Заложница Карла Великого

КАРЛ. Ну да, ты хочешь… Тянет тебя на родину, в леса, где на стволах старинных буков висят еще изображенья языческой богини Фреи, а не Марии, матери Господней. Вернуться к дяде дикарю ты хочешь…

ГЕРЗУИНДА. О, нет! Хочу я быть свободной и от дяди.

КАРЛ. Что? Ведь ты рыдала тут в его объятьях.

ГЕРЗУИНДА (пожимая плечами). Я плакала, чтоб он не огорчался. К тому же…

КАРЛ. Что: к тому же? Продолжай…

ГЕРЗУИНДА. К тому же, когда плачут старики, готова я рыдать… чтоб не расхохотаться.

КАРЛ (отталкивая от себя столик). Что ты сказала?

ГЕРЗУИНДА. Только правду. Больше ничего.

КАРЛ (опять спокойным тоном). Дитя… Но если вникнуть в то, что ты сказала – и как сказала… Отвернув лицо, чтобы не видеть, кто предо мной стоит, я слышу голос – совсем не детский. Повтори, чтоб понял я, чего ты хочешь.

ГЕРЗУИНДА (взглянув на него значительно). Я и молчать могу.

КАРЛ (сначала изумленно, потом быстро) Нет, говори. Открой мне душу, не робея.

ГЕРЗУИНДА (очень непринужденно). Я робости не знаю. Что сталось бы со мной, будь я пуглива? Что унесла бы из краткой жизни, во всем враждебной мне, которой завтра, может быть, конец наступит, когда б я знала страх?

КАРЛ. Ты знаешь, кто с тобою говорит?

ГЕРЗУИНДА. Конечно. Ты старик, я знаю – и жизнь твоя уж позади. А я – что в прошлом у меня? Почти что ничего. Что впереди? Быть может, тоже пустота. Ты сыт и потому меня понять не можешь.

КАРЛ. Откуда знаешь ты, что старикам неведом голод?

ГЕРЗУИНДА. О да, ты голоден, я вижу ясно. Вижу по твоим глазам. Больно от взглядов старика. В них светится мольба, как у собаки, которую прибили. Взгляд старика – взгляд утопающего.

КАРЛ (с напускной веселостью). Довольно! Лучшего пловца чем Карл нет на свете. И не родился тот, кто волны более широким взмахом рассекает, чем Карл. И шеи тоже ни пред кем еще король не гнул. Больно – я знаю – от взгляда короля, когда он гневно смотрит; но только потому, что взгляд его сверкает, как молния на потемневшем небе. Послушай. Скажи мне ясно и коротко: что сделать для тебя?

ГЕРЗУИНДА. Позволь мне жить, как я хочу.

КАРЛ. А как ты хочешь жить?

ГЕРЗУИНДА. Идти моим путем, чтобы никто не спрашивал меня, куда иду, чтоб никому я не была обязана сказать, откуда я пришла.

КАРЛ. Странное желанье для лет твоих, дитя. Ты сама не понимаешь, вижу я, чего ты просишь. Ты не знаешь, как много бед таится вокруг тебя. Не знаешь, что стоит бабочке, такой как ты, раз или два над лужей пролететь – особенно здесь, в Аахене, – и горихвостка, или синица сейчас ее поймает и проглотит. Я не хочу твоей погибели. Я добра тебе желаю, Герзуинда. Проси того, что будет благом для тебя.

ГЕРЗУИНДА. Я ничего другого не прошу.

КАРЛ. Хорошо. Исполню твою просьбу я. Но скажи – мне одному и никому другому – что ты с свободой сделаешь?

ГЕРЗУИНДА. Ничего. Я буду делать то, что мне приятно.

(Карл поднимается и ударяет кулаком о металлическую доску, висящую между колоннами. На этот звук является Рорико)

КАРЛ. Послушай, Рорико. Вот эта светловолосая упрямица свободна. Она пойдет куда захочет. Не заложница она, никто ее не опекает и не воспитывает в монастыре. Никто ее не держит. Куда бы ни пошла она, никто ей путь не преграждает – хотя б она стояла в двух шагах от пропасти слепая, никем не защищенная. Не первая она с небесной силой юности свершит глубокое паденье в ад.

(Он уходит, не оборачиваясь. Герзуинда глядит ему вслед подобострастным взглядом, пока он не исчезает. Оставшись с нею наедине, Рорико подходит к ней и говорит твердо, почти сурово)

РОРИКО. Куда пойдешь?

ГЕРЗУИНДА (страстным шепотом). Возьми меня с собой, красавец!

РОРИКО (сначала испуганно отступает, потом громким голосом). Да, я возьму тебя как змейку желтую и защемлю раздвоенным сучком, чтоб не могла ни языком вертеть, ни жалить. Идем плутовка, демон! Уходи из дома короля.

(Он держит ее двумя пальцами за ворот платья и, отталкивая ее от себя, уходит)

Занавес.

Действие второе

(Поместье короля Карла в окрестностях Аахена. Открытая колоннада с дверью в дом из сада. Широкия ступени спускаются в сад; старые деревья покрыты осенней пожелтевшей листвой. На заднем плане освещенный солнцем скат, обросший виноградом. Ясное осеннее утро несколько дней после первого действия)

(Канцлер Эркамбальд ходит между колоннами, сильно возбужденный. Граф Рорико выходит из дома)

ЭРКАМБАЛЬД (взволнованно). Ну что, граф Рорико?

РОРИКО. Напрасны все старанья, благородный канцлер.

ЭРКАМБАЛЬД. Не хочет меня принять? Опять не хочет? Дел скопилась целая гора, а он меня к себе не допускает. Я милости его лишился? Хорошо. Нет, – плохо, я хотел сказать. Но это изменить нельзя. Его доверия не обманул я, и на другие плечи с спокойной совестью могу взвалить я бремя. Кто-нибудь ведь должен его нести – не то весь мир в смятение придет. Что тут происходит? Скажи мне правду без утайки.

РОРИКО. Я ничего другого не могу сказать, как то, что нечего сказать мне. Король сюда почти бежал; он никого не хочет видеть, не хочет говорить ни с кем и сам почти ни слова не произносит. Ища уединенья, собак он гладит, приносит свежую траву оленям молодым и ловит ящериц. Когда ему недавно говорил я, что мир с узды сорвался, как лошадь дикая – он мне ответил: пусть убежит. Что за беда!

ЭРКАМВАЛЬД. Нет, граф, мне мало того, чем ты считаешь нужным мою тревогу успокоить… Не могу я этим удовольствоваться. Если ты мне друг и доказать желаешь дружбу, то скажи открыто: когда, в какую несчастную минуту, в беседе с королем разгневал я его?

РОРИКО. Быть может-тогда, когда заложницу…

ЭРКАМБАЛЬД. А, вот что! Заложница, ты говоришь? Заложница!.. Так помоги мне.

РОРИКО. Пустое это, благородный канцлер, совсем пустое. Тот, кто великих замыслов исполнен на малое не должен вниманья обращать. Но все же сказать тебе я должен: в душе великого вождя и повелителя, в главе, где большее таится за челом высоким, чем – прости! – у всех нас здесь… в главе державной Карла внедрилось это глубоко, и все застлало как сорная трава.

ЭРКАМБАЛЬД. Объясни точнее – ты разве думаешь..?

РОРИКО. О Герзуинде вспомни!

ЭРКАМБАЛЬД (внезапно догадываясь). Я так и думал; накажи меня Господь! Но вот минута, когда ты можешь просветить меня, граф Рорико… Назвал ты имя Герзуинды. Что ж дальше?

РОРИКО. Да только то, что мысли короля всецело ею заняты.

ЭРКАМБАЛЬД. В каком же смысле мысли короля всецело ею заняты?

РОРИКО. Об этом ты спроси другого – кто мудрей меня. Спроси британского магистра – он в каждом смысле даст тебе ответ.

ЭРКАМБАЛЬД. Ты уклониться хочешь от ответа, граф? Но вот что ты наверное знать должен: скажи мне, почему заложнице саксонской, с которой так милостиво говорил король, собрать велели вещи и с узелком уйти? Почему не допустил король к себе монахинь, приходивших за нее просить? Почему король, с жестокостью, к которой я непричастен, прогнал ребенка беззащитного в глухую ночь?

РОРИКО. Властитель мира порой бывает милостив. И если отсюда он ее изгнал, отдав на растерзанье диким зверям, то этим лишь её исполнил волю. Но слышу я его шаги. Прости…

ЭРКАМБАЛЬД. Тот, кто на первом месте после короля стоит, с душой обремененной заботами страны и короля – как вор накрытый принужден бежать!

(Он поспешно уходить. Вскоре после того входит из тенистой аллеи сада король Карл, в деревенской одежде, с садовым ножем в руке. Он ходит выпрямившись, с гордой властной осанкой. У него вид укрывающегося благородного зверя. Узнав Рорико, он медленно приближается, не глядя на него. Рорико стоит в выжидательной позе)

КАРЛ (подходя вплотную к Рорико и протягивая ему листья каштанового дерева). Ты любишь горький запах пожелтелых листьев?

РОРИКО. Люблю – но не тогда, когда первинки желтые в полях растут.

КАРЛ. Желторотый птенец!

РОРИКО. Ты мне даруешь этот титул, король Карл?

КАРЛ. Да, к другим в прибавку: повеса ты и ветрогон!

РОРИКО. И эти титулы, хотя не заслужил я их, – как и другие – охотно принимаю. Но более всего подходит первый мне за то, что я в лицо глядеть дерзаю господину мира.

КАРЛ. Почтительность не повредила бы тебе, мой сын – да и мне тоже. Но только не хочу чрезмерного благоговенья. Не то меня вы прикуете к трону, к короне голову мне припаяв. Не нужно меня молитвами упитывать, как идолов восточных. Не Бог я! Я создан Бога почитать, как всякий из подданных моих. Как всякий среди них, я устаю, бываю голоден, и пить хочу, когда приходит время. И грешен я, совсем как ты. Вот отгадай загадку! Что это такое: глаза откроешь – при тебе оно и вместе с тем не при тебе. Прогонишь – оно бежит, тебя же за собою увлекая. Поймать захочешь – в руки не дается. Хочешь отряхнуть – оно все глубже в душу проникает. Сжигаешь – тем сильнее жжет тебя оно. В море ледовитом захочешь утопит – но, глядь, и море закипает. Лед шестидесяти зим трещит и тает, испаряется от зноя. Нет, не загадка это, а болезнь, мой друг.

РОРИКО (после долгого молчанья). От франков, столь много бедствий переживших, да отвратит Господь такое горе, тягчайшее из всех! Да сохранит Он твой дух и плоть твою на радость нам. Но долг повелевает мне призвать врача, хотя б и легким было недомогание твое. Вели, и Винтера, врача придворного, я позову…

КАРЛ. Чтоб о недуге говорить, ужели нужно больным быть самому? И даже будь я болен, – не тому, чье имя зиму означает, от этого недуга исцелить меня. Снег, опушивший голову мою, свидетель, что не зиме уврачевать мою горячку. Довольно говорить загадками. Что нового там, в Аахене?

РОРИКО. Не достает главы, и члены тела стали безголовы.

КАРЛ. Пускай попрыгают, дав отдых голове.

РОРИКО. Ждут посланные, говорят они. Приходят вести грозные из Дании, от короля. Забыв о пораженьи при Блейденфледе, опять он нападает – так говорят – на нас с огромным флотом. Канцлер умоляет принять его с докладом.

КАРЛ. Пускай хвастливый грозит датчанин – снимать тем временем я буду виноград поспевший, ни мало не тревожась. Грозил ведь также вождь аваров, что чрез меня перешагнет в доспехах. И многие другие грозили вместе с ним – и проползали меж ног моих потом, когда я расставлял их широко. Только стать на ноги мне нужно было, чтоб через них перешагнуть… Не радостно царить – не радость и победа! Не стоит и против слабых воевать и слабых защищать… Тебя прошу – о том заботься лишь, чтобы никто сквозь стражу не пробрался. А теперь скажи – потом тебя я отпущу; хочу один остаться – скажи, не помнишь ли, что сталось с той заложницей – ты знаешь – которую к себе я призывал дней пять иль шесть тому назад. Дочь она была строптивого саксонца. Она вернулась в монастырь?

РОРИКО (после короткого колебания). Нет, государь.

КАРЛ. Не вернулась?

РОРИКО. Нет.

КАРЛ. Она пропала?

РОРИКО. В монастырь она не возвращалась.

КАРЛ. Все было сделано, как я велел?

РОРИКО. Твой приказ был в точности исполнен. Ей дали узелок, вложив туда вина и хлеба, а также золота, и много раз ей повторили, что ждут ее обратно, и потому не запирают ворот монастыря.

КАРЛ. Так значит, уходя – вот главное – она наверно знала, что в каждый час и дня и ночи её приходу будут рады чрезвычайно?

РОРИКО. Знала.

КАРЛ. И не вернулась?

РОРИКО. Нет.

КАРЛ. Прощай, безумная, мир праху твоему!.. Ах да, чтоб не забыть! Вели мне принести копье. Мы будем в цель метать. Мне тесен мой камзол и давит грудь. Ей нужен панцырь. Ты видишь, Рорико: рука моя тверда и силу прежнюю не потеряла. Есть на лице морщины, правда, но взор не потускнел. (По знаку Рорико из кустов выходят охотники с копьями. Карл, взявши у одного из них копье, продолжает) Дай мне копье, и в самую средину я попаду. В этом тебе не уступлю я… Вот только то, что льнут к тебе красотки юные – меня же навещает лишь призрак старости. Он ходит рядом и кашляет по-стариковски. Ночью приползает ко мне в постель, и холодно его прикосновенье. Насмешливо грозит он в камень превратить меня, с ног начиная и все выше и выше. Ты слышишь, Рорико? Живого в камень превратить… Ну да что там! Не сможет призрак Карла устрашить. Окаменела, правда, левая нога – но живо сердце, и правая рука жива. Умри, распутная старуха! (С большой силой бросает копье) Вот лозунг мой.

РОРИКО (стоя у мишени, которую тем временем поставили, и в центре которой торчит копье Карла). Мастерски метнул. В самую средину копье вонзилось и славит, трепеща, искусного стрелка…

КАРЛ (быстро). Она не умерла?

РОРИКО. Кто?

КАРЛ. Я знать хочу, не умерла ль святая?

РОРИКО. Святая?

КАРЛ. Та, о которой я говорю. Погубить ее внушил мне дьявол – затем, что разрушать великое блаженство.

РОРИКО. Жива она, мой повелитель.

КАРЛ. Она жива?

РОРИКО. Да. Но, увы, святой назвать ее нельзя.

КАРЛ. Мой Рорико, тут место, как будто созданное для школьников, как мы, сбежавших, чтоб на свободе позабавиться. Скажи, рассказывай: жива она? где, как она живет? Пришла в лохмотьях, растрепавшись? Пала духом?

РОРИКО. Едва ли.

КАРЛ. Повытряхни суму. Дай все, что есть. Ведь я твой гость, не заставляй меня просить. И спрашивать не заставляй. Легким и светлым облачком окутала мне душу радость. Теплый, благодатный дождь мне сердце освежил, и от него текут ручьи и нивы зеленеют; в кустах дрозды ликуют молодые. Она жива! Значенье, правда, небольшое такая жизнь имеет. Из года в год серпы моих жнецов срезают жатвы многим покрупней. Но в душе упрямой разверзлось небо от радости, что бьется сердце бедного ребенка и что ее не погубила моя жестокость.

РОРИКО. Позволь открыто говорить. Я вижу, что милость небывалую мой государь на небывало недостойную пролил… И потому открыть я должен правду. Герзуинда, заложница саксовская, которую безумной, правда, ветренной, но все ж невинной ты считаешь – она безумна, легкомысленна, конечно, но более того – преступна! Правда, никогда обмана власть подобную я не видал, а также столь лживого подобья чистоты. Подумать можно, что если хлеб причастья ей в чистые вложить уста, то расцветет он и сохранится в святилище нетлевным тысячи годов. С чела её как будто струи очищения текут – и все ж её дыханье яд, погибель, ужас, государь!

КАРЛ. Подожди. Не сразу все, а постепенно, каждое отдельно расскажи. Слишком новым, тернистым ты идешь путем. Замедли шаги твои. Если грешница она и бесом одержима, как убеждал нас канцлер, то чем, скажи, грешна она?.. Чтоб в этом ее мы покарали! В чем наибольший грех её?

РОРИКО. В чем? Возьми ты чистоту, настолько присущую её годам, что за нее ребенка нельзя хвалить. И тот порок возьми, что на могиле невинности живет, бесстыдно его утучняясь; их сравни – и будешь знать.

КАРЛ. Хорошо… Но ты откуда это знаешь?

РОРИКО. Почти во всем она сама призналась мне.

КАРЛ. Ай, ай, граф Рорико! Прошу прощенья…

РОРИКО. Пристыдить меня ты чем-то хочешь? Что должен я простить? Во многом из года в год я был виновен пред королем, и он прощал мне в милости великой. Но в этот раз я за собой вины не знаю. Она за мною побежала – говорю открыто – и ухватилась за меня, хотя сурово и оттолкнул ее. Она не отставала, а мною овладело – хотя я не святой – к ней омерзенье… большее, чем страх. Все в ней мне было непонятно, все чары казались порожденьем чуждой силы. Отвращенье наполнило мне душу – и не взял я того, что в руки мне давалось.

КАРЛ (бледнея). Взгляни мне, Рорико, в глаза!

РОРИКО (безстрашно и открыто глядя ему в глаха). Что, король Карл?

КАРЛ. Продолжай.

РОРИКО. Я признаю, что странно так поступать, как я, и все-ж… Приступом я брал и менее прекрасных дев. Я не святой, а также не труслив. Однако, хотя щадить тут было нечего и завоевывать лишь собственную шею приходилось, ее из рук сплетенных девушки освобождая, я оказался – что вовсе не почетно в подобных случаях – героем стойким.

КАРЛ. Что дальше?

РОРИКО. Вот что случилось с нею не дальше чем вчера. Ночью, ты знаешь, выпал иней, и утро все лежал, пока на солнце не растаял… Ну, словом, вечером вчера ее я снова подобрал – или, вернее, она меня подстерегла, окликнула и побежала за много вслед до самой калитки сада, где с лошади сошел я.

КАРЛ. За лошадью твоей она бежала?

РОРИКО. Да. Три мили пробежала. она за мной. Я пустил галопом лошадь, и она летела вслед.

КАРЛ. Окрылены, что-ль, ноги у неё?

РОРИКО. Быстрей она бежит, чем зверь лесной, спасаясь от собак: ловка на редкость и легка как пух. Я сжалился над нею, наконец, и крикнул: – За кем ты мчишься? Ответ был: – За тобой! Опять ей крикнул я: – За дьяволом, а не за мною! – нет, за тобой! – За падалью ты, как собака, гонишься, ей крикнул я, сильней пришпорив лошадь. – Остановись, ты упадешь, опять сказал я. – Сердце не выдержит и разорвется. Передохни, не то умрешь ты, не покаявшись в грехах.

КАРЛ. А что ж она в ответ?

РОРИКО. Пронзительно и дико захохотала. – Убирайся в свой монастырь! я крикнул в бешенстве – иль уползи обратно в аахенский притон, куда меня домчал мой конь, от страха ноздри раздувая, и где, на горе мне, тебя я подобрал!

КАРЛ. Не благородно с нею ты поступил.

РОРИКО. Не благородно, знаю – не только с нею, но и с собой. Все ж не хотел ее ударить и не решался оставить в поле. Все бешенство свое излив, я вспомнил притчу о добром самарянине, и, завернув ее в мой плащ, повез к себе домой. Старик привратник перекрестился, увидев нас: меня за повода держащим лошадь, ее закутанной в седле.

КАРЛ. Куда же вы приехали?

РОРИКО. Сюда.

КАРЛ. Где остановились?

РОРИКО. У сенешаля старого, близ входа в сад.

КАРЛ. Так, значит, Герзуинда…

РОРИКО. Здесь, к сожаленью: пока она на попеченьи сторожа, приставленного к виноградникам, и в домике живет его.

КАРЛ (поднимается, долго смотрит в лицо Рорико и затем разражается несколько искусственным смехом). Так вот каким рассказом, Рорико, прикрыть ты захотел на редкость смелую, безумную проделку? Зачем так много слов? Ты мастер сети расставлять. И неужели я для того на волю птичку отпустил, чтобы стрела твоя попала ей в нежный пух? Боюсь, не хватит, безумный граф, на этот раз, терпенья моего и дочери моей Ротрауты. Она, ты знаешь, следит за благонравьем при дворе.

РОРИКО. Мне больно, что ты дурно судишь о своем слуге.

КАРЛ. А мне, что соблазнил ты девочку, и дерзко на нее ж клевещешь. Довольно! В том, что случилось, я виновен. Но для того, чтобы не умножать вины, решил я зову внять Господню; орудием тебя избрал Он, чтоб снова ко мне приблизить Герзуинду. Хочу я снова повидать ее и снова попытаться, не сможет ли совет разумный, соединенный с властью, исправить то, что злого сотворила чрезмерная поспешность. Ты вздрогнул? Не знаешь разве, что милость короля не долговечна… Вот мой приказ: пусть, ничего не говоря ей, Герзуинду приведут сюда, чтоб погулять среди кустов и гряд. Затем, пусть все ее оставят, и я ее как бы случайно встречу.

(Рорико удаляется с поклоном. Карл стоит задумавшись. Потом он оглядывается, чтоб убедиться, что он один, и замечает двух ратников, которые, стоя в отдалении, ждут его приказаний)

КАРЛ. Унесите копья. (Они вынимают копье Карла из мишени и уносят самую мишень) Скажи, охотник, кто там над бузиной склонился у домика, в котором живет садовник?

1-ЫЙ ОХОТНИК. Девочка какая-то.

КАРЛ. Не внучка ли садовника?

1-ЫЙ ОХОТНИК. Быть может и она. Но нет; волосы черны как смоль у той – у этой золотые.

КАРЛ. Узнай, кто эта девушка. Иль нет – уйдите.

(Охотники удаляются, слышен громкий смех Герзуинды. Король бледнеет, стоит не двигаясь и пристально смотрит в направлении, откуда появляется, наконец, Герзуинда; она, запыхавшись, гонттся за бабочкой и подходит совсем близко к Карлу, не замечая его)

КАРЛ. Куда бежишь?

ГЕРЗУИНДА (слегка вскрикнув). Я бабочек ловлю.

КАРЛ. А знаешь ты, на чьей земле?

ГЕРЗУИНДА. Хозяин здесь граф мэнский, Рорико.

КАРЛ. Ты думаешь, что здесь поместье графа Рорико?

ГЕРЗУИНДА. Не знаю право. Быть может, Ротрауте принадлежит оно. Мне все равно, она ль, дочь короля, или возлюбленный её здесь грядки полет и овощи ростит. Навряд ли бабочкам капустным счет они ведут, иль мертвым головам. Никого не опечалит пропажа ящерицы маленькой.

(Она в эту минуту словила ящерицу и видимо всецело ею поглощена)

КАРЛ. Плохо пришлось тебе бы, Герзуинда, когда бы думал я как ты. Но обрати свой взгляд и на меня: сегодня в третий раз меня ты видишь. Подумай, вспомни! Я тот старик со взором утопающего, который тебе свободу дал. Ты видишь: дышит он, не утонул и снова на твоем пути стоит. Быть может, взгляд его сегодня не будет тягостен тебе; быть может, сильная рука теперь тебе нужнее, чем тогда – теперь, когда узнала ты свободу?

ГЕРЗУИНДА. Помолчи! Ты видишь, какую ящерицу я прелестную поймала!

КАРЛ. Вижу. Но слушай, Герзуинда: не привык стоящий пред тобою с глухими говорить, и не советую тебе глухою притворяться. Я пред тобой виновен. Прихоти послушный толкнул тебя я в пропасть, хотя и знал, что гибель и позор грозят тебе на дне, что копошатся гады там. Я тебя толкнул, и собственной рукою спасу тебя из глубины падения и горя. Ты поняла меня?

ГЕРЗУИНДА (со смехом). Колонной Ирмина клянусь, что нет.

КАРЛ. Какая дерзость! Языческое племя, к которому принадлежишь и ты с твоим безумьем, хотя обречено на мрак, все ж, чистоту блюдя, одно лишь знает для тебя и всех тебе подобных: веревку! Когда себя не соблюдает дева, дают ей выбор: иль самое себя веревкой задушить, или чтоб женщины кнутами гнали ее по городу из дома в дом, пока, не вынеся позора, не умрет она.

ГЕРЗУИНДА. (с некрасивой резкостью). А сами тоже самое с мужьями делают, за что казнят других, волчицы злые! Им слаще кровь проливать, чем страстью любовной упиваться!

КАРЛ. Чьи слова ты повторяешь, Герзуинда?

ГЕРЗУИНДА (удивленно). На твоем ведь языке я говорю.

КАРЛ. Но мысли чьи?

ГЕРЗУИНДА. Кто мне сказал, что женщины собаки, и что они безмозглы? Это знает и самый глупый из мужчин.

КАРЛ. Кто ты, Герзуинда? Глаза мои ушам не верят, а уши глазам не могут доверять. Глаза мне говорят, что ты ребенок и рада будешь кукле. Но уши думают иное: женщина она, мне говорят они, – и тяжесть женской доли изведала она до дна. Скажи, поверить ли ушам, иль взору?

ГЕРЗУИНДА (смеясь). Подари мне куколку! Пожалуйста. Но все ж не думай, что молодых пятнадцать лет подобны дням пятнадцати слепых котят.

КАРЛ. Что ж предпринять? Я вижу, правда, что поступаешь ты не слепо и не ветренно; ты смело и с решимостью упорной идешь на зло. Прав, быть может, Эркамбальд. Быть может, правда, что в тебя вселился демон, и живет в дворце, слоновой костью изукрашенном и золотом, в дворце, что Герзуиндою зовется, изгнав оттуда Бога. Но, слушая тебя, не понимаю, почему в столь чистом и красивом доме не живет прекрасная душа, почему в нем зло и ужасы таятся?

ГЕРЗУИНДА. Странно. Вы все, мужчины, таковы. Всякий, кто брал меня, мне тоже говорил, что ты, – и обвинял меня за то, что я ему давала. (Внезапно обвивая ему шею руками) Не будь строптив, старик.

КАРЛ (не двигаясь). Будь я Рорико, граф Мэнский, я б оттолкнул тебя; но я король, я Карл – и следовать его примеру не могу.

ГЕРЗУИНДА (стоя на подножьи статуи и все еще не снимая рук с шеи Карла). Вы все напрасно тратите так много слов! Молчите, и с благодарностью, без слов, берите то, что вам дают.

КАРЛ. Молчи, дитя греха, прижитое святой, во сне сатиром оскверненной! Уйди. Уйди из жалости! Стынет разум, бледнеет власти сила перед тобой, перед улыбкой тонких уст. Что мне мешает пальцами, вот так, нажать на шею белую – чтобы не стало твоей недоброй силы, саламандра, и чтоб в моих руках осталась чистая и благостная плоть, не искаженная душой бесовской?

(В страстной борьбе с самим собой отталкивает в изнеможении Герауинду)

ГЕРЗУИНДА. Ай, ай! мне больно!

(Отвернув от неё лицо, Карл тяжело переводит дыхание, стараясь успокоиться. Герзуинда отходит от него, следит за ним исподлобья и трет руки. Вскоре Карл снова начинает)

КАРЛ. Когда бесплодны наставленья, приходится прибегнуть к власти, – отеческой, но непреклонной. Не постигнет кара тебя, – тебе я волю словом королевским дал все, хотя б и самое бесстыдное, свершать. Но не было согласья моего зло над тобой творить другим: будет теперь работа сыщикам моим, и будет палачам кого на воздух вздернуть! Скорее назови мне имена. Скорей! Вот грифель; вот дощечки из воска свежого. Напиши скорее имена гуляк распутных, дерзнувших под сенью моих соборов палатинских бесстыдно согрешить с тобой. Скажи мне, Герзуинда, имена, и я их твердою рукою в воск впишу, и к каждому прибавлю: смерть, смерть, смерть!