Искушение Флориана. Маленькие романы

Но нет, Господи, я ведь привык говорить с людьми, которые от горя, от отчаяния впадают в пандемию безбожия – как в пучину штормового моря, – я знаю как кидать им спасательный жилет с корабля, и поднимать их в спасательную шлюпку, не рискуя подцепить от них эту холеру. Не Дьюхёрста, отнюдь не Дьюхёрста нужно винить – боль кроется вокруг, за всем что я вижу. И уж где там мелкой мещанской трагедии Дьюхёрста – до этой изощренной жестокой циничной планетарной фабрики смерти, с миллиардами убиваемых ежесекундно, до этого Освенцима, который представляет из себя земля, природа?! А этот запашок гнильцы от прудика, запашок органического разложения, к которому люди так привыкли, что даже считают его милым! А запах органического разложения, который бывает от земли весной, которым предоставили наслаждаться и вдохновляться «поэтам» и «влюбленным» (щедро же их оделили, ничего не скажешь!), который слывет среди них даже возбуждающим, – да, да, мираж перед спариванием, чтобы породить новые трупы, добавить новое органическое тело к несчастному круговороту похоти, смерти – и перегноя – царящему на земле! Гниющая кишащая червями навозная куча, где все еще выжившие разгуливают по мертвецам, смакуют запах гнили по весне, перед тем как эту мясорубку временно замаскируют листвой, травой и цветами, – и даже умудряются получать от всего этого «эротическое» удовольствие! – каким гнилым, глубоко больным и изначально порочным должен быть мозг того, кто это придумал и сделал! Господи, ведь даже если все люди на земле вдруг раскаются и станут праведниками и монахами – природа всё равно останется злой, самоей системообразующей сутью которой является жестокость, похоть и смерть. Но кто тогда источник зла? Кто этот злобный похотливый изобретатель?! Мы все в церкви говорим, что кто-то подпортил Твой замысел. Мы все твердим, как молитву, что это – падший мир, испорченный… Но ведь здесь, в этом мире, не просто чуть-чуть что-то подпорчено! Здесь всё неисправимо! Здесь вся система мироздания заточена на зло и смерть! Здесь, в этом видимом мире, ведь всё, всё, абсолютно всё заточено под смерть! Всё с цинизмом задумано, сконструировано и изощренно подстроено под смерть и страдания невинных созданий! Флориан смотрел на попугаичье раскрашенные гигантские платаны на аллее, невдалеке, внизу, по правому краю парка (в том месте, где, как говаривали, век назад было кладбище) – и даже в кряжистых этих платанах, в том, как сосредоточенно и мощно они впивались кореньями в землю, высасывая соки, виделось что-то не вполне доброе: фабрика по переработке трупов. Вчера вечером на кухне помогал Ане чистить органическую картошечку из «Маркс энд Спэнсэр», импортную, со Святой земли, и ненароком подумал: не съедим ли мы таким образом переработанные сгнившие останки кого-нибудь из апостолов. Господи? Твой ли это план – заключить людей как в тюрьме, на земле, и скармливать этим заключенным переработанные останки их сокамерников? Скармливать трупы, перекочевавшие, как самое циничное из всех удобрений (куда уж там наивным земным специалистам по агрикультурам, поклонникам химикатов!), в корнеплоды, овощи и фрукты? Господи?! Ты ли этот маньяк – злобный садовник?! Господи! Прийдя в земном человеческом обличии, Ты рекламируешь мир, в котором не будут подточать черви. Но кто тогда придумал червей? Кто тогда с таким детальным сладострастием и дьявольским извивающимся разнообразием придумал и создал весь этот обслуживающий персонал смерти и разложения?! Кто придумал весь этот мир, в котором черви, жрущие мертвую плоть, имеют системообразующее значение?! Мог ли Ты, Господи, сказать, что земное творение «хорошо» – зная, что под землёй корчатся и страдают мириады слепых уродливых рабов, занятие которых – жрать мертвую разлагающуюся плоть? Черви – жидкие гвозди, пропинающие руки покойников!

Флориан морщил лоб рукой, собирая специально рукой на лбу большие горизонтальные и вертикальные, посекундно страдальчески изменяющие форму, морщины, и чувствуя как будто сейчас случится солнечный удар не только у него, а и у всего несчастного мира. Господи! Когда я читаю Евангелие – я слышу Твой голос, я его узнаю, я его знаю давно, я ни с чем его не перепутаю – это же ведь как почерк, стиль, по которому запросто можно опознать автора произведения! Но ведь в природе вокруг – почерк не Твой, а дьявольский! Лицемерие? Шизофрения Бога, создавшего злой мир – а потому его же критикующего?! Или автор не Ты, Господи?! Тогда почему Ты попускаешь всю эту мерзость? Когда я рассматриваю всё зло в природе – мне страшно и отвратительно представлять себе запредельно извращенный характер автора, который мог всё это создать таким! Господи! Но подай же мне знак! Дойдя до тенистой части пруда, Флориан, между плакучими ивами, поднялся на горбатый мостик и взглянул вниз, сквозь прозрачную воду: на дне гигантский, метровый сом, с лицом дебила, тупо вытягивал ртом из ила червяка и втягивал в себя. С чувством, как будто его накормили тухлой селёдкой с сахаром, Флориан закрыл обеими ладонями лицо и, не глядя, дойдя до берега, муторно грохнулся в тени на скамейку.

Над прудом бесились гигантские морские чайки – сколько их, сколько их! налетели, убийцы, с моря! вот она, подлинная проблема мигрантов! орудуют даже по мусорным ящикам! рядом с монастырем иной раз по ночам грохот – чайки вскрывают железные крышки мусорных контейнеров! вот и жрали бы мусор, отходы, а не убивали бы! – чайки то пикировали в воду, выклевывая мелких рыб, то норовили убить зазевавшихся, не успевших спрятаться в камыши, остреньких, как шпульки, утят, то взлетали к невзрачным горчично-черным, как будто обгорелым, невысоким домам, на дальней стороне пруда, похожим, на взгляд Флориана, на развалины для бездомных (но, как ему говорили, стоившим десятки миллионов). Вслушиваясь в истеричные, хохочущие дьявольские крики чаек, которыми они разражались всякий раз, когда подлетали к окнам домов и заглядывали в них (словно парадируя что-то низменное, подсмотренное внутри квартир: передразнивая чьи-то низменные стоны и низменный же хохот), Флориан вдруг вспомнил, как впервые, будучи еще ребенком, задумался о смерти. Юлия как-то раз, когда Флориану было лет восемь и он все время болел бронхитом, сняла у друзей на всю зиму дом в Португалии – ярко-белоснежный двухэтажный дом, с ярко-светло-синими (колористика всегда почему-то душераздирающая!) рёберными деревянными персианами, – на самом берегу океана, – забрала и Флориана, и всех дочерей из школы, увезла туда, где каждый день выдают по медицинскому рецепту солнце. Ярко-синие волны были настоящими, высокими, крутыми, такими, что не устоишь, если в обжигающе-ледяной накат войдешь хоть по щиколотку – волны немедленно взрывали песчаную опору из-под ног и норовили унести купальщика-моржа в океан. Ночью, когда волны шумели так громко, что невозможно было заснуть, как от шумов помех заевшего граммофона под ухом, в первую же ночевку в домике, Флориан выбежал в одеяле на балкон на втором этаже – и охнул: вместо бескрайным казавшегося океана, за голубизной которого днем берега другого было не видать, и который чересчур уж раним вечером, декорируя чай с печеньем на веранде, неожиданно быстро задернулся черным пологом, – теперь, в темноте, прямо перед Флорианом, повсюду зажглись, на некотором расстоянии черноты, яркие холодно-сально-мерцающие, скользко расплывающиеся во взгляде как масло по блюдцу, огни – целая цепочка! – береговая линия соседнего города? – что это?! как я мог не видеть этого раньше, днем? – дома́ на противоположном берегу?! – ночной мираж?! Утром Флориан выбежал первым спозаранку проверить – на пляж, к самой кромке волн! – и как ни тёр себе глаза солёными от брызг волн кулаками, как ни щурился, – ну никакого ведь противоположного берега не видно! Волны. Ничего кроме волн. Ночной мираж? Или дневная дымка над волнами, затмевающая видимое ночью? Юлия за завтраком говорила, что всё причудилось Флориану во сне, и грозилась запереть ночью балконную дверь на амбарный замок – от некоторых босоногих бронхитиков. Зато чернявая маленькая шустренькая соседка, для подхалимажа принесшая им в подарок золото – мятые апельсины из собственного сада (в аккурат к декабрю на деревьях озолотившиеся), – запросто, с местным глухим акцентом, рассказала, что никакого берега и вправду за волнами нет, а что огни ночью – это рыболовецкие баркасы, выходящие ночью из порта, «работающие всю ночь, и только на рассвете возвращающиеся домой». Устроена соседкой для них немедленно же была и экскурсия в близлежащий городишко (брели час, по неровной, на глазах меняющейся границе прибоя океана, по мокрому песку, который меньше забивался в сандалии, чем сухой, веемый ветром. И песок мокрый выгравирован был волнами под рельеф гигантского миндального ореха; а песок сухой, продолжая игру, в точности копировал цвет шершавой на миндале присыпки; и на мокрый песок, чтобы не провалиться, нужно было наступать разом, плашмя, а вертикалью тела изменив законы притяжения, тянясь вверх), а потом она без спросу и без предупреждения вдруг с гордостью завела их, у дальнего края города, в крошечный порт, где – вот под такой же истерический чудовищный хохот орды круживших чаек – продавались развалы, горы издыхающих рыб с раздувающимися жабрами и умирающими от ужаса глазами – и рыб уже убитых, с разделанными кишками. И чудовищный запах порта для Флориана был запахом невидимой рыбьей крови, рыбьих смертных мук, – и Юлия немедленно же детей увела, увидев, что у всех у них глаза на мокром месте. И Флориану, новой ночью выбежавшему, вопреки запрету Юлии, на балкон, и вновь увидевшему имитирующие противоположный берег огни, было как-то стыдно, больно и неприятно воображать себе эту ночную «работу» баркасов: выуживать, подсиживать, подлавливать, ловить тайком ночью полусонных рыб, которым наверняка и так-то в этой темной бушующей ледяной воде не сладко живется, – на крючки, разрывающие рот и внутренности? на приманку еды? или сетью? – и везти их на баркасах в порт, на убийство, – и в работе этой чувствовалось что-то недоброе, нечестное и подлое. А в воскресенье они вместе с матерью и с сёстрами, в поисках церкви, забрели по берегу в тот же соседний городок, но в нахолмную его часть, сильно возвышающуюся над приокеаньем – ух, запыхались, запыхались взбираться на холм! но вот он – крест! наконец-то! уже виден! А на фасаде церкви, в большом квадратном дворе, оказался местный тематический барельеф: гигантский баркас с жилистыми грубыми рыбаками, вылавливающими рыб, – и, на корме, Учитель. Господи, но Ты ведь сказал рыбакам бросить улов рыб и идти за Тобой! Ты же ведь не сказал им: откройте маленький рыбоперерабатывающий заводик и пытайте рыб и дальше! Флориан вскочил с лавки, так резко, что ветви плакучей ивы, задетые плечами, хлестнули по воздуху, и двинулся к ближайшему выходу из парка, к платановой аллее, ведшей к тенистым переулкам низкорослых домов. Господи! Вот, я оставил всё и пошел за Тобой! Но почему же Ты творишь в мире столько гнусной несправедливой бессмысленной боли, ежесекундно?! Или это не Ты творишь?! Вот, я оставил всё, Господи, я люблю Тебя больше жизни, и я пошел за Тобой! Куда мне идти?! Господи, к тому ли мне идти, кто придумал и сотворил зло, смерть и похоть, как основополагающие константы этого земного мира? Господи?! Как бы я ни старался быть лучше – в природе столько заведомой боли, не зависящей от меня, запрограммированной кем-то (Тобой, Господи?!) – и даже если я вот сейчас объявлю сорокадневный пост, умру, закричу на весь мир от ужаса, – мерзость и боль в мире все равно останутся на своих местах! За что?! Кто этот злобный изобретатель, кто этот садист, который всё это выдумал?! Даже если все люди в мире вдруг покаются и станут монахами, постниками, веганами, – но в природе-то убийства, смерть, боль все равно останутся! Весь земной мир построен на зле, на убийствах, на похоти, на смерти! Господи, Ты ли этот строитель?! И какое всё это, в конце концов, имеет отношение к Христу?! Если Бог запрограммировал мир на убийства и похоть – то Христос-то тут при чём тогда?! В таком случае сладострастный язычник-развратник и убийца – милее должны быть Богу, чем Христос! Тому, кто создал всё это зло в природе, уж Калигула какой-нибудь «сын» – но не Христос! Не может же Бог быть шизофреником и в природе всё запрограммировать на зло, похоть, убийства, смерть – а от людей, словами Христа, требовать ровно противоположного! Господи?! Это Ты наслаждаешься тем, как лев разрывает на куски антилопу?! Тогда у Тебя не всё в порядке с мозгами и с душой, Господи! Тогда Ты – извращенец и подонок! Тогда уж какой-нибудь рыскающий в шляпе по городу мерзавец в поисках беззащитной невинности, которую можно развратить и уничтожить, тоже должен быть дорог Тебе как родной! Механизм ведь сатанинского извращенного удовольствия от этого один и тот же! Но при чем, при чем здесь тогда Христос?! Всё, что говорит Христос – прямо противоположно всему, что я вижу в природе! Господи?! Ты соврал мне?! Ты врёшь мне?! Ты – лицемер-убийца, и садист?! А Господь мой и Бог мой Иисус Христос – в таком случае, никакой не всемогущий Бог, не всемогущий Божий Сын, а просто прекраснодушный наивный мечтатель, ничего не понимающий в пакостных сладострастных садистских развлечениях создателя этого изощренного злого мира?! Или это все-таки не Ты создал всю эту гнусь в природе?!

Флориан, озираясь, вверх дергая сам себя за черные волосы на грядке вокруг тонзурки лысины обеими руками, вытянув вверх локти, будто пытаясь вытащить себя отсюда немедленно с корнями, – чувствуя, что его мутит, задыхаясь, искал глазами вокруг – сам не зная чего: то ли подтверждений безнадежности ловушки – то ли, наоборот, любой, земной, добренькой, зацепки пейзажа, за которой можно было бы вновь спрятаться, как прятался еще вчера, да даже и сегодня, сегодня с утра! Рехнуться. Рехнуться окончательно? Или отступить, сдаться, не рехнуться? Господи?! Я, что, – единственный на всей земле, кто осознал этот ужас?! Но если Ты этот ужас мог назвать «добром» – я, что, значит, единственный во всей Вселенной, кто видит правду?! Вот гигантская чайка опять скочет рядом – с родовым красным пятном на кончике чудовищного клюва: как филогенетически закрепившаяся на клюве чужая кровь, кровь убитой жертвы. Вслушиваться в истерический хохот чаек, угловато патрулирующих с воздуха пруд (в ожидании зазевавшихся у камышей утят) – было уже больше просто физически невыносимо: потому что неопровержимо очевидно становилось, что тот, кто придумал эти голоса и сконструировал этих существ – психически крайне нездоров и зол.

Флориан, заткнув тремя пальцами ушные дыры и бормоча молитвы, бросился вновь взбираться на холм в центре парке – вот он, как маяк высится, опять! – обошел его, получается, ведь уже почти кругом, пока гулял – а так и не забрался. А холм почему-то как будто настойчиво и громко звал, – с парадоксальной ясностью внутри что-то как будто подталкивало – забраться, забраться туда! – как будто там запрятано спасение… Глупости, чего там искать… Те же самые страдания что и везде вокруг. Холм, сейчас, с подсолнечной стороны, кажется весь залитым золотым апельсиновым соком. Вот уже опять дурманила душу парфюмерная отдушка лип. Нет, нет, не выдержу подъема! Собьюсь с дыхания, сердце бухает как в воду камень. Нет, нет, отдохнуть и назад, к выходу из парка…

Две девушки слева, на асфальтовой дорожке, поочередно фотографировали друг друга мобильными телефонами, стараясь, чтобы кадр щелкнул, пока одна из них, в прыжке, задрав ноги, висит в воздухе – копируя модную рекламу, виденную по телевизору: по команде, подпрыгивали и улыбались, изображая на лице энтузиазм и счастье и вздирая в воздух два растопыренных пальца на каждой руке; приземляясь же возвращались к тем же унылым выражениям лиц и понуро брели дальше искать новый антураж для прыжков. Жилистый дог, завалив, пойнтера, с которым до этого играл в догонялки, азартно перегрызал ему горло. Игрушечки. Твое изобретение, Господи? Ты ли это так позабавился – вложив инстинкты ублюдских игр-убийств? Два ребенка на дорожке, лет трёх отроду, бьют друг друга ногами и боксируют друг другу кулаками по морде, а бабушка, эффектная дама со стальным пучком волос, смотрит на них с той тошнотворной поощряющей умиленной улыбкой, с какой, вероятно, именитые дебилки в Риме следили за боями гладиаторов. Выпускаем зверей.

Бежать… Бежать отсюда! Из этого парка ужасов! Но куда?! Флориан прекрасно знал единственно верный ответ: бежать нужно немедленно назад в келью, запереться, молиться, молить об ответе. Ворваться перед вечерней к брату Стивену в исповедальню, попросить о немедленной исповеди, попросить об общей молитве. Но странное саднящее чувство внутри Флориана будто требовало от него всё давить и давить на тот инородный нарыв, который он внутри себя чувствовал – пока нарыв и вовсе не лопнет. Флориан вдруг вспомнил, как настоятель, шотландец Джонатан, перед самым отъездом хвалил недавно неподалёку открывшееся летнее кафе для интеллектуалов, с маленьким кинематографом под солнечным небом во внутреннем дворике, где крутят милые добрые фильмы-ретро – куда уже ходят – перекусить и поболтать – многие прихожане. Флориан решил рискнуть. Флориан ценил и любил свою репутацию человека, который, чтобы выудить души людей, готов внырнуть в любые светские стихии. К людям, к людям – к живым, добрым, красивым улыбчивым людям. Мне всегда легче, когда я людям помогаю решать их проблемы, разговариваю с ними, – в мире так много несчастных людей, тех, кому гораздо тяжелее сейчас, чем мне, тех которым сейчас так тяжело, что они даже не в состоянии задавать себе главных вопросов о мироздании, – тех, кому сию минуту нужна моя помощь, поддержка, доброе слово, – а я хоть на время, помогая им, разговаривая с ними, забуду о главном вопросе.

Аллея ярко-пятнистых, жарящихся на солнце платанов (похожих сейчас на питонов), по самой кромке парка, куда рванул Флориан, вся рябила от световых миражей, и из-за поворота, с примыкающей к парку проезжей, но тихой улицы, на нее медленно въезжали, на шоколадных конях, две молодые наездницы в красных форменных костюмах и черных пробковых шлемах, томными движениями, словно зачарованные своей же внешностью, правя уздечкой и пришпоривая бока лошадей высокими наездническими сапогами, пока те, рахитично подгибающимися в колене ногами, спотыкаясь, еле переступали по асфальту, со зримой болью, истекая слюной и мотая головами. Флориан почувствовал, что его мутит: Господи, Ты сказал поступать с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Господи! Ты хочешь чтобы Тебе в рот засунули железную палку и ломали Тебе хребет, сев на него? Господи, Ты хотел бы, чтобы тебя насильно заставляли спариваться в конюшне?! Господи, Ты хотел бы, чтобы Твоих детей отнимали и продавали за деньги в рабство – а менее резвых пускали на колбасу?! Нет?! Господи, Ты не хотел бы этого?! А зачем Ты тогда делаешь это другим?! Ты хотел бы погрязнуть в бессловесной анонимной похоти и убийствах, как погрязла вся животная природа?! Нет?! А зачем Ты в эту похоть и убийства заключил всех живых существ?! Или это не Ты?! Господи, Господи, что со мной сегодня?! Это со мной проблема – или с Тобой?! Или со всем миром?! Ответь же мне, что это не Ты всё это придумал! Я не верю, я отказываюсь верить, что Ты, которого я так хорошо знаю из Евангелия, имеешь к этому хоть какое-то отношение! Кстати, о питонах… А удавы! Удавов Ты придумал, Господи?! Со сладострастием, с садистской злобой планируя в деталях как они будут убивать своих жертв?! А морских моллюсков – Ты, Господи, придумал?! – запланировав, как они будут безмозгло бездумно существовать, пока их не сожрут?! Ты хотел бы этого Себе, Господи?! Ты хотел бы, чтобы с Тобой так поступили?! Чтобы тебя заключили в безмозглое существование, как кусок мяса, чтоб оперламутил изнутри раковину, а потом убили – скормили хищникам, пустили на корм, который они переварят и выгадят наружу?! Какой выродок, поганый самодовольный психически нездоровый запредельно злой «художник» способен был это придумать?! За что?! Это невозможно ни простить, ни оправдать! Такой «художник» должен сдохнуть в аду, а несчастных жертв его больной гордыни Бог должен вынянчить в Царствии Божием, приняв туда. Или Ты сродни тем художникам и писателям, которые с болезненной гордыней кичатся тем, как изысканны они в форме – наплевав, что содержание зло и чудовищно?! А медузы?! Ты хотел бы быть безмозглой, но ядовитой медузой, Господи?! Ты хотел бы быть безмозглым слепым червяком и ползать под землей, пожирая трупы?! А если нет – то зачем Ты делаешь это другим?! Или это не Ты делаешь?! Господи?! Интересно, почему мы не разбрасываем, не собираем и не коллекционируем отрезанные копыта коров, убитых на бойне – как умиленно собираем раковины моллюсков, выклеванных чайками? Что, перед коровами чуть более неловко – потому что коровам есть чем нам смотреть в глаза перед смертью, и потому что они умнее моллюсков? Адольф Гитлер просто невинный ребенок по сравнению с тем, кто создал этот мир, эту логику, эту ежесекундную мерзость в природе: физически «сильных», уничтожающих всех, кого могут, всех, кто чуть слабее их! Убивающих даже приболевших, раненных и ослабших представителей их же биологического вида! Доктор Менгеле из Освенцима просто безгрешное дитя – по сравнению с выродком, поставившим на земле этот крупномасштабный биологический эксперимент всеобщего ежесекундного уничтожения! Выродки Геббельс и Кальтенбруннер могли бы только позавидовать всей этой заведомой сладострастной иерархии зла в природе! – и, в конце концов – именно у создателя всего этого абсолютного зла в природе фашисты и учились и научились! – именно он своими делами их вдохновил! именно ему эти выродки блистательно подражали! Но все-таки – они лишь слабенькие подражатели – в сравнении с этой абсолютной ежесекундной эссенцией логики зла, залитой в природу! – с правом большого и сильного убить, уничтожить более слабого – и с правом слабого найти еще более слабого, на ком отыграться и кого убить! Всему этого нет и не может быть никакого оправдания, никакого объяснения! Мозг, породивший это, безусловно, в вечность более зол, чем больной мозг Гитлера! Тот, кто создал этот земной концлагерь для живых существ, этот лагерь смерти, с ежесекундными убийствами (и даже без возможности сбежать!) – безусловно достоин еще более чудовищной казни, чем гитлеровские выродки, – достоин Нюрнберга, достоин того, чтобы его навеки заключили в ад! Чтобы на него самого пришли все страдания живых существ, которые он, подонок, причинил! Если придумавший и сотворивший это извращенец не сдохнет навеки в аду – за каждую секунду невероятных страданий, которые он причинил всему живому, – значит, Бог запредельно зол, значит «бог» – это сатана… Но нет, это нет так, Господи, я знаю Твой голос, не может быть чтобы вся эта патологическая садистская гнусь была от тебя! Не может быть, чтобы этим больным космическим маньяком-убийцей оказался Ты! Нет, нет, это всё невыносимо, я сойду с ума если еще хоть минуту будет продолжаться этот кошмар – вот весь это кошмар земной жизни вокруг! Выключите весь этот фильм ужасов! Ведь еще сегодня утром я твердо знал, что хотя мир немножко подпорчен, моя миссия – его улучшать. Но как улучшишь мир, в котором сама суть – зло?! Какой в моей миссии (да и вообще хоть в чем-то!) есть смысл, если автор зла – Бог, которого я считал добрым?! Ведь если всё это, Господи, и вправду Ты сотворил – тогда значит Ты и вправду зол! Значит, всё кончено! Значит, всё бессмысленно! Нет, я не верю, Господи, что Ты мог врать мне. Я не верю, что… К людям, надо идти к людям, нужно как-то…

На жарком асфальте, впереди, пакистанец с яростью и громкой руганью бил по рукам рыдающего, меньше трех от роду лет, сына – прикованного, как арестант ремнями, в сидячей коляске и всем тельцем пытающегося из этой паутины выбраться. Флориан почувствовал, что нервы уже не выдерживают – и быстро прошел мимо, чтобы не влепить злобырю по морде – вместо проповеди всеобщей любви. Господи, Ты ли это придумал – давать власть моральным уродам над невинными новорожденными?! Чтобы над ними поиздевались в детстве, изуродовали их психику, и чтобы потом они, в свою очередь, вырастя, по эстафете издевались над всеми, кто окажется слабее их? Или эта всеобщая извращенная садистская иерархия – вообще в Твоих вкусах, Господи? Неужели Ты, Господи – и вправду тот запредельный садист-вуайерист, который всё это создал и получает дьявольское наслаждение за всем этим наблюдая? Судя по тому, как создана вся земная природа, где сильный пожирает слабого, и судя по тому, как действуют диктаторы по отношению к зазевавшимся маленьким странам и домашним критикам – именно на этом ведь построен весь земной мир. Наиболее аморальные, похотливые, агрессивные и неумные захватывают больше самок и неистово плодятся, оставляя больше потомства, – наиболее жестокие, нечестные, беспринципные и жадные захватывают больше территорий для проживания и природных ресурсов, создают «крепкие режимы» и уничтожают тех, кто послабее, и тех, кто обременен интеллектом и моралью. Но ведь существо, которое заложило в природу принцип: «убей и съешь себе подобного, убей того кто слабее, займи территории того кто не может дать отпор твоей агрессии, отымей побольше самок» – это существо – подонок, законченный подонок! Господи, если это действительно Ты вложил в животный мир «инстинкт» «естественного» «отбора» (а, говоря честным языком – убийства физически слабых) – то тогда Гитлер – Твой возлюбленный сын, лучший ученик и самый верный последователь! Гитлер – а не Христос! Или это всё не Ты придумал, Господи? Я не могу же ведь, не включая мозги, не задумываясь, тоже солдафонски твердить, как эта недалёкая дылда-настоятель шотландец Джонатан, по приказу из Ватикана, – что, мол, «теория эволюции», мол, «ничуть не противоречит» христианству! Нет, нет, – либо одно – либо другое: либо сатанизм – либо Бог! Если то, что говорит Христос, верно – значит не может быть, чтобы «естественный» «отбор» в природе придумал тот Бог, которого открыл людям Христос, – потому что всё, к чему призывает Христос – прямо противоположно всем этим дьявольским принципам, заложенным в окружающей природе! Кстати, Господи, Ты ли это и вправду травил и без того запуганных бегущих из рабства еврейских детей в пустыне скорпионами? Ты ли, говорящий устами Христа прощать друзьям до семижды семи раз в день, – Ты ли задолго до этого наказывал евреев, за минутные сомнения и ропот, изощрённейшими убийствами?! Главным признаком развитых стран является отказ от смертной казни. И уж совсем презренными являются те недоразвитые страны и люди, которые практикуют физические пытки. Если запретность, презренность и неприемлемость физических наказаний, пыток и казней становятся по мере развития понятны даже грешным людям – то Ты ли, Господи, настолько недоразвит, что только и занимаешься всю историю человечества ежесекундным выдумыванием людям миллиардов чудовищных по жестокости и садистской изощренности физических и моральных пыток, изощренных болезней, казней? Ты ли, Господи, развлекаешься ежесекундным сладострастным изобретением людям разнообразных смертей? Или вся эта кошмарная земная история вообще не имеет к Тебе никакого отношения, Господи, и вовсе не Тобой руководится?!