Лесник

Понуро и безмолвно возвращались при закате солнца Софрон Артемьич и капитан. Шедшие за ним крестьяне, кормившиеся в течении дня кое-какими краюхами хлеба, захваченными ими уходя из дома, сильно проголодались и предвидливый управляющий распорядился заранее, чтобы на половине пути их в Темный Бут, на поляне в Хомяках, перед избою лесника, изготовлен был для всех ужин, или, вернее, поздний обед… Дойдя до места, расселись перед наскоро сколоченными столами и приступили к трапезе. Софрон Артемьич всех благодарил, угощал и собственноручно поил вином; он как бы весь, намеренно, ушел в эту заботу, чтобы не думать о том, что собрало здесь этот народ, на какую помочь приглашал он сам его утром.

Капитан, с дрожавшими от устали членами, опустился наземь, едва пришли, и ото всякой еды отказался. Он был страшно бледен и словно на половину худее стал в течении этих суток.

Барабаш, обходивший кругом столов с баклагою вина и чаркою, дошел до него и – остановился:

– Иван Николаич, молвил он, и голос его дрогнул при этом, – очень вы натрудили себя и, можно сказать, всякого форсу лишились… Хотя вы теперича – не употребляете, однако я полагаю…

Капитан поднял голову, глянул ему в упор в лицо и, не дав ему договорить, протянул руку к чарке:

– Давайте! коротко проговорил он.

Тот налил. Переслегин выпил ее залпом.

– Еще! проговорил он.

– Иван Николаич, заговорил Барабаш, подав ему вторую чарку, которую капитан влил себе так же поспешно в горло, – как бы нам в ответе не быть… потому сами знаете, на счет этого по администрации строго… дисцыплина…

Переслегин уставился на него еще раз мутными глазами.

– Становому надо дать знать и следователю, понижая внезапно голос и как бы давясь, пробормотал Софрон Артемьич, – акт формальный требуется…

Судорога исказила на миг, все лицо капитана. Он не сказал ни слова, поднялся с места и неверным шагом направился к избе лесника.

– Куда это вы, Иван Николаич? недоумевая воскликнул управляющий.

– Спать хочу! отрезал он, не оборачиваясь и подымаясь на крылечко избы.

X

Местопребывание станового отстояло от Темного Кута всего на 15 верст, но конторщик, посланный туда в ту же ночь Софронон Артемьичем, вернулся утром с известием, что Евгений Игнатьич господин Потужинский вместе с господином судебным следователем уехали в уезд. Посланный их не дождался, а, передав письмо слуге, вернулся обратно.

Душевная тоска, овладевшая Софроном Артемьичем, только удвоилась от этой вести. Ему надо было какое-нибудь внешнее занятие, суета, нужны были чужия лица, чтобы оторваться от неё и забыться хоть на время. Когда он оставался один, у него спирало горло и теснило грудь, «как клещами», так как к весьма искреннему сожалению о «душе-барине», каким знал он Коверзнева с самых юных лет, примешивал и самое серьезное беспокойство о собственной своей судьбе, о том, кому из наследников Валентина Алексеевича достанется Темный Кут и даст-ли ему, Барабашу, этот неведомый наследник дожить свой век на насиженном и дорогом ему месте…

– А не знаете, вернулся Иван Николаич из Хомяков, Спиридон Иваныч? спросил он конторщика.

– Нету-с. Я сейчас мимо их комнат проходил: на замке.

– Так пойдем в контору. Месячный отчет это перво-наперво чтоб был наготове, а, окромя того, полугодовой баланс вывести надо, потому теперича, сами знаете, у нас метаморфоз, опеку назначат, наследство в дележ пойдет…

Спиридон Иваныч только вздрогнул.

Был уже час двенадцатый. Контора занимала особый флигелек на дворе усадьбы, и в ней, у раскрытого настеж окна сидели теперь друг против друга за покрытым клеенкою столом Софрон Артемьич и его помощник, перекидывая как бы в перегонку костяжками счетов, лежавших у каждого из них по правой руке. Они были так поглощены своим делом, что в первую минуту не обратили внимания на разговор, долетавший в ним со двора:

– Чтой-то вы, помилуйте, чего мне врать? Говорю, нету, вышли, пищал женский голос.

– Куда?… Спрашиваю тебя, куда ушел? говорил кто-то другой, как бы путаясь языком.

– В контору, так… так и скажи… баба! и пойду… все одно… контора!..

Барабаш первый поднял голову:

– Да это никак Иван Николаич? спросил он с некоторым недоумением.

Конторщик поспешно вывесил с места голову за окно…

– Они-с… с вашей Лукерьей, сказал он, как бы стыдливо помолчав перед тем и присаживаясь снова в столу.

Софрон Артемьич внимательно глянул ему в лицо.

Спиридон Иваныч слабо усмехнулся и опустил глаза.

В передней вслед за тем раздались тяжелые шаги.

Дверь широко распахнулась и в комнату вошел капитан.

Он остановился, оглянул сидевших своими круглыми, заметно осовелыми глазами и, чуть-чуть шатаясь, подошел в столу, кивнул Барабашу и тут же опустился на ближайший стул.

– Видели? Хорош? неожиданно захохотал он; – акт составьте, формальный… акт…

Он уронил голову на грудь и тяжело вздохнул. Барабаш с конторщиком испуганно переглянулись еще раз.

– Воды позвольте… воды испить, сказал через миг Переслегин, протягивая руку к графину, стоявшему на столе.

Конторщик, отличавшийся крайнею услужливостью нрава, поспешил налить ему воды в стакан.

Он жадно выпил, обтер губы, а с ними и все влажное от жары лицо своею большою красною рукой и – передохнул еще раз.

– Софрон Артемьич, начал он уже довольно твердым голосом, – кому мне должность сдать прикажете?

Тот так и всплеснул руками:

– Да что это вы вздумали, Иван Николаич, Бог с вами!..

– Спрашиваю: кому сдать? перебил его капитан, ударив кулаком по столу, – потому… сами видите…

Барабаш замахал руками:

– И не вижу, и видеть не хочу, и с вашей стороны, можно сказать, иллюзия одна и воображение чувств. Может всю ночь опять не спали и организацию свою расстроили…

– Пустое вы говорите! перебил его еще раз капитан и закачал головою; – на тех условиях шел, из мозгов не вышибешь! И он треснул себя при этом по лбу ладонью.

– Про какие это вы условия говорите, в тож не возьмешь, спросил, недоумевая, управляющий.

– Не знаете?… А когда я у вас за пять рублей лесником простым служил… в посконной рубахе ходил… в грязи свинья-свиньею лежал, – не помните?… И тогда он… благодетель наш, судорожно выговорил и оборвал на мгновение капитан, – он меня… Можете-ли, спросил, обещаться мне на счет вашей слабости?… Нет, говорю, стараться буду, а наверное обещаться не смею, потому уж раз…

Он закинул нежданно обе руки за затылок и крепко сжал ими свою коротко остриженную голову:

– А он… он мне на честь поверил… Назначаю, говорит вас, безо всякого вашего обещания, потому уверен, что сами вы откажетесь, когда почувствуете, «что опять впали»… Ну, вот я и… и впал…

Он встал на ноги.

– Так вы уж пожалуйста, Софрон Артемьич, избавьте!.. Мой совет вам хомяковского, Лавра Фадеева, главным поставить: знаю его с Севастополя, на 4 бастионе вместе служили, – твердый старик, сообразительный…

– Да помилуйте, Иван Николаич, чуть не плакал говоря Барабаш, – в подобную-ли минуту толковать об этом, когда у нас такой камуфлет вышел и, можно сказать, общий удар!.. И все мы не знаем теперича, что из нас будет, и самая наша резиденция какому господину попадет, – так что-жь нам заранее?… Может, Бог даст, и опять будет настоящий барон, с развитием…

Капитан покачнулся на ногах., рассеявшийся у него дурман начинал, видимо, опять туманить его голову:

– Ну, вы и целуйтесь с ним!.. А я уж не слуга… никому!.. Потому все прахом! Поняли вы: прахом все… Значит, не надо мол… не надо тебе ничего…

Голос его порвался внезапно: он махнул отчаянно рукою и направился в двери. Барабаш кинулся за ним:

– Вы куда же это, к себе теперича, Иван Ниволаич? Становой должен быть, юстиция, так от вас от первого показание потребуется…

– Акт, формальный акт! захохотал на это опять, совсем уже пьяно, Переслегин, – а он… Где он? отчаянно вскрикнул он вдруг, оборачиваясь на управляющего.

Тот невольно отступил на шаг. Капитан вышел из конторы и зашагал по двору в сторону конюшни, где привязана была у него в кольцу лошадь.

– Самого этого Лавра Хомяковского соврасый, сказал конторщик Спиридон Иваныч, следя за ним из окна, – туда, стало быть, опять поедет.

– Проспится там до вечера, одумается, досадливо проговорил Софрон Артемьич, садясь снова за свои счеты. И как бы «одумавшись» сам:

– С чувствием человек! промолвил он и глубоко вздохнул.

– Это точно вы говорите, одобрил Спиридон Иваныч, проводя по линейке черту под колонной прописанных им цифр, – ибо, Царство им Небесное, Валентин Алексеич настоящий благотворитель были, прямо так сказать надо.

– Из последних уже вельмож господин был, всякого малого человека понимать мог! добавил к этому Барабаш – и вытащил платок отереть выступившие, на глаза его слезы.

XI

Часа четыре после этого, во двор усадьбы, где за круглым деревянным столом, под развесистою липой, занимались послеобеденным чаепитием Софрон Артемьич с неразлучным теперь с ним конторщиком, въехала известная нам нетычанка с сидевшею в ней Пинной Афанасьевной Левентюк.

Она осадила лошадку свою у крыльца и заговорила тут-же с лихорадочною поспешностью:

– Слышала, слышала, ужасный факт, ужасный!.. Я впрочем прямо в глаза ему сказала тогда: он был, очевидно, под влиянием аффекта. Это даже случаем нельзя назвать, а просто психиатрический казус… Где Иван Николаич? перебила она себя разом этим вопросом.

Софрон Артемьич, которому «ученые слова» неизменно внушали и некий благоговейный трепет, и желание не ударить, с своей стороны, лицом в грязь, подошел в девушке и, скинув с головы шляпу, проговорил с видом особенного достоинства и изысканной сдержанности:

– Не могу в сей момент ответить вам, сударыня, с достаточною фундаментальностью, ибо личность, которым вы интересуетесь, был здесь, точно перед полуднем, но опосля того не видали, – так сказать, улетучился.

Она насмешливо прищурилась на него:

– Как это вы сказали: «интересуетесь?» Предваряю вас, что пренебрегаю этим намеком. Я держусь простых человеческих отношений и не допускаю никакой буржуазной сентиментальности. Я ждала сегодня капитана в Мурашках, а как он не приехал по обещанию, то я пожелала узнать о нем… что он очень расстроен? спросила она уже другим, более теплым и сочувственным тоном.

Софрон Артемьич вздохнул.

– Сами понимаете, Пинна Афанасьевна, какой для всех нас капут представляет такое, можно сказать, ненатуральное и совершенно даже невменяемое событие, которого вовсе и предвидеть невозможно никому.

– Ужасно, ужасно! воскликнула она, вздрогнув невольно; – гроза эта просто в Библию заставила меня верить: я поняла легенду о потопе… В этой избе у лесника я провела ужасные часы… Иван Николаич уехал тут-же, оставил меня там. Это по буржуазному кодексу общежития и не совсем правильно. Но я не претендовала на него за это, находя его поступок вполне гуманным…

– И такую революцию произвело это на него, можно сказать, заговорил шепотом Барабаш, – что он, ни с чем не сообразно даже, как объявил сегодня нам с Спиридон Иванычем, вознамерился должность свою покинуть.

Пинна Артемьевна так и вскинулась:

– Как кинуть! Да чем же он жить будет?

– Это вы, то есть, именно в точку попали, мадмуазель, – чем жить-с, потому буар-манже, это первое-с, усмехнулся Софрон Артемьич.

– Ну, это мы еще увидим, как он кинет! воскликнула она высокомерно. – Да где он теперь, не знаете вы разве? – беспременно в Хомяках, Пинна Афанасьевна, должны находиться в настоящую минуту, сказал конторщик Спиридон Иваныч, со свойственным ему стыдливым и отчасти таинственным видом, – они даже на лошади лесника тамошнего сюда приезжали…

Девушка кивнула ему, круто дернула возжею одной рукой, другою хлестнула по спине своего пегашку, и нетычанка её, описав широкий круг на дворе, запрыгала по дороге в Хомяки, гулко расплескивая зеленоватую воду не просохших еще после грязи луж.

Она была не на шутку раздосадована и взволнована. Прежде всего, «как смел он, не сказавши ей ни слова, заявлять о таком абсурде, как это намерение отказаться от своей должности?» Само собою, слова одни, потому что она «ему никогда не позволит»… Она давно успела привыкнут держать капитана, по отношению к себе, на положении полного крепостничества; давно уже воля её была для него священнейшим законом. А затем она беспокоилась о нем… Любила-ли она его? Она никогда не была в состоянии ответить себе на это серьезно, как не в состоянии была никогда дать положительный ответ на просьбы его выйти за него замуж. «Посмотрим, кто знает, заслужите!» говорила она с громким смехом на его признания, а когда он приходил в слишком большое уныние от её «жестокости», подставляла ему под губы свои пухлые ладони, «чтоб ему терпеть было легче», и опять принималась хохотать беззаботно и беспощадно…

Но она «привыкла к нему», к его обожанию, к тому, чем обязана она была ему. Он был для неё источник всякой благостыни, нежданно пролившейся на нее по приезде её из Петербурга, где жила она, слушая какие-то курсы, на 15 рублей в месяц. У вчерашней неряшливой «студентки» были теперь и красивые обои на стенах «келейки», отведенной ей теткою в Мурашках, и мягкая мебель, и ковер перед диваном, и розаны на столах, и журналы, и свой «экипаж», и какие-то фетры из Лондона и американские непромокаемые сапоги, чтобы ходить с ружьем «на бекасов» в болото. И за все это даже спасибо от неё не требовалось, все это подносилось ей как должное, с видимым страхом, что все это недостаточно хорошо, всего этого мало, с несомненным убеждением, что к ногам такой царицы как она к месту повергнуть лишь разве сокровища Индийской императрицы…

Она «привыкла к нему», да, – и никогда так сильно не сказывалось это ей, как в эту минуту. «Революция какая-то произошла с ним», повторяла она мысленно слова Барабаша; она «могла потерять его», смутно чувствовала она, и какое-то непривычное тоскливое беспокойство мутило ей душу… «И все из за какой-то сентиментальной кислятины»! – пробовала она объяснить себе «выходку» капитана одною из тех забористых «радикальных» фраз, которых, к сожалению, было слишком много в её словах, – но внутреннее, не затронутое чувство правды тут протестовало против такого объяснения и молодое сердце девушки щемило чувство жалости и уважения к тем поводам глубокой скорби, которые прозревала она за образом действий своего обожателя…

– А все-таки дозволить ему сделать эту глупость нельзя! решила она, нетерпеливо похлестывая возжею свою и так очень усердно работавшую ногами лошадку.

Она доехала до Хомяков. Старик лесничий, Лавр Фадеев, сидел на крылечке своей избы и попивал из глиняной кружки целебный чай, который, как мы знаем, учил его изготовлять венгерец коновал, взятый в плен под Дебречином. Он встал и вытянулся, увидав «барышню».

– Здесь Иван Николаич? крикнула она ему.

Он как бы несколько смущенно передернул усом, показалось ей, и замешкал ответом.

– Здоров он? поспешно спросила она на это.

– Ничего-с… здоров, промямкал усач.

– Что значит: «ничего-с?» нетерпеливо вскликнула она; где он?

– Не могим знать…

Пинна Афанасьевна даже в лице переменилась:

– Это что такое? Вы говорите: «ничего-с, здоров», значит, вы его видели! Как-же вы теперь уверяете, что не знаете, где он?

Убедительность и горячность тона этого рассуждения с разу сбили с толку старого, служивого.

– Я, вашес… извините!.. Как мне приказывали, так я и отвечать должен, забормотал он.

– Кто приказывал, капитан? Он приказывал вам говорить, что не знаете, где он? А я сейчас из Темного Кута; мне там прямо сказали, что он здесь… Подержите мою лошадь, – я пойду в нему… что это за мальчишеское прятанье!

Лесник поспешно сбежал с крыльца и взял пегашку за узду:

– Доподлинно позвольте доложить вам, ваше с… нету их здесь, сказал он.

– Как нету, когда я знаю! Он сюда поехал, на вашей лошади, он был здесь…

– Были, да… да ушли, решился наконец выговорить старик.

– Ушел? Пешком, значит?

Он только головою повел.

Она подозрительно прищурилась на него:

– Гулять пошел?

– Стало быть, что гулять, подтвердил он, как бы обрадовавшись такому объяснению, – потому как несколько головой отяжелели… словно сорвалось у него с языка.

Она поняла и примолкла, пасмурно задумавшись…

– В какую сторону пошел он? спросила она через минуту.

Старик внезапно поморщился, отвернув лицо, и махнул неопределенно рукою.

– А все туда-же! проговорил он странным голосом.

Пинна Афанасьевна поняла опять:

– К Ведьмину Логу?

Он пожал плечами и, все так же не глядя на нее:

– Со вчерашнего вечера, молвил он, четвертый раз ходят. Всю ночь хоша бы глаз сомкнули. Проходили вчерась весь день с народом, а и сегодня покою себе не знают… Все это у них в голове, как-мол нам, Лавра, тело оттуда достать, чтоб по християнству, значит, и как они такого большего звания господин были… А как его оттоле достанешь, сами посудите, когда болото проклятое, может, скрозь всю землю идет, и дна ему нет, и только одно, что самому доставаючи погибать следовает!..

– Я его сейчас верну оттуда, вскликнула Пинна Афанасьевна, – а если он опять как-нибудь вздумает, скажите ему, что вы мне пожалуетесь, что, я приказывала вам не пускать его.

Дорога была так размыта третьягоднишнею грязью, что прошло не менее часа времени, пока успела она добраться до просеки, где встретилась она тогда с Коверзневым. Вода, залившая Ведьмин Лог, добегала до половины этой просеки. Она едва узнала место, – как едва узнала капитана, которого увидела сидящим на срубленном пне, у самой воды, с головою низко опущенною на грудь. Он не только не походил на себя, но, как говорится, ни на что не походил. Он третий день не раздевался; лохматый, в порванной в лохмотья, покрытой грязью одежде, со своею потерявшею теперь всякую форму тирольской шляпой, откинутой на затылок, он напоминал тот отталкивающий облик бродяги, в каком на провинциальных театрах традиционно выступает в последнем акте главное действующее лицо драмы Тридцать лет или жизнь игрока.

Какая-то смесь ужаса, отвращения и сострадания охватила девушку при этом виде. Но она нашла силу превозмочь свои ощущения и, осадив лошадь, крикнула ему сколь возможна спокойным голосом:

– Капитан, что вы тут делаете?

Он вздрогнул от звука её голоса – стука тележки он видимо не слыхал, – и подался внезапно вперед с такою как бы испуганною поспешностью, что шляпа свалилась с его головы, и сам он едва сохранил равновесие.

– Иван Николаич! вырвалось у неё невольно из груди скорбным упреком.

Он обернулся на нее, понял… Воспаленные зрачки его глядели на нее не то дико, не то бессознательно. Икота от времени до времени прорывалась сквозь его спекшиеся губы, подергивала его лицевые мускулы.

– Ну, да, вот… как видите… Полюбоваться можно! пролепетал он с неестественным харканьем и поднялся с места.

– Послушайте, Иван Николаич, все это вздор, поспешила она заговорить, – я приехала увезти вас отсюда.

Он молча, не глядя на нее, закачал отрицательно головой.

– Вы не хотите? воскликнула она; – послушайте, ведь это абсурд!.. Я не понимаю, что с вами делается… Мне сейчас сказал ваш Барабаш, что вы и от места своего отказываться хотите?..

– Верно! произнес он еле слышно, но с поразившею ее твердостью интонации.

Ее начинала разбирать досада:

– Вы, должно быть, двести тысяч выиграли, пылко возразила она, – потому что жить, ведь, чем-нибудь надо…

– Зачем? глухо, с растерянной улыбкой проговорил он на это.

– Как зачем? повторила она озадаченно, – ведь потому что ваш Валентин Алексеич из-за своего упрямства…

Она оборвала разом, испуганная выражением его лица. Всего его будто свела бесконечная внутренняя мука. Он качнулся на ногах и каким-то судорожным движением протянул руку с направленным на нее указательным пальцем:

– Из-за вашего слова!.. Голос его хрипел и прерывался: – зачем вы ему это слово сказали?

– Какое слово?.. Она вся вспыхнула: – это, за что вы и тогда на меня рассердились, да? Что я ему сказала про барские капризы?..

– А! Помните! надрывающим смехом рассмеялся вдруг капитан; – чем упрекнуть вздумали!.. Барство!.. Он человек был, настоящий, Пинна Афанасьевна!.. Из мертвых, почитай, воскресил меня этот человек… А вы ему сказали что! И эти все слова ваши, сами знаете, кимвал один… Только он не мог после этого ехать с вами, и… и где он теперь, где, Пинна Афан…

Безумное, потрясающее рыдание вырвалось из этой широкой груди и откликнулось каким-то нечеловеческим отзвуком в глубине лесной чащи. Девушка вздрогнула. Эта истинная, эта святая человеческая скорбь захватывала ее за лучшие стороны её души. Крупные слезы выступили мгновенно из глаз её и покатились по щекам.

– Иван Николаич, милый, заговорила она прерывающимся голосом, – это ужасно, ужасно! – Но вы сами понимаете, могла-ли я думать, что эти глупые слова, в самом деле, будут иметь такие последствия… Да и точно-ли от этих слов? Ведь он и раньше никак не соглашался вернуться в Хомяки… Но все равно, я виновата, я признаюсь, что вообще говорю, по привычке, многое… ненужное; простите мне!.. И прошу вас, милый, перестаньте так убиваться! На вас, просто, смотреть больно!..

Он тем временем как бы совладал с собою и, отерев лицо свое рукавом, молча глядел на нее отрезвевшими и безнадежными глазами:

– Ведь как вы ни любили этого человека, продолжала она, – он был прекрасный: достойный, я знаю, я понимаю вас, – но сами вы знаете, каждая человеческая жизнь есть самоцель…

– «Самоцель»! с усилием, медленно повторил Переслегин: – кимвал, Пинна Афанасьевна!..

Она покраснела слегка, но не рассердилась – и улыбнулась даже, несколько через силу:

– Вам и это мое слово не нравится? Извольте, я беру его назад. Но сущность остается все-таки та же. Неужели потому что его нет более, для вас уже ничего не осталось в жизни, ни радостей, ни привязанности?..

Он усмехнулся вдруг горькою, горькою усмешкой:

– Должно быть, не надо мне этого ничего… и не бывать!.. Жена была… Он… Кому я только всю душу… прахом все, прахом. Не надо!..

– А я, Иван Николаич, вы меня забыли? вскрикнула в неудержимом порыве девушка, – вы говорили мне сто раз, что любите меня, умоляли быть вашей женою… Ну, хорошо, я согласна, я за вас пойду… когда хотите… Только придите в себя, уедемте отсюда скорей!..

Он поднял еще раз на нее глаза, полные тоски и как бы испуга:

– Я, действительно, Пинна Афанасьевна, за… за счастье думал, потому… достойным себя почитал… А теперь… Сами вы видели!..

– Это ничего не значит! торопливо возразила она; – с кем это не бывало!.. Поедемте сейчас в Темный Кут, я вас довезу. Ложитесь спать, а завтра забудем оба и думать об этом…

Капитан уронил голову и прошептал дрожащим голосом:

– Вы, может быть, действительно, Пинна Афанасьевна, по молодости… и по доброте вашей… А мне не забыть-с… не забыть-с никогда!..

Она вся изменилась в лице. Слова его имели для неё совершенно определенный смысл: он уже не ожидал от неё счастья, он не в состоянии будет простить ей никогда то, что она сказала покойному Коверзневу и что «в возбужденной голове своей» почитал он причиною его трагического конца… Ей стало и больно, и обидно до слез…

– Послушайте, Иван Николаич, молвила она, – вы расстроены в настоящее время, и я поэтому не хочу признавать то, что вы сейчас сказали, за ваше последнее слово. Если вы не согласны теперь ехать со мной, я вас, конечно, увезти силой не могу; но я уверена, что вам самим сделается стыдно, и что вы завтра приедете просить у меня прощения за то, что так огорчили меня сегодня… И я вам прощу, потому что я, может быть, часто и вздор говорю, но в сущности, очень добрая, как вы и сами сейчас сказали, промолвила она, скрывая душевное волнение под этой напускною шутливостью тона.

Он молчал и как бы насмешливо, почудилось ей, покачивал головою. Ее взорвало это «пренебрежение», которого ни в каком случае не могла она ожидать от него.

– Послушайте, капитан, пылко, с загоревшимся взглядом воскликнула она, – я вас буду ожидать завтра целый день в Мурашках. Если вы не приедете, я после завтра уеду в Петербург… Вы знаете, что я только из-за вас жила в здешних местах.

Он, будто движимый какою-то пружиной, вскинул на нее вдруг с какою-то жадностью свои большие, круглые глаза. Выражение мучительной борьбы сказалось на мгновение в его чертах… Веки его заморгали, дрогнули судорожно губы… Но все это так же мгновенно исчезло. Он взглянул в сторону, махнул рукой…

– Что же делать, Пинна Афанасьевна, проговорил он тихо, тихо, как бы про себя, – дай вам Бог!..