Одиссей Полихрониадес

Выслушав все это, Дели-Пе́тро снова встал, простер руку, прося внимания, и продолжал так свои рассуждения:

– Я не люблю французов. Англичане мне нравятся больше. Я люблю, чтоб у нации было что-нибудь свое, местное, ей собственно принадлежащее. Мне нравится, что у англичан есть многое, только им одним свойственное. Какие-то любопытные и даже бессмысленные вещи. Чрезвычайно я это люблю! Но я не люблю, что англичанин всегда аристократ… Это глупо. Другое дело – русский. Сейчась он аристократ самый гордый и грозный… «Пошел ты вон, такой-сякой!.. кюпек-оглу (сын собаки!)» – Хаджи-Хамамджи топнул ногой и крикнул на весь дом сильным голосом. – А потом…

Тут Хаджи-Хамамджи приостановился, осмотрелся, как бы отыскивая кого-нибудь, увидал меня около себя, обнял меня одною рукой за плечо, нагнул ко мне голову довольно нежно и совсем изменившимся голосом с необыкновенною тонкою и верною выразительностью представил немного угрюмую ласку русского солдата или даже офицера, говоря не совсем чистым русским языком.

– Ну, здравствуй, брат! Как ты, брат, поживаешь? Пойдем водочки выпьем.

Это было так верно, этот внезапный переход от брани к доброте до того был похож на манеру тех русских военных, которых я еще так недавно в детстве моем видел в Тульче, что я забыл всю скромность, надлежащую моему возрасту при старших, и воскликнул с восторгом:

– Что́ за правда это! Что́ за правда! Такие они! такие!

Несториди взглянул на меня подозрительно и, ни слова не говоря, показал мне рукой, как будто человек погружается куда-то, ныряет во что-то.

– Это я, учитель? – спросил я. – Куда это? я не понимаю хорошо…

– Tu quoque, Brute! – сказал Несториди печально. – Куда? еще ты спрашиваешь? В поток панславизма…

Я не нашелся отвечать на этот укор. Дели-Пе́тро, однако, не умолкал.

– У русских есть нечто, – продолжал он, – и властительное и примиряющее!.. Посмотрите у нас здесь. Грек ненавидит турка; турок ненавидит грека и араба; автохтон Эллады не хочет признавать одинаковых прав за греком, вне свободной Эллады рожденном; болгарин тех стран, где я живу, как мне кажется, презирает болгарина-шо́па; Сербия и Черногория в антагонизме; друзы и марониты пылают друг против друга зверскою враждой… А русскому все равно. Ему всякий брат. «Э! брат! брат!» Только не бунтуй против государя. Этого русский требует… Я вижу тут нечто глубокое. Я вижу тут не притворство, а естественное свойство русского духа. Во-первых, я скажу и сам про себя: я не дипломат; я политик. Je ne suis pas diplomate, mais je suis grand politique. Mon coeur ast très large! Je n’fi pas un coeur de Metternich, mais ma teste (так говорил он вместо tête) ma teste est de grand politique! Итак я вижу здесь нечто глубокое! Я вижу, что русские могут одинаково действовать с успехом и на мусульман, и на православных, и на буддистов, и на последователей Конфуция… Тут может быть сокрыты гигантские предначертания исторических судеб. Был граф Амурский – будет граф Заамурский, будет граф Брамапутрский… Это верно! «Пошел ты вон, такой-сякой! Сын собаки!» А потом – «Ну, как ты, брат, поживаешь? Не выпить ли водочки?» А может быть… а может-быть и наоборот… т.-е. прежде: «не выпить ли, брат, нам водочки?» И потом: «пошел вон!» И это ведь способ недурной. А?

Тут уже все, и Иссакидес, и я, и сам Несториди засмеялись громко.

Несториди тогда еще был далеко от мысли о союзе с турками, да и теперь, когда он склонился, под влиянием греко-болгарского дела, к подобному союзу, его мысли были вовсе другие, почти противоположные мыслям Дели-Пе́тро. Не изгонять правительство с Босфора, не бунтовать противу него, вступая в союз с недовольною партией мусульман, стало теперь целью его; напротив того, хранить султана на Босфоре до той минуты, пока эллины выждут себе удобного случая самим завладеть наследием халифов. Так думает теперь Несториди и все передовые люди подобные ему.

Тогда он еще не дошел до этой мысли; славянское движение не казалось еще очень сильным и опасным; и не все последствия его можно было предвидеть; церковного разрыва еще не было у нас с болгарами; а турки были в то время гораздо суровее и смелее[84]…

Тогда политическая мысль была труднее и запутаннее для таких людей, как Несториди, и единомышленников его.

Однако он возразил на красноречивые речи Дели-Пе́тро очень обдуманно, тонко и глубоко, хоть и с односторонностью.

– Если русские, – сказал он, – имеют в себе те два свойства, о которых вы говорите, редкую личную доброту и государственную строгость… то это-то и есть наше величайшее несчастье. Они все возьмут! Иго их будет легче всякого другого ига, и нашего имени греческого не останется…

– Греческое имя пропасть не может! – с жаром перебил Исаакидес. – Греки сохранились под несколькими веками такого ужасного и дикого ига, что им больше нечего бояться за свое будущее…

Несториди усмехнулся презрительно и, не возражая ему прямо, продолжал свою ясную и твердую речь, в которой каждое слово резало как алмаз:

– Греческое имя погибнет бесследно под давлением стомиллионного славянства. Дружеское давление единоверцев опаснее вражеского ига мусульман. Мусульмане не сливаются с побежденными; они лишь одну част их претворяли прежде в себя насилием, посредством обращения христианских детей в янычарство, посредством пропаганды, очень редко удачной, посредством браков с христианскими девицами, которых дети тотчас же и отделялись вовсе от родной нации, их мать произведшей. Черта разграничения оставалась глубока и понятна всякому. Но славяне? Но русские? Они будут ходить в одну церковь с нами, они как Бунин будут сами с лопатой строить наши храмы; они будут венчаться с нашими дочерьми; они добры и ласковы; а начальство их строго и искусно…

– Грек хитрее русского, – сказал Исаакидес.

– Да! Но Россия несравненно мудрее Греции, брат ты мой! – возразил Несториди. – Мы все, раз освободившись от турок, не хотим терпеть никаких стеснений… И я первый таков. Мы все аристократы, и каждый из нас хочет быть первым. А в России люди покорны, и машина государства идет твердо и спокойно, раздробляя в прах пред собою все, что́ противится ей.

Дели-Пе́тро, который во время этого спора глупого Исаакидеса с умным Несториди, сидел и наклонялся то туда, то сюда, приставляя руку к уху своему и стараясь не проронить ни одного слова их, встал тогда, взял шляпу, трость свою и сказал:

– Прежде чем пожелать доброй ночи гостеприимному хозяину, я требую еще одного слова… Выслушайте меня. Греки пропасть ни в каком случае не могут! Они вступили на историческое поприще еще за тысячу пятьсот каких-нибудь лет до Рождества Христова, и с тех пор ничто великое не может свершиться без них. Итак, возвращаясь к русским и к их всемирному владычеству, я скажу вот что́. Кто-то из французов сказал: «Opposez-vous au mouvement, il vous écrase; mettez-vous a sa teste, vous le dominez». Итак русские – великая завоевательная нация. Она завоевательна даже иногда вопреки себе. Она из семи-восьми миллионов, с которыми начал Петр Великий, почти не замечая сама того, возросла в течение двух веков до семидесяти и более. Пораженная, хотя и со славою, но все-таки пораженная в Крыму, она приобретает Кавказ и Амур.

Россия должна расти даже вопреки себе. Нравится ли нам, грекам, это или нет, она возьмет Константинополь. Большому дому нужна большая дверь! Но эта аристократическая, завоевательная нация не способна к развитию наук и искусств… У неё нет великих философов и поэтов… и знаменитых во всем мире художников и ученых… У неё есть вот какие люди: великие политики и полководцы… Но где у них лорд Ви́рон? где у них Платон и Сократ? Где у них о́ Не́втонос, о́ Ло́ккос?.. Вот назначение греков в среде славянского океана: флот, торговля, искусство…

– Пусть будет и по-вашему, – сказал Несториди, провожая его в прихожую…

– Что́ за дьявол! – вскрикнул вдруг Дели-Пе́тро. – Теперь я вижу, что забыл фонарь мой… И посадят меня турки в кулук[85] без него. Что́ мне делать!

Тогда я сказал ему:

– У меня есть фонарь, господин мой, не угодно ли, я вас провожу?

Хаджи-Хамамджи горячо поблагодарил меня, и мы вместе хотели уйти. Но Несториди спросил у меня:

– А Бреше? Ты был в консульстве. Что́ там делается?

– Да, да, – подтвердил Хаджи-Хамамджи и поспешил подставить мне ухо.

Я сказал, что все прервано с Бреше, что я сам переписывал даже циркуляр, наконец рассказал и о том, как г. Благов не распечатал конверта француза.

Все помолчали и переглянулись.

– Это хорошо! – сказал Несториди.

– Радуюсь, душевно радуюсь! – воскликнул Исаакидес. – Радуюсь за твердость благословенной нашей России! Радуюсь!

А Хаджи-Хамамджи подумал, подумал и, обращаясь к обоим собеседникам, весело сказал:

– Что́ же это? Я хочу видеть этого человека… этого Благова… Посмотреть, Бунин он или не Бунин… Велико-Росский или Малый-Росский? А? Вот мне что́ любопытно! Вы сведете меня к нему завтра?

Несториди отвечал, указывая на Исаакидеса:

– Вот человек русской партии. Он сведет. Да и одни идти можете.

После этого мы простились и ушли вместе с Хаджи-Хамамджи. Дорогой он расспрашивал меня очень любезно об отце моем и о матери, и о гимназии, и сказал мне, что он в Эпире в первый раз и что Эпир ему больше нравится, чем Фракия и Македония.

– Да, – отвечал я ему, – особенно у нас в Загорах все люди очень умны.

– Загоры ваши – слава нашего греческого племени. Сулия – слава воинская; Загоры – слава умственная и торговая, – сказал он.

У дверей церкви св. Марины мы простились; я просил его взять до завтра мой фонарь и принести его в русское консульство, «в которое я на-днях совсем перейду по величайшему желанию самого консула», – прибавил я.

– А, – сказал Дели-Пе́тро, принимая от меня фонарь и смеясь, – так вот почему учитель сказал, что вы погрузились совсем в поток панславизма. Не бойтесь. Это ничего. Вы воспользуйтесь всем, что́ нужно вам от русских, и вынырните опять эллином… Каподистрия разве не остался лучшим из греков? А? Не бойтесь… Грек и растяжим, и крепок как сталь!.. Понимаете?.. Покойной ночи вам, мой добрый!

И, пожав мне руку, любезный купец ушел с моим фонарем.

Было уже около одиннадцати часов ночи, ибо разговор у Несториди продолжался долго. Наконец я решился ударить в дверь раза два не громко… И, к стыду и удивлению моему, сам священник, пройдя через весь двор по снегу, отворил мне дверь.

Я попросил у него прощения, объясняя, что меня задержал Несториди, и он не сказал мне ничего на это, только спросил:

– А Бреше?

Мы пришли наверх; у него горели еще свечи, и на турецком столике, поставленном на диване, лежала развернутая книга Ветхого Завета. Он опять трудился над своим албанским переводом. Сев, он с живостью переспросил меня еще раз:

– А Бреше?

Я рассказал и ему о деле Бреше, все, что́ видел и знал. Мне ужасно хотелось спать, но вместе с тем мне хотелось и другого: я желал скорее узнать от него, как он смотрит на мое переселение в русское консульство.

Пересиливая дремоту мою, я стоял пред старцем несколько времени молча. Он сказал мне сам:

– Время тебе отдохнуть теперь. Иди.

Тогда я решился открыться и пришел в волнение, от которого вдруг исчез весь мой сон. Я начал так:

– Отче! Господин Благов очень желает, чтоб я перешел в консульство. У них есть большая письменная работа, и он предлагает мне деньги, чтоб я помогал, потому что она спешная. Он очень желает.

Отец Арсений, всматриваясь в меня, отвечал:

– Правду ли ты говоришь?

Я отвечал, что правду, но конечно чувствовал, что не совсем, потому что Благов не сказал мне: «я очень желаю», не просил меня, а сказал только: «Переходи, если хочешь, впрочем, как знаешь».

Лгать мне больше не хотелось отцу Арсению, и потому я о желаниях Благова умолчал, а повторил из его слов только то, что́ было и правда, и выгодно моему малодушию.

– Верьте мне, что работа у них очень спешная и что он мне деньги даст за нее.

– А училище? – спросил отец Арсений.

– Я только буду помогать в часы свободные от уроков; за деньги. Несколько лир золотых.

Отец Арсений ответил мне, что я все-таки уже не дитя. Приказал написать матери и потом делать, как хочу и как знаю.

После этого, давая целовать на прощанье мне правую руку свою, почтенный человек этот прибавил:

– Не знаю я, сьне мой, правильно ли ты идешь по этому пути. Как будто бы, мне кажется, отец твой не слишком желал этого! Однако, как знаешь. И так как месяц этот еще не кончился, то я тебе возвращу половину платы, которую мне внесла за него вперед твоя мать. Покойной ночи тебе, дитя мое!

Я удалился, вздыхая и жалея отца Арсения, в мою холодную и маленькую комнатку, в которой, копечно, не было печи, а только один давно потухший мангал. Мне стало очень скучно ложиться на жестком диванчике в такой мороз без огня. Я вспомнил о чугунных печах и огромных мангалах Благова; о том, что там меня будут греть и питать уже не так, как здееь, и не только бесплатно, но будут еще и золотые деньги платить мне самому за пустую работу переписки. И жалость, которую я на миг почувствовал к отцу Арсению, начала исчезать, как искра в полном сосуде воды. Да! Душа моя была в этот вечер полна, как сосуд, налитый драгоценною и опьяняющею влагой, которая поднималась и лилась через край…

Я завернулся в два ваточные одеяла и в шубу мою и лег лицом на подушку, холодную как лед… И думал…

Волна за волною несла меня к русскому порогу, к порогу, который для меня тогда казался так недосягаем, так прекрасен, так высок…

Волна за волною… все выше, все выше… все выше! Волна эта была чистого и голубого цвтета, как само небо, но она была очень холодна… Я вздрагивал на миг от холода и страха, когда волна эта, упускаясь, падала немного вниз подо мною… я вздрагивал и видел снова мрак и пустоту вокруг себя на мгновенье. Но вода опять синела и уже без колебаний, без волнения и без сотрясений этих скучных, поднималась ровно, ровно, наверх над зеленым двором богатого дома с резным потолком и протекала без шума и препятствий в открытые окна русской галлереи… Галлерея была полна народа…

Около меня стояла милая, невинная отроковица высокой игемоннческой крови, родная сестра Благова – Зельха́. Шопотом она говорила: «Милый мой! Нареченный супруг мой! Одиссей мой, ты для меня все на свете. И брат, и повелитель, и муж и отец. Тебе повинуясь, я стала такая же христианка, как ты, и теперь, лобзая твои ноги, я молю тебя… Я озябла в этой волне, дай завернуться мне в твою рысью шубу…»

– Постой, – говорю я сурово. – Я жду чего-то… Подожди! – И я сам завертываюсь в шубу крепче; мне самому очень холодно…

Бреше стоит в деревянных башмаках и бумажном колпаке и держит на плече вилу. Он смотрит вниз, как человек глубоко униженный.

Толпа между тем расступилась, и г. Благов подходит к нам. Он в генеральских эполетах, в латах, в трикантоне с плюмажем, который льется по плечам его почти до земли; как душистый водопад белого пуха…

Он возлагает на меня и на Зельху́, вместо брачных венцов, командорские знаки св. Станислава на красных с белым широких лентах, меняет их на нас три раза и отходит прочь, говоря:

– Граф Каподистрия! Vous n’êtes pas diplomate, mais vous êtes grand politique…

Он отходит, и белые перья льются, льются каскадом вокруг него, и он весь исчезает в белом снегу далеко за озером на горе; я уже не вижу его более. А вижу пред собой Хаджи-Хамамджи, который, расправляя бакенбарды, благословляет меня с милою Зельхо́й на совместный путь многотрудной жизни; он благословляет нас, приветливо улыбаясь нам.

Мы оба с Зельхо́й благодарим его с жаром и целуем его руку.

Потом я вижу, что мрачные глубокие глаза моей невесты уже не ниже моих, а горят таинственным огнем, прямо против моих, и губы её, полные, полные, горячия, горячия, тоже касаются моих губ… и она шепчет мне тихо: «Барашек мой милый… Очи главы моей, Одиссей, радость ты моя, птичка моя золотая… Не знаешь ты, что́ я такое, Одиссей? Я горькая ядовитая травка. Я демон маленький… Я самый молодой и самый маленький из малых бесов твоих… И я выпью до дна, Одиссей, твою чистую, голубую, ровную, ровную душу, которая только сегодня полилась через край…» И я отвечал ей: «Пей, моя царевна! Пей, сестра моя, мою голубую, ровную душу!»

XV.

Утром на следующий день я, почти обезумев от радости и еще раз поклонившись отцу Арсению, перебрался с пожитками моими в консульство… Загорская мечта моя осуществилась… Я сделал первый шаг на крутом, но восхитительном пути почестей, роскоши и славы! «Быть может вся будущность моя теперь…» – начинал думать я, вздыхая от блаженства, но благоразумно тотчас же сам клал себе предел: «Остановись, молодой Одиссей, пути Провидения неисповедимы и свет видел великих мужей низвергнутых в прах неумолимою судьбой!» Я даже приводил себе на память знаменитый миф Сизифа, никогда не перестающего катить тяжелый камень в гору – и катил его напрасно… (О нем же на-днях только что прочел я в книге.) Мне приходила также на ум осторожность отца моего, его правило турецкой мудрости: «Яваш, яваш[86]… все будет, все совершится понемногу!» Но мне было так весело и приятно, что я правило это прилагал к обстоятельствам моим в том смысле, в каком мне было выгоднее… Я говорил себе: «Да! вот все свершится! Все желания наши могут быть исполнены! Надо только Бога не забывать!..» И тут же забывал Его… Ах! горькая травка! Ах, душистый цветок моего сновидения, и тебя, Зельха́ забавная, я буду видеть часто теперь…

Не знаю, как и когда случилась эта перемена… так скоро! В один день… Сон ли этот вчерашний так сблизил меня с нею? Час ли просто пришел такой?.. Не знаю. Но я уже не нападал больше на Зельху́, не бранил её, а напротив того, начинал улыбаться, вспоминая её резвость, начинал даже как будто и жалеть ее и думал: «Тоже ведь и она, бедняжечка и сироточка, бьется и убивается, хлеб приобретая себе. Не осуждай – да не осужден будешь, Одиссей мой!»

Небольшая комнатка, которую приказал для меня приготовить г. Благов, мне показалась прекрасною. В ней было только одно окно, но оно было велико и красиво и вид из него был очарователен!.. Диван был в этой комнате всего один и не очень большой, но обит он был пестрым ситцем, с такими крупными лилиями и астрами, что их можно было долго и приятно созерцать задумавшись, если наскучит глядеть в окно на город, сады и минареты, на тополи садов и на горы за городом. Можно было сделать и больше того; можно было внезапно уединиться от всего мира и забыть даже об Янине, обо всем Эпире и обо всей Турции. Для этого достаточно было только спустить на окно расписную европейскую штору, которую уже, полюбив меня и угождая мне, повесил добрый Кольйо. На ней изображена каменная угрюмая башня в густом лесу, в лесу таком зеленом и веселом, каких, кажется, и не бывает в самом деле… И к этой башне, и по этому лесу прекрасному едет один воин европейский на хорошем коне; на шлеме его высокие перья и в руке его большое копье…

Спущу я – и радуюсь; подниму – и любуюсь.

И мангал пылает жаром около меня, и стол для смиренных занятий моих покрыл Кольйо зеленым сукном, как для какого-нибудь мудреца, и образ Божьей Матери загорский мой, Широчайшей Небес, я повесил сам и прибил его по-русски к восточному углу.

И не знаю я, стоя у окна этого и сидя в этой комнате, на что́ мне смотреть и на какую вещь прежде всего веселиться мне, окаянному… и за что́ мне все это! За что́ и за какие заслуги!

Снег тает в саду Шериф-бея; ручьями бежит вода; травка везде опять зеленеет. Солнце юга спешит жадно вступить снова в свои, на несколько дней попранные, права.

У моего Алкивиада есть звезда удачи. За его звездой пойду и я. Один день, одну ночь опоздай он, и не было бы случая ему перейти вчера вечером озеро Янинское и вплести еще один лавровый лист в венец своих успехов.

Весь город с утра уже опять был полон его именем! К своему кавалерийскому подвигу, к набожности своей, столь утешительной нашему православному народу, к ранней обедне в мундире и крестах, к независимости действий своих пред лицом западных агентов, к искусному и твердому ведению дела с ненавистным Бреше, к радостным для нас слухам о колоколе на юге Эпира он прибавил еще одно дело: вчера, пока был мороз, он первый, смеясь, перешел на остров по льду страшного озера… и за ним перешли другие консулы, австрийский и греческий, за ним отнесли людям хлеба и уголья. За ним перебежал бедный Але́ко к бедной и рыдающей матери.

О, мой герой! О, мой Благов!.. о, как прав Коэвино, восхваляя его! Как дальновиден и опытен почтенный родитель мой, который в один вечер в Загорах оценил и понял его, сказал мне, что он первого нумера весь, а никак не второго.

Не написать ли мне теперь ему стихи? Написать, поправить и поднести с таким приветствием:

«Сиятельный господин консул»…

Нет, он этого не любит… Проще: «Позвольте мне, ничтожному мальчику, которого вы изволнли осыпать ныне»… Вот так. Стихи я давно люблю и давным-давно даже завидую нашим новым поэтам, Рангави и Суццо. Риге-Фереосу и Залокосте. Они не поэты дальней древности… Они все такие же нынешние греки, как и я. Отчего ж бы и мне… Например в таком роде (это в сборниках есть афинских):

Глас Марса меня восхищает!Кипит моя кровь и уста восклицают!На тирана восставши,Ярмо я топчу и ломаю…Умереть я желаю!Я свободы хочу!Или вот как это:О! дети эллинов, спешите:Отчизны зо́ву вы внемлите…Мужи, бесстрашные на муки!Оружье в руки!Уже везде труба свободыПротив тирана возгремела…Борьбы мгновение приспело…И вражья кровь… пусть потечет как воды.

Самого его я в это утро видел хотя и несколько раз, но всякий раз лишь на минуту, и ему некогда было обратить на меня внимание. С утра в канцелярии спешили отправить почту; усатый старик болгарин Трипча, отчаянный курьер русской службы, примчался из Битолии, где вскачь, где вплавь, и ждал огромного пакета, чтоб опять помчаться назад чрез реки, утесы и леса… Потом г. Благов принимал всех архонтов, которые накануне застали его еще спящим. Я видел только, как он на минуту вышел провожать их в залу, когда они прощались с ним толпою. Видел, как он жал им по очереди руки, не наклоняя при приветствиях ничуть ни головы, ни стана, но оставаясь неподвижным, как бронзовый кумир надменного и счастливого самим собою божества. Я слышал, что седой Бакыр-Алмаз сказал ему так: «Я позволю себе возразить, г. консул, на ваше предположение об улучшениях и прогрессе Империи Оттоманов; я выражу мою мысль с помощью великого исторического примера: есть Гордиевы узлы, которые разрубить может лишь победоносный меч Александра!»

На это Благов отвечал с улыбкой: «Вы думаете?» И больше ничего! Я, глядя и слушая из дверей моих, воскликнул мысленно:

– Учись! учись! Вот это дипломат!

Потом Несториди, также прощаясь, сказал ему такого рода краткую речь:

– Позвольте, г. Благов, и мне, новоприезжему из Загор, приветствовать вас во след за представителями древней и досточтимой общины иоанинских эллинов, позвольте и мне уверить вас, что эпироты умеют быть благодарными, умеют равно чтить все христианские державы, которых просвещенное влияние способствует хоть сколько-нибудь заживлению вековых язв великого греческого племени, и сверх того поверьте… (он приостановился)… умеют прекрасно отличать истинных друзей своих от ложных…

Г. Благов молча подал ему руку и не сказал ни слова. Я видел, что он был недоволен, глаза сверкнули и щеки вспыхнули. Но он тотчас же опять овладел собою, и архонты ушли. Я подумал, что он понял несколько дерзкий намек Несториди «о друзьях истинных и ложных». Зная образ мыслей моего наставника, я тотчас же догадался, что он говорил о славянах, и мне показалось это столь неуместным и дерзким, что сердце у меня дрогнуло от боли, от страха, от стыда… Не знаю отчего… только я даже сказал сам себе тихо и с отчаянием за своею дверью.

– Ба! что́ за вещь он сказал!.. Зачем это!..

Но Благов тогда еще образа мыслей Несториди не знал; и как я после понял, он был недоволен другим: его всегда гневило, когда он слышал, что христиане позволяют себе ставить наравне православную, Московскую, Царскую Россию с чуждою Англией или с Францией какого-нибудь Бонапарта.

Во всяком случае он был недоволен речью Несториди, и все архонты это заметили и все они упрекали потом учителя за его невежливый намек; но все они почти думали, как я, не про державы Запада, а про лживую дружбу православного панславизма.

Еще архонты были здесь, когда от самого паши приехала за г. Благовым коляска. Рауф-паша, получив известие, что г. Благов собирается к нему с визитом, не захотел, чтобы его возлюбленный консул ехал верхом или шел бы пешком к нему чрез весь город по глубоким ручьям тающего снега, чтоб он не забрызгался или не простудился бы, и предупредил, что в назначенный час будет готова коляска.