Дух времени

– Прикажите теперь, костьми за вас лягу! – сказал он ей просто и искренно.

Она расхохоталась.

– Ловлю вас на слово! Чтоб через неделю тут немка была! Пошлите Соню в Москву, она найдет… А здесь пусть Лиза меня сменит!.. Я падаю от усталости.

Она спала как убитая двадцать часов, не просыпаясь. Тобольцев перепугался даже. Но она очнулась и радостно засмеялась.

– Как хорошо проснуться с мыслью, что этот ангел спасен!

– А ты-то сама? О себе ты думала?.. В твоем положении?

– Бог милостив, Андрюша!.. Я эту девчонку, как родную, полюбила. И если б она умерла, я никогда бы не утешилась!

«Какая сложная натура! – думал он. – Рядом с несомненной черствостью к людям – такие сокровища любви!»

Весь этот случай имел последствием то, что Катерина Федоровна заняла в семье Тобольцевых исключительное положение. Все признали её ум, её моральный престиж… В детской, в кухне её слово стало законом. Её доброта к детям, её нежность к свекрови и забота о прислуге, к которой она относилась с тактом и справедливостью, – подчинили ей, наконец, все сердца. «Катя сказала…» «Молодая велела…» Этого было довольно.

Административные способности Катерины Федоровны так восторгали Капитона, что он по первому слову её выдавал ей, не торгуясь, хозяйственные суммы и никаких распоряжений её не критиковал. А новая бонна, юная немочка, восторженно полюбила Frau Katharina.

Казалось, добрый гений простер свои крылья над этим домом. Каждый чувствовал о себе здесь заботу; каждый находил удовлетворение своим вкусам и невинным слабостям. Например, Капитон страдал от запаха нафталина, но Фимочка каждую весну забывала либо игнорировала это. И Федосеюшка продолжала пересыпать нафталином все шубы. Не успел Капитон заикнуться об этом при невестке, как она собственноручно вытащила из сундуков все его вещи и, проветрив их, переложила табаком и камфарой. Вечером Капитон свирепыми глазами посмотрел на пухлые прелести Фимочки:

– Восемь лет душила проклятым зельем… Допроситься не мог… Надо было Андрею жениться, чтобы мне покой узнать…

– Ха!.. Ха!.. То-то он для тебя женился!..

– Дурища!.. У! Дурища толстая! Разнесло тебя от лени… Учись теперь, как люди живут да как жены за мужьями ходят…

– За чужими особенно… Ха!.. Ха!.. А ты ей свечку поставь, Кате-то… да клади земные поклоны…

– Тьфу! С тобой говорить – что воду толочь… Пропила ум-то, коли и был когда!

– Ишь ты! – Фимочка обиженно оттопырила нижнюю губу. – Всё умна была да красива. А тут вдруг… Скажите пожалуйста! И глупа стала… И толщиной попрекает… Небось была бы худа, как Лиза, не влюбился бы… – Она повернулась спиной к мужу и презрительно бросила: – Индюк!..

Капитон уж глаза завел, а она вдруг покатилась со смеху.

– А вдруг как это ты и впрямь втюрился в Катеньку? Вот так штука! Ха!.. Ха!.. Ха! Завтра ей ещё сцену ревности устрою… Ха!.. Ха!..

Капитон свирепо фыркнул:

– Чего ржешь? Кобыла гладкая!.. Чего спать не даешь?

Но Фимочка долго хохотала, глядя, как Капитон накрывался с головой одеялом и клал на ухо одну из её бесчисленных «думок».

Капитон имел две невинные слабости: по праздникам он любил после обеда выпить стакан очень крепкого кофе с рюмочкой бенедиктина. Но в этом безалаберном доме случалось часто так, что либо от фунта кофе к воскресенью оставалось всего пол-ложки в буфете, либо совсем забывали его сварить. А чаще всего подавали «бурду»… Ликер Капитон хранил у себя в конторке, под ключом.

Теперь он каждый день наслаждался чашкой крепчайшего кофе, искусно сваренного ручками Катерины Федоровны для него нарочно.

– Сестрица, не жирно ли это будет каждый день так угощаться? – сорвалось у него как-то раз.

– Как это можно? – горячо крикнула она. – Человек работает целый день на семью, придет домой, и чтоб его не побаловать?

И Капитон, не целовавший руки ни у одной женщины, кроме матери, каждое после-обеда подходил теперь приложиться к ручке невестки.

В первый раз увидав это, Фимочка вспыхнула, но рассмеялась и через стол протянула мужу свою пухлую руку, унизанную кольцами.

– На!.. И мою целуй!

Но Капитон очень холодно взглянул на жену, не желая понимать шутки.

– Это за что же? Твою?.. Что за восемь лет чашки кофею не выпил в свое удовольствие?

Все рассмеялись. Даже Анна Порфирьевна.

– А-га!! – торжествующе крикнула Катерина Федоровна и весело подмигнула Фимочке.

Фимочка стукнула кулачком по столу.

– Катерина! Ты у меня мужа отбила… На дуэль вызываю!..

– Согласна… Будем на швабрах драться, подхватила Катерина Федоровна среди общего смеха.

Взбалмошная Фимочка, действительно, с ревнивой посадой наблюдала, как растет Катя в глазах её мужа. Но такт Катерины Федоровны выручал её из самых рискованных положений. Она всё умела обратить в шутку; умела обезвредить самые ядовитые стрелы своим юмором.

Капитон до страсти любил читать «страшное». Любил даже больше винта. Но читать ему по вкусу приходилось редко. Обе «дамы», как выражался Тобольцев о невестках, поглощали романы Марселя Прево и Бурже[184] в переводах. А Тобольцев читал журналы да серьезные книги.

Неожиданно Капитон сошелся во вкусах с Катериной Федоровной. В доме появился Конан-Дойль, «Приключения Шерлока Холмса», «Баскервильская собака»… Капитон наслаждался теперь жизнью в семейном кругу и даже не скучал без винта.

Любил он также и политику, но не подозревал за собой такой страсти, пока не вспыхнула война с Японией. Он ни о чем, кроме войны, говорить не мог. Когда погиб Макаров в затонувшем «Петропавловске»[185], Фимочка, вернувшись поздно из гостей, увидела неожиданное зрелище: Капитон сидел в спальне над телеграммой и плакал.

– Гос-с-споди! – сорвалось у Фимочки. – Подумаешь, дядя родной затонул!.. Есть о чем плакать! Мало их, адмиралов-то?!

Но Капитон с таким бешенством кинулся её ругать, что она не на шутку струсила… Чего доброго, он её побьёт!..

И что теперь радовало бесконечно Капитона – это патриотизм Катерины Федоровны. Фимочка и Николай были довольно-таки безразличны. Анна Порфирьевна и Лиза как-то загадочно отмалчивались, а с Тобольцевым прямо невозможно было говорить!.. Душа закипала, когда он начинал доказывать, что для блага России надо желать победы Японии. Теперь Капитон получил пламенную союзницу, которая с пылающим лицом и сверкающими глазами, как пантера, кидалась в спор с Андреем….

– Куропаткин[186] сказал, что подпишет мир только в Токио, и кончено! – объявляла она, с ненавистью глядя в насмешливое лицо противника. Поражения русских на Ялу и под Тюренченом не могли сбить её с позиции. Она верила в русского солдатика, она пророчила близкие победы. И случались дни, когда Капитон казался ей ближе её собственного мужа.

С одним Николаем, хотя отношения их были корректны с виду, Катерина Федоровна не сближалась. Она не симпатизировала ему. Прежде всего за Лизу. А ещё более за его гаденькую, трусливую и лживую душу. Катерина Федоровна любила только смелых людей. Она чувствовала, что у Николая «запачкан хвост», и брезгливо сторонилась от сближения с ним. Но, верная себе, она никогда не забывала о вкусах Николая; следила, чтоб в доме всегда была его любимая рябиновая настойка и закуска из маринованных грибов. Первому ему она подавала крепкий стакан чаю вечером, зная, как он сердится за то, что «дамы» оставляли ему спитой чай. И Лизу она нередко укоряла за отсутствие заботы о муже.

Словом, к концу лета никто не мог себе представить, что «молодая» исчезнет из их новой, налаженной жизни и что безалаберная семья будет снова предоставлена самой себе. А Катерина Федоровна принимала как должное это немое признание её власти. Иначе и быть не могло!.. И ничьей другой власти рядом с собой она не потерпела бы!

Больше всего она любила время между трехчасовым чаем и обедом, которое она ежедневно проводила у матери. Иногда она приходила туда с Лизой, иногда с мужем, а чаще всего одна. Всегда приносила она с собой яблоко, пару груш, миндальное пирожное… Она наводила порядок в маленькой даче; садясь на скамеечку у ног матери, тихонько подымала край её платья, чтоб видеть, чиста ли юбка на ней, не терпит ли она от беспечности неряшливой Сони, которая сама ходила вся на булавках, как ни преследовала её за это Катя. Она проверяла хозяйственные книги, которые теперь, по её требованию, вела сестра, и ласково делала Соне замечания. Она читала матери вслух газету или роман. Никогда не забывала она переменить ей книги в библиотеке. Она любила говорить с ней о будущем ребенке, наполнявшем её душу сладкой мечтой. Будущая бабушка с наслаждением вязала искусными пальцами крохотные башмачки и кофточки из мягкой, светлой шерсти для «маленького человечка» а Катя приносила туда свою любимую работу: аспашонки из мягкого старого белья. И Соня помогала сестре шить это странное приданое.

Дома Лиза с большим искусством шила в подарок будущему племяннику, «маленькому Андрюше», рубашки из тонкого, как шелк, французского батиста. И Катерина Федоровна любила эти часы работы в дурную погоду, когда нельзя было гулять. Мысли бродили среди мирной тишины красивой комнаты, откровенные признания так легко срывались с уст в этой интимной обстановке на неожиданные вопросы Лизы, низко склонявшей черную головку над белой лентой батиста.

Жизнь Катерины Федоровны была полна и счастья, и дела. Много красок сумела внести она в серый быт этой семьи, где до сих пор никто, кроме Анны Порфирьевны, не понимал, как можно не скучать дома. Дом был для еды и спанья, иногда для тяжелых семейных стычек. Все рвались на улицу, в театр, в гости, в клуб… Теперь, если не считать Николая, каждый праздник находившего предлог, чтоб удрать к Фанничке, все полюбили «очаг», как говорил Тобольцев. Ходили гулять, непременно приглашая и Соню, совершали сначала даже далекие прогулки-пикники; катались компанией в лодках, на Яузе; посещали симфонические концерты на «кругу»; слушали музыку Катерины Федоровны; в дождливые вечера читали вслух. Читал всегда Тобольцев – что-нибудь из Чехова или Короленко – и оставлял глубокое впечатление. Капитон очень любил эти литературные вечера. Но больше всех наслаждались ими, как и музыкой, Лиза и Анна Порфирьевна. «Ах, Лизанька! – сказала она раз. – Как опустеет наш дом, когда молодые из него уедут! Точно душу вынут из семьи…»

Соня почти каждый вечер приходила в семью Тобольцевых. Минна Ивановна ждала ее, читая в постели. её провожали всегда компанией: Капитон, привыкший ложиться позже и наслаждавшийся этим новым строем жизни; Фимочка, в угоду Кате делавшая вечерний моцион; сама Катерина Федоровна, Тобольцев и Лиза. В редких случаях один Тобольцев. У Сони был хорошенький голосок, и они с Андреем Кириллычем пели дуэты. Тобольцев, учившийся когда-то года два на скрипке, исполнял нетрудные и красивые вещицы. У него был приятный баритон и настоящий талант к мелодекламации. И он прекрасно декламировал под искусный аккомпанемент жены, доставляя огромное наслаждение всей семье.

– Боже мой! Какая идиллия! – нередко говорил он. – Трудно поверить, глядя на такую сытую и буколистическую жизнь, что где-то идет война, что где-то зреет революция… Что нам Гекуба?

И всякий раз Катерина Федоровна сердилась. С какой стати? Разве у них нет права на счастье? В тоне мужа и ещё более в том, чего он не договаривал, было что-то, раздражавшее её безмерно… Она удивлялась вообще тому, что мало-помалу, среди безграничного, казалось, довольства жизнью, она вдруг стала наталкиваться на какие-то острые углы, причинявшие ей боль. А так как ей хотелось безмятежного счастья и она гордо говорила себе, что это счастье она заслужила, – то виновник диссонансов, нарушавших гармонию её жизни, вызывал в ней горечь и раздражение. Виновник был Андрей…

Да, как это ни странно! Тот, к кому она больше всех предъявляла требований… Он раздражал её не только равнодушием к славе России, насмешками над Куропаткиным и восторгами перед японцами. Он раздражал её привычками богемы и «разгильдяйством», не поддававшимся никакой дисциплине. Он один во всем доме манкировал священными часами обеда, завтрака и чаепития, и, когда она выговаривала ему, он пожимал плечами и спрашивал:

– В чем дело? Из-за чего столько шума? Что обед простыл? Я могу пообедать и в трактире…

– Конечно, все можно! – резко подхватывала жена. – Но пора бы и бросить холостяцкие замашки!

Если каждый будет так рассуждать, так дом обратится в постоялый двор…

В первый раз, когда она сделала ему при всех этот выговор, он чуть-чуть побледнел, ноздри его дрогнули, но он улыбнулся.

– Ты успокоишься, если я тебе скажу, что меня задержали важные дела? – сдержанно спросил он при всех.

– Дела можно делать и после обеда.

– ещё бы!! Пусть гибнет мир! Да здравствует желудок!.. Или, то бишь, очаг!

Она промолчала. Однако он не подумал извиниться. Затаив обиду, она сделала вид, что инцидент исчерпан.

Но эти «выходки» Андрея не прекращались, накопляя её раздражение. ещё более возмущало ее, что Андрей, как волк, все в лес глядит из прекрасного гнездышка, которое она ему устроила. Чего ему не хватало здесь, она не знала. Но чувствовала смутно, что его не удовлетворяют ни эти тонкие обеды, ни эти вечера с музыкой и чтением, ни буколические прогулки всей семьей, ни «пышный расцвет родственных чувств», как он нередко выражался. Он скучал, или «снисходил»… Она это чувствовала… Он производил впечатление какого-то «знатного иностранца», заехавшего случайно в глушь. Катерина Федоровна не умела определить это впечатление, внезапно поразившее её уже в конце лета. Но примириться с ним она не могла и не хотела. «Неужели без театра тоскует?.. – спрашивала она себя с безграничным изумлением. Допустить, что его не удовлетворяет даже её любовь, она не могла. Он был нежен с нею даже больше прежнего, и страсть его не остыла. О нет! Он не был сыт её ласками, она это думала с гордой улыбкой. Но иногда ей казалось, что у неё нет ключа к его душе, что вне минут страсти и забвения он ей беконечно далек, дальше даже, чем Капитон… И, о ужас! Ей иногда казалось, что этот мягкий Андрюша, вчера ещё её раб, может быть и жестоким, и непокорным, и ускользнуть из её рук… Но эти мысли вызывали у неё такое болезненное сердцебиение, что она гнала их. Ей вредно волноваться… Она нарочно закрывала глаза на все, что ей не нравилось в муже… «Женится, переменится… Давно ли, в сущности, они женаты?»

Очень часто он неожиданно из Москвы телеграфировал, чтоб его не ждали к обеду. Когда вернется, он тоже не знает… Катерина Федоровна всегда приходила в дурное настроение, и это невольно отражалось на всем доме.

В первый раз, когда он остался в городе, она встретила его сурово:

– Где ты ночевал?

– На квартире…

– Почему?

– Было поздно возвращаться. Засиделся в клубе…

– В клубе! Я думала, какое-нибудь важное дело!

– Так оно и есть, Катюша…

– Что ты мне говоришь? Какие могут быть дела в клубе?!

– Ну, не дела… встречи… Я встретил там артиста, которого безумно люблю, с которым жаждал познакомиться… Мы ужинали, засиделись…

Она перебила его гневно:

– Какое безобразие, Андрей! В какое положение ты меня поставил перед всеми! Что подумают о тебе?

Его глаза потемнели.

– Кто?.. Кто смеет судить меня? И становиться между нами?

– Как кто? Все… Родные, прислуга…

– Катя! И тебе не стыдно бояться того, что плетут Стеша с Федосеюшкой? Где твоя гордость?

Она вспыхнула.

– А Лиза? А Капитон? А маменька?

– Так неужели ты думаешь, что я в угоду кому бы то ни было, из страха чего бы то ни было лишу себя хотя б ничтожной радости? Не пойду навстречу своему желанию?

Этот крик вырвался из его души даже помимо его сознания, осветив мгновенно всю основу его натуры и миросозерцания. И если б она не была так слепа и прямолинейна, она увидела бы у самых ног своих бездну, разделявшую их души… Но она не поняла.

– Что ты этим хочешь сказать? – прошептала она упавшим голосом.

Он тотчас овладел собой.

– Здесь нет ничего обидного, Катя, для тебя… Этим я хочу сказать только, что глубоко презираю суждения людей, которые ниже меня по развитию. Это я тебе говорю раз навсегда, чтоб отнять у тебя этот именно аргумент. Говори только о себе… Ты ревнуешь?

– О нет!.. Ты знаешь, что я тебе верю.

Он был тронут её голосом, больше даже чем словами. Он обнял ее.

– Остальное вздор! Но помни, Катя: я люблю тебя и маменьку больше всего в мире… – Он вспомнил о Степане, о Лизе, завладевшей снова его душой, но промолчал… Зачем? Она не поняла бы его… – Больше всего в мире, – повторил он. – Но свободу мою, Катя люблю больше, чем вас обеих…

В его объятиях она вдруг вся как-то «задеревенела»… Он это почувствовал.

– Маменька мою натуру знает и никогда не посягала на мою свободу… За это я её ценю ещё более. Она женщина без образования, но чутким сердцем она угадала, чем меня можно привязать к себе. Ты, умная и образованная женщина, – научись и ты уважать мою свободу и не делай пагубных ошибок!..

Она вдруг вся задрожала.

– Ты мне грозишь, Андрей? Ты разве… ты можешь меня разлюбить?

Он молчал, опустив голову… И ужас, пережитый ею за это короткое мгновение, она не забыла до седых волос.

«Привязать к себе…» Как это странно! Могла ли она думать, что он способен разлюбить её и что счастье, которое она считала вечным, рухнет? «Привязать к себе…» Чего это значит? Не иметь веры? Охранять свое счастье, как охраняли царевну в сказках, и с высоты сторожевой башни озираться ежеминутно, ища врага и предателя?..

Она молча закрыла лицо руками, разбитая и обессиленная.

Но он не взял назад ни одного слова. Он говорил, что она не должна регламентировать его образа жизни, его привычек и желаний.

– Я сошелся с тобой, Катя, чтоб быть счастливым, а не затем, чтоб чувствовать себя связанным и подчиненным…

– Разве подчиняться любимой женщине тяжело?

– Подчинение всегда тяжело, от кого бы оно ни исходило. И если от любимой женщины, тем хуже! От этого гибнет любовь…

– Боже мой!.. Я как во сне… Помнишь, Андрей, зимою?.. Когда этот… твой приятель должен был прийти…

– Да. Мы уже затрагивали эту тему. Нового я не сказал ничего. Но я припоминаю… Я не возражал на твои наивные слова, что моя жизнь отныне принадлежит тебе…

– Ты… и это отрицаешь?

– Да, да!.. Человек не вещь… Его жизнь, его свобода, его мысли, его чувства и поступки принадлежат только ему…

Краска кинулась ей в лицо.

– Зачем ты женился, Андрей? Если б ты это сказал мне полгода назад, я не вышла бы за тебя!..

– Полно, Катя! Зачем лицемерить? Для тебя это был единственный способ стать счастливой… И я не колебался ни минуты, чтоб дать тебе покой… И разве что-нибудь изменилось от этих слов моих в нашей жизни? Разве ты час назад была несчастна? Не будем ссориться… Это жестоко…

Она взяла его протянутую руку.

– Ах! Как можешь ты думать, что я хочу ссориться? Когда ссоры, нет счастья. Я почему-то верила, что наша жизнь будет безоблачной и яркой… как это небо… Как я была глупа!

– Катя, научись терпимости, и тогда все пойдет хорошо. Не требуй от меня жертв и лишений. Помни: наши жизни должны идти рядом, не сливаясь в одно, как две параллельные линии. И только в этом залог счастья…

Она слушала внимательно, но он чувствовал, что она за сто миль от возможности понять его и что не пройдет суток, как она возобновит бессознательную упорную борьбу с его стремлением к свободе.

IV

Как-то раз, в начале июля, она поехала в Москву по делам Минны Ивановны. По обыкновению, она заглянула на квартиру – выпить кофе у нянюшки. И опять ей стало досадно, что пропадает шестьдесят рублей в месяц… Все равно для них мала эта квартира, надо искать друтую. А вещи можно бы на лето перевезти в Таганку. Она решила нынче же поговорить об этом со свекровью.

Пока нянюшка готовила на кухне, она вошла в кабинет.

На столе лежали два письма на имя Тобольцева. Почерк был женский, неряшливый и незнакомый… Она спокойно распечатала первое письмо. У Андрея не может быть тайн от нее!

«Пушка, милый!.. Плачу, как сумасшедшая. Вчера схоронили мы бедную Ниночку. Все больные из санатория провожали её на кладбище. Ви знаете кладбище в Ялте? Оно высоко над морем. Похоронили её в разряде бедняков, там, где стоят молодые полуголые кипарисы. Тоска там ужасная!

Не могу забыть этой картины. Душка, хороший!.. Вы знали, конечно, как любила вас Нина, как мечтала она вас увидеть! Ваш портрет висел на её стене, и до последней минуты она глядела на него, пока не застекленели её глаза. Теперь этот портрет у меня… Ах, как я рвусь в Москву! Скоро год, как мы уехали оттуда! Как я безумно хочу видеть вас, Иванцова, Веру Ивановну… Вы помните ее, эту вдову писателя?.. Хочу видеть добрую нянечку, вашу чудную квартиру! Как хочется жить!

Какая ужасная вещь смерть!.. Милый Андрюшенька, встретьте меня на вокзале! У меня, конечно, нет ни денег, ни пристанища. Все, что вы прислали, уже истрачено на похороны, остальные пойдут на дорогу мне и Марье Егоровне. Найдите мне работу в Москве. Как хорошо бы опять поступить на курсы! Целую вашу чудную мордочку! Можно?

Ваша на всю жизнь и за гробом даже Таня».

С первых строк Катерина Федоровна побледнела. У неё подкосились ноги, и она села… Вот оно – это прошлое!..

Закрыв глаза, она дышала прерывисто. Нянюшка накрывала на стол рядом, в столовой. Она хотела было её позвать, попросить воды. Но что-то удержало ее… Передохнув, она разорвала другой конверт. Она узнала толстую дорогую бумагу мужа. Записка была написана, очевидно, тут, за этим столом.

«Какое разочарование! Вы не встретили. Мы с Марьей Егоровной проглядели все глаза и только через час, намокнув на дожде, решили заглянуть к вам на квартиру. Добрая нянечка согрела нас чаем, покормила и позволила ночевать у вас. Не сердитесь! Нам ведь некуда было идти, на ночь глядя! Но дольше я не решилась остаться. Да и нянечка не соглашалась, боясь вашей жены. Жены!.. Вы женаты?? (Тут стояла большая клякса, очевидно, выражавшая чувства Тани.) Хорошо, что Ниночка умерла вовремя! Мы, дуры, почему-то никогда не думали, что такой, как вы, может жениться, что делают все буржуи… До свидания!

Желаю вам счастья! Вы такой хороший!.. Еду искать пристанища. Если Вера Ивановна устроит меня в общежитии курсисток, навестите меня там. Я очень похудела и постарела. Ви меня не узнаете… Да, вот ещё что: совсем было забыла… Отдайте за меня нянечке пять рублей. Я заняла у нее, а то мне не на что было извозчика нанять. Заплачу, когда найду работу…»

Подписи не было. Но Катерина Федоровна и так знала, что это писала та же… Танька…

– Откуда эти письма? – резко спросила она нянюшку.

Старушка потемнела от сложного чувства. Тон хозяйки, разорванные конверты на полу, у её ног, – в этом было что-то новое и обидное. Сердце у неё захолонуло… Нельзя было уже скрыть факта, что она самовольно разрешила «стриженой» провести здесь ночь. Нянюшка и не привыкла лгать. Сдержанно она рассказала все, что знала: как покойницу Ниночку – царство ей небесное! – проводили в Крым… Как плакала Таня, рассказывая об её смерти, там, на чужбине, среди татар…

– Вы меня простите, сударыня… Только если бы Андрюш… Андрей Кириллыч сами тут изволили быть, они бы ни ввек не выгнали на улицу дитё бездомное…

Катерина Федоровна оборвала её резким жестом. Она ничего больше не хотела расспрашивать!

Наскоро она напилась кофе и с пылавшими щеками поехала домой, захватив оба письма.

Уже за обедом вернувшийся Тобольцев был поражен выражением её лица. Она никогда ничего не умела скрыть. После обеда они заперлись наверху. Она вынула молча оба письма из кармана и подала их мужу. Пока он пробегал эти строки, она, вся бледная, следила за ним.

– Боже мой! Ниночка скончалась! – крикнул он горестно и продолжал читать. Потом раскрыл записку. – Бедная девочка!.. Так она здесь?.. Ох! – вдруг сорвалось у него. – «Не сердитесь»… Это я-то сердиться?.. Ай-ай!.. Зачем это?

Она видела, что он расстроен.

– Андрей, кто эти женщины?.. Почему она пишет в таком… таком возмутительном тоне?

– Воз-му-ти… Это она-то? Таня?

– Да что она тебе? По какому праву? «Душка, милый… Целую мордочку…» Это Бог знает что! И какой вульгарный тон! Точно горничная… Фи! Какое отвращение!

Тобольцев только тут заметил, что письма его распечатаны.

– Катя, зачем ты читаешь чужие письма?

– Чу-жи-е? Как чужие? Разве ты мне чужой?

– Письма адресованы мне… Это элементарная азбука порядочности – не читать чужих писем. Я никогда не думал, что мне придется тебя этому учить.

– Не смей так говорить со мной! – гневно крикнула она. – Я жена твоя. У тебя нет тайн передо мной…

– Я никогда и не делал тайны из этих отношений. Они чисты как снег…

– Ты содержал их там, в Крыму?.. Этих девчонок?

– Разве это позорно? Кажется, я ни у кого не крал, чтобы дать умирающей полгода комфорта… Если ты ревнуешь, Катя, это безумие…