Мир, которого не стало

Был у нас и узкий круг настоящих друзей, с которыми мы были связаны крепкими узами. Среди них были сыновья шойхета р. Моше Каштана: Шалом был двумя годами старше меня, а Дудик (Давид) – на год младше; сыновья р. Лейба Краса, служки нового бейт-мидраша: Эли был старше года на два с небольшим, а Гиршель – на четыре-пять лет и поэтому стеснялся открыто общаться с нами, но на самом деле был нам очень хорошим другом. Мы общались и с другими детьми, которые были постарше. Им было важно чувствовать себя нашими помощниками, защитниками и «советчиками», но на самом деле они просто очень любили проводить с нами время. А были дети помладше, которые были готовы нам служить. Среди наших старших друзей были сыновья моего дяди-раввина; старший сын шойхета, Шауль, который учился в йешиве в Бобруйске и приезжал домой лишь изредка – он стал потом врачом и активистом Бунда{115}; Виноградов – наш дальний родственник из Остаповки, сын богатых родителей, – он учился в реальном училище, но на каникулы приезжал в наш городок навестить бабушку – «тетю Соню», сестру р. Авраама, – и проводил время в нашей компании. Среди «мелких» выделялся Яни (Яаков) Чернобыльский, славный парень, шустрый и с огоньком; он тоже ездил учиться в йешиву, пробовал свои силы в литературе (публиковал рассказы на русском языке) и в живописи, одно время был активистом сионистской социалистической партии (ССРП){116}.

В городе строились казармы для двух батальонов армии. Строительная площадка расположилась прямо напротив нашей квартиры. Уже подготовлен был фундамент для двух крупных строений и собраны обожженные красные кирпичи для строительства. Мы собирались всей ватагой, делились на два «батальона» и воевали друг с другом. Наши друзья были офицерами, остальные дети – солдатами. Мы все находились под влиянием Первой и Второй книг Маккавеев – Гиршель Крае читал их нам каждую субботу в три часа пополудни на ступенях новой синагоги; после «победы» еврейского «батальона» решено было основать государство и сложить «свод государственных законов». Составить «свод законов» должны были трое: мой брат, я и Виноградов. Мой брат – у него был самый красивый почерк – записывал, я сочинял, а Виноградов формулировал. В один прекрасный день, в субботу после полудня, мы собрались у нас дома и пошли к высокому дубу, росшему за домом возле забора. Дети сели на землю, а мы с братом и с Виноградовым залезли на дерево и прочитали друзьям наши «законы». Они начинались с «Шма Исраэль!» и заканчивались словами: «Каждый помогает своему товарищу и говорит своему брату: «Крепись!» Покорствуя сказанному, поднялись все и провозгласили: «Крепись и укрепимся!» – а затем, опомнившись, стали веселиться и долго подшучивали над «тремя патриархами», забравшимися на дерево, и над нашими «законами».

Другой наш «план» получил более широкий отклик и имел успех. Весной 5653 (1893) года мы решили создать «каникулярную» школу. Рядом с домом дядюшки Кальмана, напротив здания окружного суда, стоял большой барак, где летом продавали газировку, квас и фрукты. Весной барак стоял пустой и открытый. Я предложил друзьям сделать этот барак постоянным местом наших встреч. Там Гиршель Крае будет прочитывать нам избранные места из «Апокрифов», «Иудейских войн» и из других книг; там Шалом Каштан будет читать нам интересные книги, взятые у отца; там мы будем играть и разговаривать – там у нас будет «собственный» дом (в те времена понятие «клуб» нам было еще незнакомо). Идея была поддержана, и «малыши», к которым примкнули мы с братом, стали обустраивать «дом». Самым энергичным и деятельным организатором был Эли Крае, Яни Чернобыльский занялся художественным оформлением, а мы с Шаломом осуществляли наш план – обустраивали «библиотеку». Все ученики приносили книги: Танах, Талмуд и книги для чтения. Каждый из нас должен был «преподавать» – повторять с учениками материал, который мы учили в хедере в течение зимы: с одним надо было повторять Тору, с другим – ранних пророков, с третьим – поздних пророков{117}, с четвертым – Писания{118}. Так же разделялись Мишна и Талмуд, чистописание, грамматика и даже арифметика. Преподаванием чистописания занимался мой брат, арифметикой – Виноградов, Талмудом – Шалом Каштан, Танахом – я и мой брат. Хотя мы никогда не обсуждали, кто главный, но по сути «руководителем» был я. Я приходил первым, уходил последним и следил за порядком. Мало-помалу наша каникулярная школа приобрела известность. Комната была всегда до отказа наполнена детьми, между ними царил дух дружелюбия и взаимной поддержки. Каждый ученик брал книгу и повторял пройденный материал. «Учитель» подсаживался к нему, и они обсуждали прочитанное. Если он видел, что ученик недостаточно усвоил тему, то они заново разбирали весь материал. В определенные часы Гиршель, Шалом и я читали книги друзьям. Матери благословляли нас за «хорошее образование», которое получали дети на наших уроках и за «тишину в доме»; родители были довольны тем, что ученики увлечены занятиями, что было для них не слишком привычно. Говорили, что в «хедере» Бен-Циона во время каникул дети учились лучше, чем в остальное, «учебное» время. Но мне кажется, что благодаря Гиршелю Красу и Шалому Каштану и особенно книгам, которые они приносили, я получал больше знаний, чем все остальные ученики. Гиршель приносил «Иудейские войны» в переводе Шульмана, «Основы земли», «Историю мудрецов Израиля» и «Историю мира» Кальмана Шульмана. А Шалом Каштан приносил «Израильские походы» Давида Гордона{119} (перевод «Путешествия Биньямина Второго»{120}), «Календарь торговцев» Ш.-Я. Абрамовича{121}, «Тахкемони» Йехуды Альхаризи{122}, напечатанный шрифтом Раши{123}, и «Историю столпов Хабада»{124} Родкинзона. Мы торопились скорее прийти в нашу школу и задерживались там допоздна, глотали книги, которые открывали для нас мир и расширяли наши знания. Особенно сильно повлиял на меня Шалом. Я помню, как он с жаром объяснял мне, как важны книжные предисловия и послесловия, и доказывал, что предисловие Рамбама к Мишне не было написано на иврите, а его перевел аль-Харизи. В доказательство своих слов он принес мне «Тахкемони» и прочитал вместе со мной предисловие Рамбама к «Мишне Тора»{125}. И мне показалось, что я понял книгу лучше, чем полтора года назад, когда я читал ее с дядей. Как я говорил, наша каникулярная школа оказалась удачной затеей, и родные твердили, что в преподавании я добьюсь больших успехов, чем в строительстве фабрик…

Примерно в это же время у нас с Дудиком возникла идея построить «фабрику по обжигу кирпичей», и это чуть не закончилось трагедией. В те дни, как я уже рассказывал, в нашем городе строились казармы для воинских частей. Стройка шла напротив нашего дома, и я проводил долгие часы, крутясь вокруг и наблюдая, как готовят яму для фундамента, перевозят материалы, месят глину для кирпичей, как ее потом заливают в формы, раскладывают кирпичи для просушки, а затем выкладывают рядами. После всех этих операций приезжают тележки, на них накладывают кирпичи и отправляют на обжиг. Через некоторое время тележки возвращаются с уже обожженными красными кирпичами, и их укладывают ряд к ряду. По соседству с нами стоял дом одного из членов семьи Родзянко (их родственник был председателем третьей и четвертой Государственной Думы{126} – русского парламента){127}, и старик Родзянко, «старый помещик», как его называли соседи, вместе со мной наблюдал за строительством. Маме казалось, что Родзянко смотрел не на стройплощадку, а сквозь нее, следя за каждым моим шагом. Одна из соседок тоже обратила внимание на то, что всякий раз, когда я выбегал поиграть возле стройки, выходил Родзянко, садился на стул и не спускал с меня глаз.

Кто знает? Может, он «колдун»? Кто там знает, что на уме у этого старого гая, еще сглазит, не дай Бог. Мама стала сама за ним наблюдать, а затем решила зайти к Родзянко и спросить его, почему он постоянно следит за мной. Родзянко принял ее очень любезно, принес стул, предложил сесть. На ее вопрос («Почему, господин, вы смотрите на ребенка и не спускаете с него глаз?») он ответил: «Мне интересно смотреть на него, потому что он играет долгие часы один; он – чуткий ребенок, ему не скучно играть в одиночку на строительной площадке, а еще он разговаривает сам с собой, беседует с камнями, всегда занят и строит планы! Я еще никогда не видел ребенка, который бы так хорошо умел играть сам с собой». Его ответ не только не успокоил маму, а напротив, напугал ее. Мне строго-настрого запретили играть там, посчитав, что мне угрожает большая опасность. Тогда я перенес свои игры и «наблюдения» в дом шойхета р. Моше и подключил к игре Дудика. Возле дома шойхета тоже была стройка – строилась гимназия для девочек. Меня поразило, как много времени проходит между изготовлением кирпичей и их обжигом. Почему нельзя сделать так, чтобы кирпичи обжигали на месте, сразу после изготовления? Я решил, что «изобрел» хороший и удобный способ переносить кирпичи в печь прямо из форм. Дудик и его сестренка тоже увлеклись моим изобретением. Мы решили устроить фабрику по обжигу кирпичей на крыше дома шойхета. Однако крыша была из соломы, и это таило в себе определенную опасность. Но мы приготовили тряпки – тушить огонь, если, не дай Бог, он вырвется из сделанной нами печи. Мы разложили формы, принесли глину, приготовили кирпичи – и прикрепили тонкую балку к форме так, чтобы выходящий кирпич падал прямо в печь. Почти все было уже готово, и вдруг… на крыше появилась жена шойхета – низкорослая, близорукая, бледная и энергичная, с добрыми печальными глазами и тонким писклявым голосом.

– Что это вы здесь делаете? Не могли другого места себе найти для игры, кроме как на крыше?

Путь с крыши был только один – лестница… Жена шойхета подошла к печи, а я ринулся к выходу, к лестнице; но не успел я спуститься, как раздался ее крик: «Ой-ве-вой! Этот бесенок чуть не поджег наш дом! Диверсант! Фабрикант кирпичей!» Она быстро спустилась с лестницы – и побежала за мной по улице, крича: «Фабрикант чуть меня не спалил!» После этого случая друзья дали мне прозвище «фабрикант обожженных кирпичей», наградив меня им в дополнение к остальным моим прозвищам, таким как «продавец старинных монет», «учитель в бараке» и «подрабинок на дереве».

Глава 6. Первые скитания

(лето 5654 (1894) – зима 5655 (1895) года)

Когда мне исполнилось десять с половиной лет, семья решила, что мне пора ехать учиться в йешиву. В городе уже не было подходящих учителей для меня и моего брата, и было решено, что мы поедем в Кременчуг – там много йешив. Крупный город, недалеко от нашего городка, к тому же мама в нем родилась и у нее там родные: брат и дядья. Проблема же была вот в чем: кто повезет нас в Кременчуг? Всей семье было очевидно, что лучше всего будет, если нас повезет дядя Кальман. Его жена, тетя Тамара, сама из Кременчуга, к тому же богатые и известные братья Гурарье – ее племянники, и вообще у нее там много семейных и дружеских связей, а дядя Кальман – человек известный и уважаемый, и он устроит нас там гораздо лучше, чем это сможет сделать мама. Но мама воспротивилась такому предложению. Она настояла на том, что только она повезет нас туда. Так и вышло: в йешиву отвезла нас она.

Мы запаслись большим количеством рекомендательных писем. В Кременчуге мы расположились в доме маминого брата, дяди Маше-Давида. Он был крупным учителем Гемары. В те дни еще жива была бабушка Фрида, мамина мама, она жила в том же городе. Мысль отправить маленьких детей в возрасте 10 и 12 лет в йешиву показалась маминой родне неразумной. Бабушка сказала: «Таких маленьких детей я бы никуда из дома не отпускала». Но мой старший брат, которому было уже почти 12 лет, тем же вечером, когда мы пошли в синагогу, решился показать рекомендательные письма городским раввинам: р. Яакову-Исраэлю Явецу, «польскому ребе», и хабадскому раввину р. Ицхаку-Йоэлю Рафаиловичу{128} – и поступил в йешиву. Его проэкзаменовали и приняли сразу в средний класс. Но меня не хотели принимать, несмотря на то даже, что я очень успешно сдал экзамен: ученики заявили, что если в их класс возьмут такого малыша, то они все уйдут из класса. И действительно, я был невысокого роста, мне было всего 10 лет, а выглядел совсем как маленький ребенок – лет семи-восьми, не больше. Ученикам же в этом классе было лет по 15–16. В итоге, конечно, решили, что мне надо учиться в младшем классе, а брату – в более старшем. Мне было очень обидно, и я с трудом смирился с этим.

Глава йешивы, преподававший в младшем классе, – его звали раби Мелех – встретил меня приветливо. В это время они учили трактат «Бава Кама»{129}, и я уже через неделю был лучшим учеником в классе С он именно так и сказал). Но раб и Мелех слегка подсмеивался надо мной и говорил: «Ты хотел учиться у другого главы йешивы, у главы йешивы из Кейдан, но уж придется тебе немного поучиться у меня», – и в течение всего урока он напоминал мне: «Ты хотел учиться у другого главы йешивы, но сперва поучишься у меня!» Намерения у него были самые лучшие, но эти подначивания очень меня огорчали, и через две недели я решил вернуться домой. Брат проводил меня на поезд, я на последние деньги купил детский билет за четверть цены (как я уже говорил, я выглядел совсем ребенком), по дороге я играл билетом и потерял его; я страшно перепугался, и вид мой был столь несчастен, что даже кондуктор пожалел меня, успокоил и уверил в том, что он хорошо помнит, что у меня был этот билет; так что я спокойно вернулся домой.

Мое возвращение домой оказалось нежеланным. После первых расспросов меня спросили, чему я учился и учился ли вообще. Я ответил: меня там экзаменовали! Это чтобы показать, что у меня была причина сбежать оттуда. За это время я успел начать самостоятельно учить еще один трактат, который не проходили в йешиве: трактат «Макот»{130}. Всего за две недели я выучил десять страниц. Меня проверили на знание трактатов «Бава Кама» и «Макот» – и я их знал. На семейном совете было решено, что я буду учиться самостоятельно в бейт-мидраше, и меня будут учить городские шойхеты – р. Моше и р. Йоси, каждый будет обучать меня какому-то одному трактату. Кроме того, я начал учить самостоятельно еще один трактат, «Хулин», про меня даже стали говорить: «Хулин» он учит, «Шаббат» он повторяет, и «Макот» он знает…

Тем летом я впервые попробовал учиться самостоятельно. У меня было много учителей: с отцом мы в течение недели учили «Ялкут Шимони» на недельную главу. Трактат «Макот» я учил с шойхетом р. Йоси, он же проверял у меня тот материал, который я учил самостоятельно, и наставлял меня в этом самостоятельном обучении. Трактат «Хулин» я учил с шойхетом р. Моше. Кроме того, я каждый день учил главы мишнайот.

И из какой-то особой внутренней гордости я учил трактат «Таанит»{131} и трактат «Мегила»{132}. Кроме всего этого, я должен был каждую субботу утром приходить к дяде р. Элиэзеру Моше, и мы с ним вместе учили разные книги: предисловие Рамбама к комментариям мишнайот, главы Мишны с комментариями «Тиферет Исраэль», а как-то раз он даже попробовал читать со мной «Торат хесед»{133} – книгу Шнеура-Залмана из Ляд, ставшего потом раввином в Люблине и в Иерусалиме, – но я ничего не понял…

В разделе «Моэд»{134} я уже хорошо знал трактаты «Шаббат» и «Псахим» и задался целью завершить в этом году весь раздел «Моэд» – было понятно, что в конце лета будет экзамен, где мне придется соперничать с братом. Я очень усердствовал в своих занятиях, прикладывал все силы, и действительно, когда брат через несколько месяцев вернулся из йешивы, оказалось, что я выучил в три раза больше материала, чем он. Когда его проэкзаменовали – а он знал материал очень хорошо, – выяснилось, что я знаю еще лучше. Так я оправдал свой побег.

Но эта история была только прелюдией к другому, более серьезному побегу. Я помнил то, что мне говорил дядя: «15 лет – возраст Талмуда, к 15-ти годам ты должен завершить изучение Талмуда». Опираясь на опыт этого лета, я решил, что смогу завершить изучение Талмуда всего за два с половиной года, остававшихся до бар-мицвы{135}… Но для этого мне надо было покинуть дом. Я уже рассказывал про своего верного друга Эли, который был сыном служки нового бейт-мидраша; я воодушевил его своими рассказами, и мы договорились, что после праздника Симхат Тора, в послепраздничный день, скроемся и убежим в Гомель. Мы слышали, что в Гомеле есть большая йешива. Об этом мне рассказал сын шойхета, Шауль, и там есть бейт-мидраши, в которых много книг, и много учеников в йешиве, и горожане заботятся об учениках как следует – там можно уединиться и прилежно учить Тору. Я собрал белье и одежду, упаковал их, положил узелок с вещами на печь и в послепраздничный день решил пойти на вокзал, который был в четырех километрах от города, и уехать. Для этого мне нужно было немного денег, три рубля. Я вышел утром из дому и вот: мама стоит возле двери, и я не могу взять узел с вещами. Мое сердце наполнилось тревогой. Я поцеловал мезузу{136} и пошел. Вдруг мама кричит мне:

– Почему ты вдруг поцеловал мезузу?

– А разве запрещено ее целовать? Наоборот, даже есть такая заповедь.

Мама смотрит на меня и говорит:

– Но ты никогда этого не делал.

Я ответил:

– Хотя бы раз надо это сделать.

И ушел. Пошел к кузену и сказал ему, что отец просил одолжить для него три рубля. Кузен удивился: «Надо же, он здесь был только что и даже словом не обмолвился!» Я сказал: «Он меня утром попросил». Кузен немного поколебался и дал мне рубль. И вот мы выпили в путь. Шел дождь, было грязно. Мы выпили в девять, а добрались до вокзала в первом часу дня. Поезд уже стоял; мы поспешили зайти в него, но билетов у нас не было. Эли сказал: «Давай спрячемся под лавкой». Но после того, как мы проехали одну станцию, нас вытащили из-под лавки. Мой друг смеялся, а я плакал. Евреи сказали: «Что вы делаете, дети, куда вы едете?» Я молчал, я был как Биньямин Третий, а Эли был мой Сендерл-баба – он все объяснял и рассказывал. Евреи спросили: «У вас есть деньги?» Я сказал: «У нас есть рубль». Пассажиры засмеялись и договорились с кондуктором, чтобы мы могли доехать до Гомеля.

Было уже почти пять часов вечера, а мы ничего не ели с утра. На третьей остановке я вышел купить хлеба, а Эли пошел купить чаю. Пока я покупал хлеб, поезд тронулся. Я побежал и вскочил на подножку поезда уже практически на ходу. Кондуктор и пассажиры смеялись и шумели. А я успел лишь чудом.

Когда мы подъезжали к Ромнам, я смотрел в окно и вдруг вижу: идет дядя Пинхас Островский, неторопливо так себе шагает. Я сразу понял, что мои послали ему телеграмму, и он отправился меня искать. Так как опыт уже научил меня тому, что из-под лавки могут вынуть и там спокойно не спрячешься, я залез на верхнюю полку и забился между тюков. Другу я сказал, чтобы он перешел в другой вагон. «Дядька с палкой» – так выразился один из пассажиров – расспрашивал пассажиров про «ребенка», и они сказали ему, что «ребенок» находится здесь. Тем временем зазвенел звонок, и дяде пришлось поторопиться выйти из поезда, пока он не тронулся, а мы продолжили поездку. Тот факт, что Пинхас Островский – мой дядя и что он сам пошел меня искать и говорил обо мне только хорошее, сразу повысил мой престиж в глазах пассажиров; и до самого нашего приезда в Гомель они относились к нам с «уважением» и дружеским участием.

На следующее утро, в 6 часов, мы приехали в Гомель. Это был четверг, 25 тишрея 5655 (1895) года; на улице было еще темно, шел первый снег. Жители Гомеля, которые ехали с нами в поезде, объяснили нам дорогу до бейт-мидраша у Конной площади, в котором находилась йешива. Мы пошли туда. По дороге нам встречались люди, которые торопились и не обращали на нас никакого внимания. Мы тоже никого ни о чем не спрашивали. Только когда мы уже почти подошли к самой площади, нам встретилась пожилая женщина; она замедлила шаг, оглядела нас с ног до головы и спросила приятным голосом: «Дети, куда вы идете в такой ранний час?» Эли, будучи более разговорчивым, ответил ей; она пришла в изумление, спросила, есть ли у нас родители, и проводила нас до бейт-мидраша.

Мы вошли. Бейт-мидраш был полон света и людей. Как раз заканчивалась «молитва ватикин»: в это время молятся все, кто потом спешит на работу. Наше появление повергло всех в изумление. было впечатление, будто нас ждали, – мы даже заподозрили, что один из пассажиров, ехавших с нами в поезде, житель Гомеля, который объяснял нам дорогу до «йешивы» и сказал нам, что живет в этом районе, поспешил в бейт-мидраш (он ехал на извозчике, а мы шли пешком) и рассказал про нас; рассказал отчасти серьезно, а отчасти с дружеской иронией. Как только мы вошли, нас окружили: «Откуда вы, дети? Чего вы хотите?» Когда мы рассказали, что мы из Хорала, все повскакивали со своих мест и поднялся шум. Когда мы объяснили, что пришли учиться в йешиве, стали смеяться. У меня сразу спросили:

– Ты Пятикнижие знаешь, мальчик?

– Знаю.

– Какая сейчас недельная глава?

Я ответил. Меня стали спрашивать по Пятикнижию и Раши.

– А ты и Танах учил?

– Учил.

– Ранних пророков?

– Да.

– А чем болел Аса{137}? – спросил низкорослый рыжий еврей с резким голосом, и все засмеялись.

– Написано: «К старости стали у него болеть ноги».

– Хорошо! А почему он не позвал врача? – продолжал спрашивать рыжий еврей.

– Он звал врачей, но об этом не написано в «Мелахим»{138}, а написано в «Книге хроник»{139}.

– О, мальчик хорошо знает! Ты учил и «Книгу хроник»?

– Читал самостоятельно.

– Прекрасно. А Иова учил? – Да.

– А ты можешь описать дикого быка и левиафана {140}?

– Это надо читать в «Хакдамот».

Веселье нарастает. Народ продолжает к нам стекаться. Стали укорять рыжего еврея. Подвели меня к главе йешивы, он стоял у передней стены, около арон кодеша, – еврей невысокого роста, с длинной бородой, с голубыми холодными глазами. Его глаза смотрели на меня испытующе, и я испугался. Он спросил, учил ли я Гемару.

– Да.

– Какие трактаты учил?

– «Шаббат», «Псахим», «Бава Мециа»{141}, «Хулин», «Макот», «Таанит».

Все опять начали смеяться.

– А раздел «Нашим»{142} тоже учил?

– Главу из трактата «Недарим»!

– А «Брахот»{143} учил?

– Только Мишну.

– Ты учил еще и Мишну?

– Всю Мишну.

– Все шесть разделов?

– Да.

– Сколько тебе лет?

– В Хануку{144} будет одиннадцать.

– За один год ты выучил всю Мишну?

– 10 лет – возраст Мишны, меня учили так: в 10 лет нужно закончить изучение Мишны.

Часть людей столпились вокруг Эли, проверяют его знания и беседуют с ним. Вдруг один еврей отделяется от них, подходит к главе йешивы и шепчет ему что-то. Глава йешивы усмехается и говорит: «Ладно». Еврей говорит мне: «Твой друг сказал, что ты большой знаток тех книг, которые ты изучал, и знаешь текст «на иглу»! Мы проверим тебя, хорошо?»

Я промолчал.

– «Молчание – знак согласия», да? А где написана эта фраза? – спрашивает глава йешивы.

– В той части Гемары, которую я учил, нет этой фразы.

– Так, – говорит глава йешивы, – а «Бава Мециа» учил?

– Да, – отвечаю я, – однако в третьей главе трактата «Бава Мециа» (376) сказано: «молчание – как согласие», но не написано про «знак».

Снова начинается веселье. Требуют принести Гемару. Глава йешивы улыбается и говорит: «Все правильно! Полностью эта фраза приводится в трактате «Йевамот»{145} (88а)». Начинают проверять меня на «палец».

Достают трактат «Шаббат», и один из проверяющих, худощавый еврей с большим кадыком, глядит на меня с высоты своего роста, кладет палец на одиннадцатый лист трактата «Шаббат», на фразе «Хорош пост против дурного сна, как огонь против вычесок льна», и спрашивает меня: «Что написано в этом же месте на двадцать первом листе?» Я отвечаю без запинки: «Сказал рабан Шимон бен Гамлиэль{146}: в доме моего отца обвязывали фитилем орех и поджигали». Еврей смотрит в книгу: «Верно». И продолжает спрашивать: «Ну, а что написано в этом месте на тридцать первом листе?» Я немного колеблюсь и отвечаю: «Учили мудрецы: история про иноверца, который пришел к Шамаю{147} и спросил: «Сколько Тор есть у вас?» Народ поражается: «Точно!» И вдруг я чувствую огромную жалость… к себе! Я хотел убежать из-под опеки семьи, многочисленных дядьев и кузенов, от их экзаменов и проверок – и вот я стою перед толпой чужих людей, которые меня мучают… И от этой жалости, несмотря на свои успешные ответы, я горько заплакал! К изумлению всех окруживших меня евреев и к тревоге моего друга Эли. Один еврей, высокий и статный, внешностью немного похожий на моего дядю Пинхаса Островского – гневливое лицо, высокий лоб, черная борода, подернутая сединой, и большие глаза, проницательные и какие-то нездешние, – подошел к стоящим вокруг меня и тихим приятным голосом сказал: «Стыдно, правда стыдно, толпа евреев мучает маленького ребенка, который устал после долгой дороги, не ел и не пил – что вы от него хотите?»

Услышав эти слова, я еще сильнее зарыдал от жалости к себе. Тотчас общее внимание переключилось на моего друга, и они стали беседовать с ним.