Дух времени

Он засыпал уже, когда тайно работавшая память подсказала ему поэтичные образы «Потонувшего Колокола», прочтенного случайно на днях… где-то в вагоне, по дороге в Москву.

– «Раутенделейн!..»[127] – сказал он вслух. И радостно засмеялся.

Часть вторая

Люблю свой острый мозг, огонь своих очей,

Стук сердца своего и кровь своих артерий,

Люблю себя и мир…

Эм. Верхарн[128]

I

Когда Тобольцев предложил невесте обвенчаться на Красной горке[129], она серьезно ответила, что это невозможно… Во-первых, не на кого оставить уроки в институте и заведование библиотекой; во-вторых, в мае предстоит экзамен музыки…

Из Петербурга наезжал знаменитый старик-экзаменатор. И этот день был страшен, как Судный день.

Инспектор вызывал человек сорок наугад из огромного списка пианисток. Девочки плакали и нередко падали в обморок… Так грозен казался этот громадный старик с еврейским профилем; с нависшими, как щит, седыми бровями; с глазами, метавшими молнии; с маленькими ручками дивной красоты. Эти ручки дали ему славу европейского артиста в юности, и он брал arpeggiando[130] с изумительной техникой те чудовищные аккорды в левой руке, которыми пестрели его собственные произведения. Капризен он был на редкость… Его утонченные нервы постоянно вибрировали. Пустяка было довольно, чтоб испортить ему настроение или же, наоборот, развеселить его. И беда, если он приезжал усталый и злой!

Начальница пряталась после торжественной встречи гостя в белом зале. Кофе во время экзамена ему подавала красивейшая из пепиньерок[131]. И если кофе был сварен по его вкусу и глаз его случайно отдыхал на красивом девичьем лице, он тотчас смягчался и становился рассеянным… Тогда, опять-таки по заранее составленному плану, за рояль посылали самых безнадежных учениц. И часто случалось, что плохо исполненная sonatina[132] Моцарта сходила с рук. Он кротко поправлял ошибки, шутливо хлопал ученицу по руке и мягко гнал её долой с табурета…

Сзади, затаив дыхание и с ног до головы сотрясаемые нервной дрожью, стояли учительницы и профессора музыки… Старик обладал удивительной памятью, несмотря на свою рассеянность. Был беспощаден к тем, кого раз почему-либо невзлюбил. И часто учителям приходилось терять место, потому что с мнением экзаменатора нельзя было не считаться… В эти роковые минуты, когда солидные учительницы крестились за спиной инспектора, беззвучно шепча молитвы, – за дверями, точно по телеграфу, разносилась каждая весточка. Там стояла толпа «вызванных». Глядели в крохотную щелку.

– Рвет и мечет… – Два – Зотовой!.. – Карандаш сломал… – Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!..

Или же:

– Улыбается… Говорит что-то с Кенигом… – Ах, хитрый немец! Заговаривает ему зубы, а Иванова-то мажет!.. – Слышите? Смеется… – Ущипнул за щеку Антипову… Ой, врет как она! – Ничего… Зато красивая…

После изысканного завтрака, сервированного на квартире начальницы, инспектор всегда смягчался. Дорогое вино и ликер разнеживали его. Тогда, между двумя плохими ученицами, ему представляли одну из лучших пианисток, а самых талантливых под конец.

Иногда, совсем внезапно, лицо его делалось рассеянным. Он клал руку на клавиши и тихонько толкал в плечо испуганную институтку.

– Ступайте, вставайте!.. Он хочет играть, – шептали учительницы, у которых уже пылали щеки от радостного сознания, что все худшее позади.

Старик садился на табурет. Как бы вспоминая что-то, он поднимал кверху огневые, вдохновенные глаза, и из-под его пальцев лились чарующие звуки импровизации…

Да… Опьяненный всей этой юностью, он вспоминал собственную молодость, славу, лицо любимой женщины… всех, кто умерли, кто исчезали… И рояль, неузнаваемый под его руками, плакал и пел… и молил о забвении всего, что терзало душу, не умевшую состариться вместе с телом…

Все кругом затихали, растроганные, с глазами, полными мечты и слез… Приотворив дверь, тоскующая начальница стояла, как зачарованная. И слушала, уронив руки, закрыв глаза, эту слишком понятную ей жалобу одинокого, мятежного сердца.

В эти счастливые мгновения, когда «талант» давал толпе заглядывать в свою душу, казалось, падали какие-то стены между молодежью и знаменитым артистом. Толпой, восторженной и почтительной, его провожали до передней: начальство, профессора, институтки… И долго помнился этот день, эта игра, его лицо, собственное настроение…

Катерина Федоровна с детства была любимицей инспектора. Он никогда не кричал на её учениц; всегда узнавал её и трепал по смуглой, вспыхивавшей заревом щеке; находил для неё одной в «грозные дни» мягкие интонации. Ее, как авангард, выпускали навстречу инспектору – зондировать настроение, рассеивать тучи, улаживать инциденты. Катерина Федоровна; очевидно, совсем не боялась страшного старика… Как было начальнице не ценить ее!

А между тем тайна Катерины Федоровны была уже раскрыта. Неосторожный и нетерпеливый Тобольцев, через два месяца связи влюбленный ещё по уши, как-то после пяти суток, в течение которых он не мог добиться свидания наедине, рискнул подъехать к решетке институтского двора.

В эту минуту у начальницы находилась Аврора Васильевна, классная дама старшего класса. Она служила уже тридцать пять лет, переменила четырех начальниц, знала порядки и устав лучше любой из них и вертела всеми исподтишка. Умная, тактичная, с лицемерно поджатыми губами, в неизменной прическе сороковых годов (бандо и косичка кругом уха) и в старомодном платье с пелериной, скрывавшей высохшую талию, она наводила трепет на всех. Неумолимая, черствая, никогда не знавшая привязанностей, она ненавидела молодую начальницу, которая её втайне боялась.

Аврора Васильевна явилась, как всегда, с докладом в пятом часу. Начальница замешкалась. И вот, стоя у окна (не замазанного известкой, как всюду в институте), целомудренная немка увидала, как навстречу выходившей из ворот m-11е Эрлих быстро пошел какой-то… «мужчина»… Он всё время шмыгал по переулку, поглядывая на ворота. Он схватил руки Катерины Федоровны, а та испуганно оглянулась на окна и быстро побежала в переулок… «Мужчина» за нею… Сумерки падали, но глаза Авроры Васильевны видели на три аршина под землей.

– Ай-ай-ай! – вслух сказала она. – Sehr schon… sehr schon![133]

Начальница беззвучно очутилась подле. Зловещёе лицо немки испугало ее.

– Что такое?

Аврора Васильевна лицемерно опустила ресницы… Она полагала, что Grafin[134] давно осведомлена о том, кто провожает домой фрейлейн Эрлих с уроков… Но, если ей позволено высказать свое мнение, она должна заметить, что встречаться с поклонниками на глазах невинных детей, у самых ворот (она чуть не сказала «святой обители»), не-до-зво-ли-тель-но…

Начальница вспыхнула и закусила губы. Целый вечер она была расстроена. И как только на следующее утро Катерина Федоровна явилась в институт, изящный швейцар Федор попросил её пройти на половину начальницы, не раздеваясь.

– Двором пожалуйте, по мосткам, – вкрадчиво говорил он, улыбаясь глазами. Он тоже видел всю эту сценку вчера.

Хотя он имел в деревне целую семью, это не помешало ему влюбиться в щеголеватую, надменную Машу, горничную графини. Та не заметила, как поддалась вкрадчивым речам и связалась с женатым, – она, которая гордо отвергала петербургских лакеев и даже одного лавочника, предлагавшего ей законный брак. Все эти обстоятельства удивительно как сближали несчастную графиню с её красивой горничной, а Федора делали преданным рабом обеих женщин.

– Этакая волчица, да попалась! – ахала Маша – Ну-ну… Уж и ловок же ваш брат! Кого хошь обойдет… Как ты думаешь, бросит он ее?

Федор обдумывал свой ответ, чуя «каверзу» в расспросах ревнивой любовницы.

– Коли ежели любит, как можно бросить?

– А если он женат? – И глаза Маши так и прыгали.

– От своей судьбы не уйдешь, Марья Петровна, – с тонкой улыбкой возражал швейцар.

– Ах, на погибель вы нам даны! – восклицала Маша.

Отпирая в это утро дверь Катерине Федоровне, она взглянула на неё сочувственно.

У всякой другой на месте графини подобное щекотливое объяснение повело бы к обострению отношений, если не к полному разрыву… Но начальница была обаятельным человеком. Она сумела найти такие задушевные интонации, что растерявшаяся Катерина Федоровна через десять минут разговора уже во всем призналась начальнице. А чего не досказала, то было понято умной женщиной из быстро опущенного взгляда девушки, из её дрогнувших губ… Для начальницы важен был факт, что Катерина Федоровна – невеста и что этого скрывать уже не надо. Положение было найдено. Графиня торжествовала. Она взяла на себя нынче же объявить это «Авроре» (как её звали все). Но просила, чтобы жених был… поосторожнее. Катерина Федоровна покраснела и насупилась. Злость брала её на Тобольцева. Она и вчера предвидела, что это ей даром не сойдет.

Она считала объяснение законченным, когда начальница, сделав вид, что только что вспомнила, в сущности, самое главное, остановила учительницу у дверей:

– Когда же свадьба? Вы торопитесь?.. Вы меня чрезмерно обяжете, если подождете венчаться… ну хотя бы до июня. В мае приедет инспектор… И вообще… эта библиотека (она сдавила виски)… Я не спала всю ночь. Вы незаменимы, вы это сами знаете! Наконец, и вам выгодно подождать. Вы получите жалованье за летние месяцы… Подавайте в отставку в августе!

Она встала и неожиданно прижалась душистым лицом к щеке Катерины Федоровны. Это означало, что её нужно поцеловать.

Катерина Федоровна вышла от начальницы с гордо поднятой головой. Ах, она рада объяснению. Ложь претила ей. И так хорошо не скрывать свое счастие!

Да, она была безгранично счастлива все эти два месяца. Выросшая среди слез покинутой матери, она воспитала себя в ненависти к «хищнику-мужчине», в презрении к его душе. Мужчина любит только, пока не добился своего. Поэтому девушка, если даже голова у неё идет крутом, не должна уступать. Она должна женить на себе поклонника (женатого – Катерина Федоровна искренно верила – полюбить нельзя)… А выйдя замуж, должна извлекать из брака все свои выгоды: то есть бросать все уроки и жить полной хозяйкой, жить для детей… А затем не поступаться собственными интересами и интересами детей, чего бы это ни стоило! Иначе (она твердо верила) тебе не только сядут на шею, но посадят ещё вторую семью, незаконную… Порядочных мужчин нет. Все – мерзавцы!

Как при таких определенных взглядах она решилась прийти к Тобольцеву по первому зову? Верила ли она в его любовь? В его порядочность?.. О нет! Она не ждала от него пощады… Более того: она была уверена, что, добившись своего, Тобольцев мгновенно охладеет к ней… Но она не хотела торговаться со своим чувством. Она была так безумно влюблена, что смело шла на гибель. И за ночь с Тобольцевым готова была платиться всей жизнью… Каково же было удивление ее, когда Тобольцев, добившись так легко от неё всего, чего он жаждал, – сам настойчиво требовал брака!.. Все спуталось в её миропонимании. И, как это всегда бывает с идеалистками, с цельными и правдивыми натурами, раз поверив в чувство Тобольцева, она на этой вере в него построила все здание собственной жизни. Пошатнуть эту веру намеками и клеветой было уже невозможно. Гордая и ревнивая по натуре, раз поверив, раз ослепнув, она стала доверчивой, как дитя. Неспособная сама на обман или двойственность, она не допускала этой черты в душе любимого человека. И теперь отнять у неё эту веру – значило отнять жизнь. Для таких натур любовь – всегда драма.

Когда Минна Ивановна, догадавшаяся обо всем, намекала, что пора бы и венчаться: мало ли что случается? – дочь спрашивала:

– Что же может случиться? Умрет он, что ли? Ну, все мы под Богом ходим… Нет. Торопиться некуда… Жалованье летнее вот ещё как пригодится! А ведь это шестьсот рублей. У меня белья нет, шубка старая… Соне надо платье сшить. Да и мне подвенечное… Меньше сотни туалет венчальный не обойдется. Я уж в городе приценялась… И потом… кто знает? Будет ли в моей жизни что-нибудь лучше этих дней?

Минна Ивановна вытирала слезы. Она вспоминала себя невестой. Она знала, что поэзия в жизни женщины бывает только до свадьбы. И коротко, как майская ночь, её счастие…

Соня держалась другого мнения. «И откуда у неё такая самоуверенность? – восклицала она наедине с матерью. – Разве можно верить в мужчин? Особенно в Тобольцева?»

Будь у Сони более умная мать, она не преминула бы задать невольно навязывавшийся вопрос: «Откуда у тебя, в твои семнадцать лет, такой циничный взгляд на мужчину и на его любовь?» Но Минна Ивановна жаждала только покоя.

Теперь в лице Сони залегло странное выражение «себе на уме»… какой-то тайны, которую она носила в себе, как сокровище. Эта тайна делала её равнодушной к толкам о свадьбе, о приданом, о подарках жениха, на которые тот не скупился, хотя Тобольцев никогда не дарил ничего своей невесте, не одарив также будущую свояченицу и тещу. И Катерина Федоровна ценила это внимание к её семье дороже собственных удовольствий.

Соня же по-своему понимала и это поведение жениха… Трудно сказать почему, но в душе её выросла безумная уверенность, что рано или поздно Тобольцев будет принадлежать ей… Его увлечение Катериной Федоровной – роковая ошибка! Когда-нибудь он это поймет. И тогда наступит торжество Сони… А пока она готова ждать годы… жить, как-в полусне, закрыв глаза на все, лишь бы повторялись эти незабвенные мгновения, как в ту ночь!.. Она догадывалась, что её ласки заронили надолго искру в нервы Тобольцева… Она инстинктом понимала, что Тобольцев безволен перед красотой и натиском беззаветной женской страсти. С этими двумя козырями в руках семнадцатилетняя девочка готовилась сорвать банк.

Но Тобольцев, после того памятного утра, вел себя крайне тактично в доме невесты, куда заезжал почти ежедневно «посмешить» Минну Ивановну. Эти приезды его стали праздником для всех в доме, не исключая прислуги. Его лихач, доха и бобры на пальто, щедрость его – все давало повод говорить, что жених – «миллионщик»… И хозяин дома, старый купец, наслышавшийся о фирме Тобольцевых; и дворник, получивший как-то раз золотой от жениха; и даже соседи – воспылали уважением и интересом к бедной семье Эрлих. Городовой на углу – и тот стал делать под козырек переконфуженной Катерине Федоровне. Она краснела, когда дворник, сорвав картуз, опрометью кидался на её зов и стоял на морозе с открытой головой. А когда хозяин прибежал по первому намеку ее, что печь дымит, и беспрекословно взялся за ремонт на собственный счет, хотя всегда был выжигой, Катерина Федоровна почувствовала, что у неё словно росту прибавилось на вершок… Она слишком привыкла к обидам и лишениям, которые являются долей бедняков, чтоб голова не закружилась у нее. Особенно потрясла её шуба черно-бурой лисицы, присланная ей будущей свекровью уже после того, как они познакомились. Она ахнула, руками замахала и так покраснела, что даже слезы у неё выступили в глазах. Целую неделю женщины со всего двора, барыни и кухарки, приходили поглядеть на подарок: щупали мех, гладили его, даже нюхали… Некоторые барыни примеряли ротонду на себя и красовались перед зеркалом в чужой квартире. «В такой шубе только в каретах ездить надо», – говорили они. «И будет ездить в каретах», – убежденно и важно возражала Минна Ивановна.

Тобольцев в доме невесты был неотразимо весел и ровен со всеми: если целовал руку у Кати, то целовал их одинаково у будущей тещи и свояченицы; не позволял себе ни одной интимности, даже говорил невесте «вы»… И опять-таки это очень нравилось Катерине Федоровне. Постороннему наблюдателю могло бы показаться, что из двух сестер Тобольцев скорее флиртует с Соней… Она встречала его всегда серебристым, счастливым смехом и бросала ему яркий взгляд… взгляд «сообщницы»… А он отвечал ей таким же воровским, хищным взглядом, если не успевал овладеть собой… Они как будто глазами спрашивали друг друга: «А помнишь?»

«ещё бы! Этого нельзя забыть».

И этого ей было довольно, чтоб строить воздушные замки…

Тобольцев, выпив стакана три чаю, теперь уже без просьбы входил «в исполнение своих обязанностей»… То есть становился в позу у стены, закладывал большие пальцы в карманчики белого жилета и начинал «рассказывать»… Все четыре женщины, считая и кухарку, неизменно появлявшуюся у двери, принимались безумно хохотать, прежде даже чем он открывал рот… «в кредит»… Смеялись до слез, до изнеможения…

– Ну, барин! – говорила Фекла на дворе. – Вот-то чудесит!.. Животики надорвешь… – Минна Ивановна плакала от удовольствия. У неё все эмоции выражались слезами. Соня хлопала в ладоши и просила: – Ах, милый!.. Ах, дуся!.. Ну, ещё!.. Ради Бога, ещё!

Катерина Федоровна, не сводя влюбленного взгляда, хохотала своим заразительным смехом, открывая жемчужные зубы… И Тобольцеву казалось, что он отдаст все овации и восторги толпы за радость этих двух девушек.

Катерина Федоровна с первой же встречи бесповоротно покорила нянюшку. Старушка поцеловала её в плечико и хотела было приложиться к ручке… Но переконфуженная невеста обхватила шею нянюшки и горячо расцеловала её коричневые щеки. Старушка была сразу куплена… ещё более пленил её староверческое сердце весь внешний облик молодой женщины.

– Ну, Андрюша, – говорила она, – вот это так девица! Всем невестам – невеста! Ни тебе вихров на лбу, ни алой попоны, как у Конкиной…

– Угодил, нянечка? Ну вот и отлично… Я больше для вас, нянечка, старался…

– Что уж говорить! И тебя в ежовые заберет. Тебе только такую и надо… Ну-ну! Не токмо меня, она и «саму» кругом пальца обернет… «Дьявол попутал меня, старую!» – с раскаянием думала она, вспоминая о гребеночке.

Тобольцев тянул день ото дня объяснение с матерью. При одной мысли, что почувствует Лиза, ему становилось холодно. Наконец он решился. Этого требовала невеста. Но он сам не ожидал, что мать так взволнуется. У неё затряслись руки и голова. Она заплакала от ревности.

– Маменька, о чем? – крикнул Тобольцев. Мгновенно он очутился рядом. Она прижала его голову к груди с судорожной лаской и плакала непривычными скупыми слезами…

Когда она успокоилась, Тобольцев представил ей «формулярный список» Катерины Федоровны… И, как он рассчитывал, всё это ошеломляюще подействовало на Анну Порфирьевну. Она давно переросла тех женщин её круга, которые не одобряли высшего образования для женщины, её самостоятельности, всего, что вело молодежь к «греху». Лет тридцать назад так думала и сама Анна Порфирьевна… Но когда её Андрюша поступил в университет, на женских курсах образовалась стипендия имени Тобольцевой, и в короткое время Анна Порфирьевна стала популярной среди учащейся молодежи… Теперь она слушала сына в безмерном удивлении, покачивая головой. И тот факт, что бедная невеста не кидается на шею жениху, а сама медлит со свадьбой, – окончательно смутил Анну Порфирьевну. Она втайне почувствовала даже некоторый страх перед этим новым типом женщины…

– Ты в банке двести, и она в школе двести? Поровну, стало быть? – несколько раз повторила она. Для нее, всю жизнь глядевшей из рук мужа, хотя она и принесла свое приданое, – всё это казалось чуждым. – Вот только что, Андрюша, послушай меня… Я недаром на свете жила. Надо, чтоб она из дому на службу не уходила! В доме свое дело будет, это раз… А потом… плохо, коли не муж в доме головой будет… А какая же ты голова, коли вы поровну получать будете?

Он засмеялся.

– Не беспокойтесь, маменька!.. Ей самой надоело по чужим людям мыкаться. Она спит и видит хозяйкой зажить. И, поверьте мне, маменька… Кто так умеет старуху мать беречь да сестру баловать, из такой образцовая жена, выйдет. Я-то, боюсь, плох окажусь для нее…

Анна Порфирьевна с горделивым восторгом посмотрела на сына и усмехнулась.

Но она была поражена, когда Тобольцев, кусая губы и краснея, попросил её сохранить в тайне эту новость «пока что»…

Она вдруг подняла голову и стала пристально разглядывать это знакомое ей, казалось, до черточки лицо его. И чем больше глядела, тем сильнее заливала краска её желтые щеки. Давно мелькнувшее подозрение вдруг искрой зажгло её зрачки… И Тобольцев не вынес блеска её гневных глаз.

– Доколе же это молчать?.. Или ты что постыдное затеял? Кого же ты боишься?

Тобольцев, покраснев, сорвался с кресла.

– Маменька!.. Ради Христа! Не казните… Я чувствую, что вы догадываетесь… Вы слишком тонкий человек, чтоб не догадываться…

Анна Порфирьевна не сводила с него сверкающего взгляда… Вдруг в горестном изломе поднялись её брови. Она закрыла веки и печально закачала головой.

Тобольцев в неудержимом порыве кинулся перед ней на колени.

– Маменька, простите!.. Знаю, что мне нет оправданий!.. Боже мой… Если б я предвидел, как мне придется расплачиваться за мое безумие!..

Ее лицо стало бескровно, как воск. И когда она открыла глаза, скорбные и гневные, полные ужаса и угрозы, у самого лица сына, – он содрогнулся невольно. «Ангел Васнецова… На Страшном суде…[135] Боже мой, какое сходство!»

Ее пальцы судорожно впились в его плечи.

– Неужели ввел в грех? – расслышал он задыхающийся, полный ужаса шепот.

Восторг озарил его лицо и сильно всколыхнул его тело.

– Нет, маменька!.. Нет… Верьте мне… Этого я не сделал… Я удержался. Из-за любви к вам я этого не сделал…

Она закрыла глаза, и все напрягшееся в страстном возбуждении, вытянувшееся тело её как бы осело сразу в руках Тобольцева. Трагическое выражение лица смягчалось постепенно.

– Я точно предчувствовал эту минуту, – как бы в истерике говорил он. – Я знал, что это вас убьет. Наконец… всё это кончено давно… И теперь мы только друзья…

По щекам её поползли две тяжелые слезы. Она опять открыла глаза и устремила их на темный лик византийской иконы, высоко в углу. По скорбному выражению её глаз Тобольцев догадался, что она молится.

Он поднялся с колен, сел рядом и робко взял руку матери. Она долго молчала, опустив голову.

– Тяжкий грех, Андрюша! – заговорила она вдруг глухо и слабо, словно силы оставили ее. – Теперь я вижу, ей с мужем не сойтись… И всю-то жизнь ты ей испортил…

– Ах, маменька! – Он схватил себя за кудри и рванул их. Но больше не прибавил ни слова, только зубами скрипнул.

– Не меня жалей, её… Не у меня проси прощения, а у нее. Чем ты вину свою перед нею загладишь? Она тебя не забудет. Такие ничего не забывают. И гляди, как бы греха не вышло…

Он испуганно взглянул на мать. Зеленая головка Лилеи вспомнилась ему. И он вдруг почувствовал мистический ужас.

Он встал. Ему было душно в этой сектантской комнате, где стены, казалось, укоризненными очами глядели на него, человека иного толка, иного мира.

– Советую сказать скорее!.. Через третьи руки дойдет, будет горше ей…

– Да, да, маменька… Конечно, скажу… Может быть, завтра, – рассеянно ответил он, целуя руку матери.

Но она по-прежнему осталась равнодушна к его ласке.

Он это вдруг почувствовал. Он с болью почувствовал, что между ними поднялась стена, через которую они друг друга не видят.

– Маменька!.. Вы сердитесь? Вы не простили.

Теперь в лице её он ясно прочел отчуждение.

– Больно мне, Андрюша… Ты говоришь, что меня любишь и чтишь? Нет… Кто чтит мать, тот и к другим женщинам подходит с опаской да с оглядкой… А ты разве призадумался на минуту, прежде чем её душу сгубить?

– Маменька, я протестую… Вы глубоко не правы… Что вы для меня святыня, в этом грех сомневаться! И я всеми женщинами на свете для вас готов пожертвовать! Даже моей будущей женой… Да, да… даже ею! И вы не можете, не смеете мне не верить!

Великая сила – слова! Он это знал всегда. Он опять был подле, гладил её руки и по лицу её видел, как смягчается её гордая и ревнивая душа. Но она не хотела сдаться.

– И в том, что я в Лизу влюбился, ни для вас, ни для неё оскорбления не было. Я Лизу всегда уважал…

– Хорошо уважение!.. Замужнюю-то женщину…

– Маменька, я Лизу уважал, а не институт брака, поймите!.. Я её свободной считаю… Да! Свободной, как все люди на земле!.. Маменька, я не требую от вас, чтоб вы со мной во всем соглашались. Я хочу только, чтоб вы допускали за мной право глядеть на вещи иначе, чем вы… Зовите меня беспутным, считайте меня легкомысленным… Но не говорите, что я не уважаю женщин… («Если, влюбляясь в них, не бегаю к мужьям за разрешением сойтись с ними», – хотел было он добавить, резко и со злобой. Но вовремя сдержался и смолк…)

Она также молчала, опустив глаза и сжав губы.

Совершенно расстроенный, он покинул Таганку. Предстоящее объяснение с Лизой затемняло ему блеск весеннего солнца. Упреки матери вонзались, как иглы, в его сердце. «Если случится несчастие с Лизой… Господи! Да где я себе покой тогда найду?..» Но, по тайной ассоциации идей, прелестная головка Сони внезапно всплыла перед ним, и он ей улыбнулся радостно и торжествующе… И опять почувствовал могучую, неистребимую жажду жизни, свободной, смелой, легкой… «Видно, горбатого могила исправит», – вслух подумал он и жадно потянул в себя дрогнувшими ноздрями резкий, возбуждающий воздух.