты устала… Куда же мы: к Жюли или в лавки?

– К Кнопу, – рыдая, говорит Мимочка: – мне надо к Кнопу.

Едут к Кнопу. Дорогой дамы продолжают обсуждать совет доктора Варяжского. Понюхав sel de vinaigre и высморкавшись, Мимочка высказывается определеннее. Она бы поехала, конечно, без Спиридона Ивановича (ему, впрочем, и нельзя ехать). Беби тоже пускай останется с maman. Взять его с собой Мимочка не может. Она и то больна от детского крика, а если за ней еще будут везде таскать ребенка, – она никогда не поправится. К тому же, везти бэби – значит везти няньку и подняньку, и доктора. Варяжский не лечит детей. Что они будут делать без детского доктора? Maman разве хочет уморить бэби? Нет, пускай она с ним здесь останется, а Мимочка уедет одна, с Катей…

Maman соглашается с Мимочкой во всем, кроме одного пункта. Отпустить без себя дочь, у которой делаются обмороки и припадки, отпустить ее с молодой и неопытной девчонкой, – нет, это немыслимо. Maman сама поедет с ней. A кто же останется с бэби? Может быть, тетя Жюли возьмет его с няней к себе на дачу? Ну да, она возьмет его!.. У Кнопа все заботы мгновенно поглощаются заботой о выборе зонтика. Мимочка переворачивает весь магазин в поисках за ручкой зонтика, которую она видела чуть ли не во сне. Мимоходом она находит много новых и полезных, практичных и удобных предметов, которые могут ей пригодиться в предстоящей поездке, и забирает, их. Так что, когда она садится с maman в карету, за ними выносят ворох пакетов и картонок. Мимочка имеет несколько освеженный и успокоившийся вид.

– Ты не слишком ли утомилась, Мими? Может быть, отложить Жюли до другого раза? – спрашивает maman.

– Нет, нет, ужь лучше за одно, – говорит Мимочка, закрывая глаза.

Тетя Жюли принимает по средам, Утром у неё визиты и чай; вечером – карты и через среду – танцы для Зины и молодежи.

Тетя Жюли – почтенная и умная женщина с большим характером. Сестры говорят о ней: «Julie est une femme de beaucoup d'esprit, mais elle manque de coeur. C'est tout le contraire d'Annette».

Тетя Жюли – безупречная жена, хозяйка и мать. Она прекрасно воспитала двух старших детей: Вову, румяного кавалериста, и Зину, получившую образование у Труба. И Вова, и Зина составляют гордость и радость матери, которой, впрочем, Господь послал испытание в лице младшей дочери Вавы, болезненной, капризной и причудливой девочки. Ее лечат, исправляют. но безуспешно. И до сих пор Вава – кошмар, язва и крест тети Жюли.

Когда maman и Мимочка входят в темно-лиловую гостиную тети Жюли, они застают там много дам и несколько молодых людей, товарищей Вовы. Перекрестный говор стоит в комнате.

– A вы опять в Мерекюль?

– Да, в Мерекюль. Мы всегда верны Мерекюлю. A вы?..

– Oh, je n'aime pas а avoir une дача; j'aime mieux rester ici. Тогда ездишь один день туда, один сюда…

– Et Louise?.. Elle est toujours à Naples?..

– Comment? Le bordeau avec le rose pâle… oh, mais quand c'est fait par une franèaise, par une bonne faiseuse… c'est dêlicieux comme mêlange…