Искушение Флориана. Маленькие романы

На механических ногах Флориан свернул в узкую, под холм бегущую улочку с глазурным рафинадом маленьких домиков, сахарная сладость фасадов которых притягивала солнечные лучи, словно пчёл. Сверкающие морды на латунных дверных колотушках, впрочем, становились шаг от шага, дом от дома, всё более недобрыми: вот кабан с клыками, вот злобный пёс с несчастными глазами. Господи, что со мной?! Почему вчера еще здесь можно было гулять, ни о чем не задумываясь, наслаждаясь жарой, наслаждаясь жизнью людей вот за этими дверями? – Флориан прокручивал ногами фонографический валик знакомых крючочков музыкальной шкатулки рельефа удивительных, сладчайших, цветных (вот этот из рафинада, а этот из фруктового сахара) уютных нагорных горбатеньких переулочков, которые еще вчера бренькали счастьем – почему сегодня шкатулка испортилась?!

Флориан прекрасно знал куда идти – в том домишке, куда вселилось модное кафе, рекомендованное настоятелем Джонатаном, раньше царила парикмахерская – куда Флориан, правда, никогда не заходил, но зато всегда любовался, мимо проходя, игрой света от внутренних интереснейших пространств, особенно когда солнце: прозрачный купол над серединой парикмахерского зала как будто надстраивал небесный солнечный этаж; а на заднем плане, позади парикмахеров и клиентов, был выход куда-то во внутренний двор: за движущимися, то и дело стригущими белокурые локоны солнца (и без того уже остриженные и разбросанные кругом парикмахерскими зеркалами) громадными раздвижными стеклянными дверями. Вот сейчас свернуть за угол, и там…

За углом было похоронное бюро с пышной витриной – а напротив до боли в глазах сверкала ножами и поварешками, развешанными на лесках с потолка, лавка кухонной утвари. Рядом – морг с прозрачной витриной, где были вздернуты на крюки, черные от запекшейся сгнившей крови, чьи-то громадные отрезанные гниющие ноги и ребра, а красные фанерные рекламные облака рекомендовали местный специалитет: трупы-сёрлоин 21-дневной гнилости. Мимо шли двое молодых офисных работников в великолепных костюмах с коротковатыми и зауженными по моде брючками и фиолетоватым отливом пиджаков, в сверкающих башмаках с острыми носами, шли очень быстро и в такт, как-то как будто сцепившись в воздухе, как будто танцуя в паре, и один говорил другому: «Ее фамилия на итальянском значит: „маленькая задница“. Я просто не знаю, что теперь делать».

Флориан начал было переходить улицу – и вдруг увидел на самой середине проезжей части еще одного шмеля, пораженного неведомой болезнью – скорчившегося, явно еще живого – маленького – шмелиный щенок! Флориан быстро полу-взглянул далеко ли машины, – казалось, что еще далеко, – но это ему только показалось! – быстро скорчился, попытался шмеля подобрать рукой, испугался сдуру вдруг, что еле живой шмель заподозрит в нем угрозу и укусит, – и тут-то как-то по звуку понял, что несущиеся на него машины совсем-совсем рядом… но не могу же я бросить… авось, пронесет! – мгновенно выпрямился, не зная что делать, опять же сдуру с испугу попробовал чуть поддеть шмеля краешком пробковой подошвы сандаля, – взвыл – от боли за шмеля, поняв, что, возможно, ранил его еще больше, – и тут только, взглянув в направлении страшно сигналившего несшегося на него чего-то громадного, – вдруг отчетливо разглядел лицо своей смерти: кореец с сундуком в складочку вместо лица, в золотом джипе. Всё дико завизжало и застыло. К удивлению Флориана, застыла не жизнь, а джип, – Флориан, под чужеземную ругань, на каком-то опять же автомате, не задумываясь, что он делает, чудом вынул из кармана скомканную бумажку, эвакуировал на ней шмеля на великолепную, кладбищенской пышности, клумбу в подвесном ящике на заборе из коротеньких черных пик у двухэтажного глазурного домика на противоположной стороне улицы. Шмель уже еле шевелился. Жужжало в носу от приторно-табачного запаха петуний. Фарфоровые, белые, с тончайшими муарово-фиолетовыми прожилками. А вот темно-фиолетовые – которые, собственно, единственные, запах источали, и в нежные граммофончики которых в иной (счастливый) день Флориан не преминул бы внюхаться всем носом, смеясь над тем, как, когда вдыхаешь запах в себя, они как будто бы высмаркивают твой нос зажав его в кулёк, фиолетовые шелковые носовые платочки. Но сейчас Флориан отпрянул, как будто обжегшись взглядом. Что это, Господи?! Изощренные пытки в изысканных антуражах?!

Флориан раззябал скривленный ужасом рот и шел дальше вытаращив глаза, будто прежде никогда ничего этого не видел, – везде яснее ясного распознавая преступления злого (хоть и запредельно изощренного) ума, сочинившего и создавшего всю эту дьявольскую мясорубку.

Вот рыбная пыточная, распознать которую можно даже с закрытыми глазами – по особому запаху еще живых но издыхающих рыб, – с факелом газового огня над страшным местом – терраской под открытым небом, для завлечения посетителей, где в мелко искрошенном льду в лотках еле двигают глазами (потому что ничем другим уже не могут) те, кого на заказ любезно убьют по желанию любого посетителя. Господи! Ты сказал: «блаженны чистые сердцем – ибо они смогут увидеть Бога!» Но ведь чем чище сердце – тем невозможнее разглядеть «Бога» в этой гнуси! Но ведь любой чистый сердцем отшатнется от Тебя в ужасе – если Ты придумал эту гнусь! Чем чище у человека сердце – тем невозможнее ему смириться с убийствами и с чужой болью! Чем чище у человека сердце – тем невозможнее признать «Бога» в том, кто изобрел все это, кто всей этой фабрикой убийств заправляет! Чем чище у человека сердце – тем увереннее он уличит сатану, а не Бога, как автора всей этой гнуси – смерти, убийств, похоти!

Вот – рядом с пабом, на улице, за столиками, офисные пингвины, раздевшиеся до рубашек, радостно балагуря, пилят куски чужой убитой плоти с кровью. Сколько смертей на каждом столе! Господи, эта земля – не просто тюрьма – это самая ублюдская летающая пыточная тюрьма, где заключенным скармливают трупы сокамерников! Мир активных и пассивных убийц! Настолько заматеревших в своих ежедневных убийствах, что даже перестали осознавать это как нечто запредельно-злое и противоестественное! Пир идиотов-заключенных, радующихся, поедая трупы сокамерников, тому, что они с начальником лагеря на дружеской ноге, и поэтому их-то пока до поры до времени самих еще не убили и никому не скормили. Взрощенные в этом концлагере люди просто нее могут не быть потенциальными убийцами! Господи, ведь ни один человек, который ест трупы убитых существ, не в состоянии остаться психически вменяемым! А уж тем более – «моральным»! А уж тем более «добрым»! А уж тем более «честным». Чего ж требовать «добра» и «любви» от тех, кто считает естественным убийства для того чтобы забить желудок! До убийств себе подобных от этого уже – крошечные полшага, мораль и психика уже сломлена. Но если круговорот убийств в природе и убийства людьми беззащитных животных для забавы или для утехи чрева действительно придумал Ты, Господи… Тогда, если творец – убийца, то чего уж удивляться что весь род человеческий – род убийц! Какой тогда «милости» и «доброты» Ты смел бы требовать от людей, Господи?! О какой «любви» тогда Ты смел бы говорить?! Любовь?! Кривая словачка Аня безумно любит жареную курицу. Если круговорот убийств в природе и санкции людям на убийства всего живого – это и вправду Твое изобретение, Господи, то тогда чего уж Ты лицемеришь и делаешь вид, что запрещаешь в заповедях убийства людей? Мол, над слабыми и беззащитными животными издевайтесь вдоволь, их – убивайте, – а вот себе подобных ни-ни! Ты ли придумал убийства в природе и ежедневные убийства для жратвы, Господи?! Весь этот презренный горячечный бред живодёра? Когда автор всего этого в конце земной истории выйдет из-за занавеса на сцену – аплодисментов не будет. Господи, Ты ли – выродок, который это придумал?! Ты ли, Господи, тот выродок, который сейчас, подобно бессовестным развратным эстетам-художникам, посмеет мне ответить, указав на небо: «Зато посмотри, как там изящно подсвечено!» Господи, мне нужен ответ!

Во дворе англиканской церкви прямо на полустертых древних плоских плитах погоста двое арабов в белом передвижном коммерческом киоске-палатке энергично жарили баранью шаурму, – и к ним уже выстроилась очередь.

Вот кафе, вот наконец и кафе. Фигурка пингвина, едящего мороженное, рядом с дверью. Кстати, Ты ли, Господи, убиваешь пингвинов на льдинах морозом и клыками хищников? Если принять, что люди изначально страдают за свои грехи – то чем пингвины-то изначально перед Тобой провинились? Чем они-то перед Тобой согрешили?! За что? За какие грехи Ты их-то убиваешь и обрекаешь на страдания? И всех остальных животных – тоже? Или Тебе просто доставляет удовольствие убивать? Или Тебе нравится смотреть, как пингвина убивает белый медведь или кит? У Тебя просто спортивный инстинкт палача?! Это Ты устроил на земле всю эту дьявольскую каннибалистскую пирушку – все это земное фашистское казино, совмещенное с тиром и с борделем? Неужели это Ты, Господи, – тот невменяемый вуайерист, который не в состоянии был придумать как лучше скоротать вечность, чем творя на земле пакости и наслаждаясь наблюдениями за случками и убийствами? А потом карая всех, кто попадется под руку, и выдумывая зверям и людям изощренные казни? Или это не Ты, Господи?! Не помню, кто тот безмозглый и бессовестный (и, видимо, еще и бесчувственный, как булыжник) философ, кто написал: «этот мир – лучший из всех возможных миров, которые мог сотворить Бог». Невысокого же он мнения о Боге! Это ж надо вообразить себе Бога дешёвым идиотом, который не в состоянии выдумать мир, где никто никого не убивает, не жрёт и не заражен постоянным желанием кого-нибудь отыметь! Ах, да, вспомнил: Лейб-ниц. Никогда я не доверял людям с математическим складом ума. Бухгалтеры при сатане.

Кафе сильно переделали. Флориан застыл на пороге, не будучи уверенным, что смеет в таком вот раздризганном состоянии войти внутрь – раз уж, тем более, в кафе может оказаться кто-нибудь из прихожан. Но потом все-таки шагнул в прохладный уют. Вкусно пахло горячим яблочным повидлом в свежеиспеченном слоеном тесте. Внутри от парикмахерской остался только прозрачный купол над самым центром, который прежде был как раз над креслами, где стригли клиентов, перед зеркалами. За гигантским струганным нелакированным чудесным деревянным столом веселого квадратного бельгийского покроя надрывно хохотали около дюжины людей: юноша вслух зачитывал ингредиенты какой-то баночки, – все остальные, хватаясь за животы в спазмах смеха, уже чуть не стукались в припадке головами о струганое дерево стола, как топоры, рубящие колоды, – в этом явно содержался какой-то неизвестный Флориану анекдот, и Флориан, на всякий случай, чуть улыбнулся, – вдруг увидев, некстати, что улыбка его пришлась как раз на яростный взаимный взгляд маленького кучерявого мальчика, который, сидя на углу стола, со слюной на губах и звуками калашникова, педантично расстреливал всех сидящих за столом – из соломинки для коктейля, щелкая затвором пальцев. Чуть поодаль на полу у стенки синелась сидячая коляска (брат?): засыпающий младенец в ней, с бессмысленным осоловелым дебилизмом в мутных глазах и обвисшей губой с капающими слюнями посекундно то силился приподнять голову и обводил зал кафе безмозглым взглядом, а то вновь ронял голову – и был до тошного ужаса похож на выжившего из ума умирающего старика. Вместо прежних парикмахерских зеркал были книги – стеллажи ярких книг! – к ним-то Флориан в отчаянии и двинул, попавшись на приманку, как кот на мисочку молока. В мисочке оказался стрихнин. Органическая Сасси. Десять секретов как состариться здоровым. Диета, которая за 10 дней сделает тебя счастливым. Флориан дружелюбно улыбнулся крутобёдрой полной официантке с крашеным фиолетово-зеленым хвостом – улыбнулся той жалкой улыбкой, которой, чтобы никого не обидеть, обычно прикрывал досаду. И, в промежности между двумя стеллажами, – заметил уж вовсе погань: подвешенный на экологических бечевочках яркий фанерный транспарант – чернокожая лыбящаяся дебилка с белыми зубами, крепко держащая на руках карюю курицу (еще живую), – и крупная надпись над ними: «Узнай, какой жизнью жил твой ужин. Выбирай органические продукты».

Флориан почувствовал опять дурноту и, даже не рассмотрев толком посетителей кафе (вдруг кто знакомый! А у меня ведь недавно брали дурацкое это телеинтервью – может и кто незнакомый узнать! Нет, не могу, не могу, надо перевести дух. Хорошо что я в обычной мирской одежде сегодня, незаметной, без опознавательных знаков!), быстро вышел через чудесные задние автоматические раздвижные стеклянные двери во внутренний, большим довольно оказавшийся двор, – где, под белым нежным кружавчатым навесом, прятавшим от солнца, – как шотландец Джонатан и анонсировал, – действительно крутили на жидко-кристаллическом трехметровом мониторе кино, – а зрители полусидели-полулежали в фиолетовой тени в мягких каплях-креслах, раскиданных по дворику.

«Что я делаю, что я здесь делаю?! – словно пытаясь очнуться от какого-то вязкого навязчивого дурманного сна подумал Флориан. – Еще каких-нибудь полвека назад в духовных учебных заведениях Рима меня бы просто по факту за визит сюда немедленно бы отлучили от церкви – просто по факту, за поход в кафе или в кино. Что я здесь делаю?!»

Но почему-то тут же, пройдя, извиняясь и улыбаясь, между зрителями, автоматически неловко опустился в вакантное кресло-каплю, ближе к выкрашенной в белый цвет кирпичной изгороди дворика. Фильм был из тех, что он когда-то в молодости очень любил: довоенный, допотопный (в смысле, до переезда Хичкока из Англии в Америку), чудный, мягкий, с дивным добрым английским юмором, добрый, добрый фильм «Леди исчезает». Ах, как замечательно добрая элегантная пожилая англичанка пишет пальцем на испарине стекла в вагоне-ресторане поезда свое имя: «Фрой! Я мисс Фрой!» – специально для подружившейся с ней молодой девушки, потому что та не расслышала из-за шума поезда. И потом, когда даму похищают, а злоумышленники убеждают девушку, что никакой мисс Фрой не было, что это у нее галлюцинации на почве удара по голове, и что она себе всё придумала, – вдруг – раз! на запотевшем стекле поезда, на миг въехавшего в тоннель, девушка, уже почти поверившая во вранье преступников и равнодушных попутчиков в поезде, в темноте, как на экране, вдруг явственно видит на миг вновь проступившие буквы: «Фрой! Мисс Фрой» – была! она была и есть! вы ее прячете! она в опасности! – добрая мисс Фрой! – и, оттолкнув клеветников, вновь бросается искать и спасать мисс Фрой!

«Господи, да ведь это я – эта девушка! – улыбнулся вдруг неожиданно Флориан. – Это ведь фильм о поисках Бога! Это же метафора! Как же мне раньше не приходило в голову! Ведь сто раз эту картину прежде смотрел! Ах, какой страшный момент, когда девушка, очнувшись от обморочного сна, после удара по голове, вдруг, оглядев попутчиков в купе, не видит больше рядом с собой добрую мисс Фрой, – а когда девушка поднимает скандал и требует найти исчезнувшую добрую пожилую даму в твидовом костюме и шляпке, ей, чтобы ее утихомирить, вместо уже похищенной, связанной и спрятанной мисс Фрой, предъявляют переодетую в украденную одежду той чудовищную фашистку с холодным злобным лицом – фрау Куммер. Как же, мол, вы, девушка, говорите, что это „не она“?! Вот Вам и твидовый костюм, и шляпка! Господи! Какая страшная подмена! Господи, я всем сердцем верю в то, что Ты не творил ни одного из тех ужасов, что царят на земле! Я всем сердцем знаю это, Господи! – что бы ни кричал мне внешний мир, что бы он мне ни врал про Тебя! Я никогда не соглашусь на подмену – даже сколько бы внешний мир ни рядил фашистку фрау Куммер в Твои одежды!»

Флориан вдруг почувствовал, что кто-то его легонько поглаживает по кисти левой руки. Флориан медленно – и не веря своим глазам – перевел взгляд с экрана и из внутренних пространств на соседей слева – и обнаружил, что загорелый, атлетического сложения молодой человек в футболке и джинсах, нежащийся в соседней капле-кресле с пестрым слоистым коктейлем в руке, действительно (нет, это галлюцинация! этого не может быть!) свободной рукой прихватил Флориана за руку и поглаживает тыльную сторону его ладони.

– Каким кремом Вы пользуетесь? – булькнул молодой человек, выплюнув изо рта коктейльную соломинку. – У Вас очень шершавая кожа! Я могу посовето… – Куда же Вы? Фильм еще не закончился! – И почти грубо с хохотом заорал, оскорбившись отказом, уже вдогонку катапультировавшемуся из кресла, из дворика, из кафе Флориану (схватившемуся за голову так, словно пытался сделать из рук защитный шлем, несущему себя к экстренному выходу так, как беженцы несут единственные спасенные дорогие вещи в узелке, убегая из дома, где всё разрушено вражеской бомбардировкой, убегают, спасаясь от войны): – Вы неправильно меня поняли! У меня есть прекрасный бой-фрэнд, между прочим! Я просто Вам сочувствую – у меня была такая же скверная кожа, пока я не подобрал хороший…!

И в этот момент Флориан впервые за сегодняшний день пожалел, что не надел под ворот рубашки монашеский римский воротничок.

Флориан чуть не столкнул с крыльца выкрашенные в замшевый загар женские антилопьи ноги в сандалетах с перепонками с жемчугом – разом наступил на большой крашеный палец с красным лаком и на жемчуг, мысленно зажал уши, ожидая, что сейчас раздастся вселенский хруст костей и моллюсковых останков, – услышал, впрочем, как ноги невозмутимо-возбужденно говорят фиолетовой юбке из жатого шелка радом: «Я наконец поняла, что самое главное в жизни! Увидишь! Вся жизнь твоя сразу изменится! Нужно просто перестать чистить овощи! Нужно есть их со шкурками! Даже лук и картофель!» – но был уже, наконец, на улице.

«Бедный Дьюхёрст, – некстати подумал вдруг почему-то Флориан, быстро сворачивая в перпендикулярную улицу: на ней гигантского роста липы, по обе стороны мостовой, были какой-то другой, ранней породы – и уже успели уронить цвет, так что и мостовая, и обе узеньких пешеходных дорожки были сплошь усыпаны яркими венчиками цвета куркумы; и, быстро-быстро передвигаясь по этому ядовито-ярко-оранжевому ковру, Флориан вдруг поймал себя на мысли что маневрирует между липами, будто укрываясь от пуль, которые ему вслед полетят. Быстро замаскироваться в пейзаже, стереться из перспективы кафе, пока его кто-нибудь не узнал и скандал не развернулся еще больше („Куда же Вы, отче Флориан? А слоёные булочки! Как?! Кто к Вам приставал? Вот этот господин? Сейчас мы с ним разберемся! Он просто дерматолог и очень любит лысых пятидесятипятилетних опрометчивых идиотов!“). – Бедный Дьюхёрст! – подумал Флориан опять вроде бы не к месту, но с нелогичной внутренней очевидностью. – Но ведь метаться между двумя катастрофически противоположными мыслями о характере Бога: Бог сотворил всё зло, которое я вижу в окружающем мире, значит Бог зол, – или, наоборот, Бог добр и не имеет к этому никакого отношения – это ведь даже гораздо ужаснее, чем вдруг заподозрить, что твоя любимая – проститутка! Амплитуда колебаний еще ужаснее! Какая яма отчаяния, когда вдруг впускаешь в себя сомнение – и допускаешь ужасное: что Бог – сладострастный похотливый вуайерист, выдумавший этот похотливый злой мир чтобы развлечься, космический садист, массовый серийный маньяк-убийца, шизофреник, творящий зло, а потом за это зло и карающий! И какое бесконечное счастье – когда вдруг всем сердцем чувствуешь, что – нет! – Бог никакого зла не творил, Бог не шизофреник, что Бог противоположен этому миру и не творил зла и гнуси, здесь существующей. Ужас – как когда узнаёшь о страшной измене любимой – если думаешь, что в Боге есть раздвоение и способность сотворить зло, похоть и смерть. И радость вселенского ни с чем не сравнимого счастья, если доверяешь Богу на слово, – что в Боге шизофрении нет, что этот земной охваченный злом мир Богу противоположен!»

Мгновенная вспышка живой веры в сердце, когда Флориан глазел на экран и раздумывал о мисс Фрой, – а также немедленно за этим последовавшая попытка гадюки укусить его за руку (с неоспоримой внутренней логикой зла, притаившегося за косяком и подслушивающего его мысли, и за них ему мстящего, пытаясь вновь сбить его с толку), вдруг парадоксально не просто придали Флориану сил сражаться, но внезапно и вообще высветили всё происходящее сегодня как битву. Господи, я чуть не умер сегодня! Еще секунда сомнений – и я бы умер! У меня бы сердце не выдержало! Спасибо Тебе за эту мисс Фрой!

Вот китайский Заксенхаузен – в витрине обуглившиеся трупики уток, повешенные на крюках вниз головой (не в парке ли, на холме, уроды, из пруда наловили?), с даже не отрезанными а набок свернутыми обгорелыми головами, – обгорелые глазницы, только клювы вырвали.

Ничего, ничего, дойду вот сейчас вверх, на горку, до парка, а там насквозь и сразу восвояси, в монастырь… Старенький Стивен сейчас служит… Дойду, дойду. Десять минут назад казалось, что я туда никогда больше не дойду.

При входе в парк на лавке сидел крупных форм черноволосый кучеряво-бородатый бездомный, рядом с которым стояло несколько переломанных, переполненных, перевязанных чемоданов, – и, с углубленной ничего вокруг не замечающей вдумчивостью философа, читал книгу – так, что в принципе, если не приглядываться, можно было подумать, что это какой-то господин присел отдохнуть перед тем как ехать на вокзал. Флориан чуть притормозил, помимо своей воли любуясь оранжевым нимбом, сводимым и сгущаемым вокруг чернобородого абриса бездомного солнцем – подоспевшим на эту сторону парка и удачно прямо напротив расположившимся: и в этом бездомном, в первом из всех за весь сегодняшний день встреченных фигур, как ни странно, Флориану почувствовалось что-то достойное, внутреннее, человеческое, даже ортодоксальное. Более того – что-то важное, волнующее и чрезвычайно приятное на донце сердца напоминала кучерявая роскошная гигантская его чернявая борода! Флориан попытался было с донца сердца это важное и приятное воспоминание вытрясти – но оно опять осело куда-то в ил более насущных впечатлений.

Резко свернув было, у знаменитого киоска мороженого, налево, намереваясь скосить угол и быстрее дойти до монастыря, – Флориан вдруг взглянул под ноги и застыл с улыбкой: на свежем квадратике белой бетонной заплатки в мостовой – быстрые беглые отпечатки голубиных стоп: крошечный трилистник на стебле – раз, два, три, четыре, пять! – впечатавшихся, пока бетон был еще жидким: четко, как на листке бумаги в книге! – экслибрис Святого Духа! – и следы эти внятно и нежно вели – как разбег перед взлётом! – в направлении, ровно перпендикулярном взятому Флорианом, – не в обход холма дугой, а прямо на дорожку, с которой – с третьей уже стороны за сегодняшний день обойденного парка – начинался самый крутой и самый быстрый подъем на главный холм. Флориан развернулся, набрал дыхания и припустился вверх.

Вот уже опять моргали липы золотыми напудренными накладными ресницами. Лживая парфюмерия. Не верить, не замечать.

Вверх, вверх, перелистывая траву сандалями. Войны. Недоразвитые одержимые диктаторы-садисты у власти. Казни. Борьба за троны и стульчики пониже. Свистопляска придворных мод, интриг, измен и извращений. Холерическая смена идей-фикс вождей масс. Перевороты, смены режимов. Захват территорий, крохоборский передел кусочков земли на картах. Казни. Не сильно более умные, чем тираны, вороватые распущенные либеральные правители. Безостановочный флирт всех со всеми и чесоточный безостановочный поиск с кем спариться. Свадьбы. Измены. Деторождение и смерти. Невыносимые страдания черни и скотоподобное состояние душ и богатых и бедных. Уродства. Болезни. Зацикленность всех без исключения на материи. Зависимость от материи и низменных инстинктов. Ублюдская зависимость от еды, от ее недостачи. Болезненная идея денег. Ежедневный рабский по сути труд и богатых и бедных – рабский, поскольку корыстный, материально вынужденный, имеющий уродливую, оскорбительную для души, ментально-рабскую ориентацию на деньги, на зарабатывание для материальных вещей, на материальные подачки мира сего (не важно – миска супа – или яхта) – вместо вольного вдохновенного духовного творчества. Ужас! Рабство, рабство по отношению к плоти, к материи. Ежедневные издевательства человечества над животными, пытки «медицинских» опытов над ними (а испытания на них «бытовой химии»! ) и ежечасное уничтожение миллионов животных в концлагерях ферм и мясозаводов – частенько перерождающееся в массовое скотобойное уничтожение заодно и людей тоже. Войны. Убийства. Хотя войн никаких на холме вокруг не было, Флориан, абстрактную мысль всегда презиравший как скудоумие, вдруг явственно увидел тошнотворным кинематографическим миражом пронесшуюся бешено ускоренную всю историю человечества. Чем больше Флориан в этот мираж всматривался – тем больше у него вновь начинало саднить в поддыхе: Господи, Ты ли тот примитивный низкопробный любитель фильмов-экшэнов, триллеров, фильмов ужасов и порнухи – который, сидя во тьме кинотеатра вечности, решил поставить недешевый но бесконечно ублюдочный фильм за счет чудовищных бессмысленных страданий и смертей без их спросу нанятых актеров, просто чтоб Тебе провести время с той стороны экрана, попивая коктейль? Но ведь даже любой мало-мальский интеллектуально развитый человек презирает любителей подобного кино. Плоско. Дёшево. Примитивно. Хотя и изощренно-крупнобюджетно. В точности как большинство сегодняшних фильмов. И, последним развлечением дебила, по всей видимости (да судя и по излюбленному тренду модных фильмов), будет красочный взрыв планеты. Ты ли, Господи, тот примитивный извращенец пубертатного возраста, кто решил поиграть в солдатиков и в куколки – одних вооружая и бросая на смерть, отрывая им головы, других то одевая в выдумываемые меняющиеся наряды, то раздевая, соблазняя, насилуя и бросая к солдатикам и царькам в постель, – а в конце фильма и тех и других планируя зрелищно уничтожить вместе с земным шариком? У Тебя ли, Господи, не все дома в голове, если Ты этим занимаешься, упиваешься, услаждаешься? Ты ли, Господи, тот космический паук, который ловит беззащитных существ в паутину этой дурной гнусной событийности?! Ты ли – тот хитрый разум, недобрый и нечистый, который исхитрился уловить людей и все земные существа в тенеты своих порочных жестоких галлюцинаций и презренных гнуснейших патологических фантазий?! Космический вуайерист, который всё никак ни насытится подглядыванием за мириадами ежесекундных проявлений похоти и спариваний земных существ?! Заоблачный сумасшедший маньяк-трансвестит, который воображает себя то мужчиной, то женщиной, то звериным самцом, то звериной самкой? Презренный вселенский онанист?! Который похотливо изобрел и сделал похотливые тела всем заключенным земного лагеря смерти – и всё никак не могущий остановиться в выдумывании безостановочных плотских развлечений и коллизий, чтобы за ними наблюдать? Ведь чтобы изобрести и скроить людям и зверям похотливые тела – творец этих тел сам должен был быть запредельно похотлив! Презренный прыщавый недоразвитый подросток-садист, который всё никак не наиграется в войну, всё никак не напьется досыта кровью зверски убиваемых ежесекундно на земле людей?! Я не верю, не верю: ведь в Христе не было ничего из этого! Всё что есть в Христе – вопиет против всего что составляет основу этого мира! Господи, у Тебя ли не хватило чистоты, глубины души и мозгов, чтобы придумать как по-иному проводить Вечность?! Я не верю, Господи, что Ты имеешь к этой дешевой гнуси хоть какое-то отношение! Всё что есть во мне, всё самое сокровенное, всё во мне восстает против этого! Не может же быть, Господи, чтобы Ты был хуже, гаже, примитивнее меня, грешного! Господи! Я знаю Тебя, Твой характер! Я имею свидетельство в сердце своем о том, что Ты не имеешь к этому никакого отношения, что Тебе это противно так же как и мне! Что бы ни врал мне мир! Я не верю, не верю, не верю что в Тебе есть хоть что-то от этого! И в ту секунду, когда Флориан внутренне уже опять почти сорвался на крик, он вдруг почувствовал, что стучится в открытую дверь: «Господи! Если бы Тебе хоть что-то было из этого мило – то откуда во мне, в лучшей и самой сокровенной части моей души, возник бы бунт против этого, органический протест против этого, отторжение от этого?! Господи, Ты несколько раз говоришь в Евангелии о свидетельстве, которое Твои люди, верующие в Тебя, имеют в своем сердце! Господи! Я, я, грешный, имею свидетельство в своем сердце! Что бы ни орал мне внешний мир, что бы внешний мир мне ни врал – я чувствую это свидетельство реальнее чем всё что существует в видимом мире! И свидетельство это в моем сердце кричит мне, что Ты не имеешь ко всей этой гнуси никакого отношения!» Флориан выдохнул, согнулся пополам, потом выпрямился, вскинув руки, чуть не расплакался от счастья, на вершине этого страшного дня, и опять подумал, что чуть не умер за время этой страшной на него атаки. Но противоядие было добыто. И противоядие это добыто было не из книг, не из абстракций, – а идеально подходило к его крови, ибо из нее было добыто.