Пустое место

День выдался рутинным. И это хорошо. Все неожиданности только к худшему. «Счастливы народы, не имеющие истории». А тут как по рельсам: линейка, урок чего-то там, не то патриотизма, не то гетеросексуализма. Обязательные первые звонки или как это там теперь называется. Никогда в памяти удержать не мог. Уныло, конечно все это, аж скулы сводит.

«Дорогие ребята…»

Нет, слава Богу, что я в этом году ничего не готовлю. Классы у меня средние, один только старший. Ну и я только уроки веду. Нет никакого классного руководства, спасибо тебе Господи. Теперь я смотрю на действо, именуемое школьной жизнью, почти что со стороны. Отвлеченный наблюдатель.

И директор, и завуч, Анатолий Сигизмундович, задвинули, как обычно, речь. И у того, и у другого она ничем не отличается от прошлогодней. Это хорошо, это правильно. Единственный рациональный момент во всем этом первосентябрьском безумии. Экономия.

Ученики еще потоптались немного после ужасающего утренника, иначе не назовешь, и разбежались по домам. Молодцы. Что им еще здесь делать? Впереди еще целых девять месяцев в нашей псевдознаниевой утробе.

Ну а как все ученички разошлись, наши учителя, особенно из числа особ приближенных к императору, то есть директору, потянулись на пьянку. Учительская пьянка в этот день – нечто промежуточное между стандартным казенным банкетом и поминками. «Пати, пати, пати, йе, йе, йе!»

Я от императора стал лицом удаленным, не оправдал мужского доверия («мы – мужики, должны держаться вместе!») и меня никто теперь туда не зовет. Впрочем, не только меня. Нас таких по школе наберется достаточно разного возраста, правда, пола одного, женского, оппозиционных верховной власти уже по факту своего существования. Вот и соседка моя по кабинету весь прошлый год, Светлана Викторовна, географичка, уже пошла домой, а не на совет к нечестивым. За ней вся началка. В фаворе у директора только завуч по начальным классам – боевая валькирия образования, обладательница больших габаритов Марина Бесчастных, которую за глаза называют Бесчестных. Злые языки утверждают, что поста своего она добилась вовсе не за трудовые заслуги. Но я так не считаю, по нынешним временам, оказание интимных услуг начальству – это прямая обязанность подчиненного. С точки зрения морали, здесь, конечно, дело нечистое. Но, с другой стороны, я свечку не держал, и хотя интрига в духе Блина Клинтона вполне могла случится – Геннадий Павлович – мужчина в полном расцвете сил, да и Мариночка ему под стать, прямых доказательств ни у кого нет. Признаков директорской спермы на необъятном пиджачке или брюках Марины Ивановны никому обнаружить еще не удалось.

Врут, клевещут. Может быть и такое. Бабы. Завидуют чужому счастью. Кусают локти, что не они-с первые. Вот и сплетничают. Тут уж как хочешь уши закрывай, а все услышишь. Ну а при моей-то незаметности, молчаливости и крайне ограниченной популярности меня и вовсе не замечают. Пустое место. Болтают, особо не стесняясь. В итоге, я невольно в курсе всего – разладов в семье, цен на нижнее белье, вчерашнего досуга и финансовых проблем отдельных членов нашего не вполне дружного педагогического коллектива. Да что я, кажется, все ученики все это знают отлично. Ведь они тоже своего рода пустое место.

Мне предложить Палычу по части интимных услуг нечего. Староват я для такого рода нетрадиционных отношений, да и он, впрочем, тоже к ним не стремится, у него для этого Анатолий Сигизмундович есть. Шутка.

Поэтому я сижу сейчас дома, пишу вот этот дневник и наблюдаю краем глаза за тем, как разворачивается действие в «Доживем до понедельника».

Alone Traveller.

2 сентября

Школа, как ни странно, не занимает много места в моей жизни. Я там получаю деньги. И больше ничего. Что бы еще мог мне дать, этот второй дом? Работный. Пообщаться там не с кем. Дети учиться не хотят. Ну, так всегда было. В принципе, это ерунда, но это их нежелание страшно мешает тебе зарабатывать деньги. Не просто препятствуют, вроде бревна на дороге. А делают это активно, напористо, с выдумкой и задором. Хотя чаще всего совершенно бессознательно. Натура у них такая. «Дети – это маленькие кричащие механизмы». Выматывают донельзя. «Так ведь он за это сантики получает» Каждый день как Незнайка у доски. Впрочем, среди нас очень много Козликов, особенно женского пола, которые, не моргнув глазом, получают свою долю оплеух, а потом, честно-честно, в самом деле, бегут за этими самыми сантиками. Без излишней рефлексии, без моральных сомнений. Получили по морде и опрометью два раза в месяц, пятого и двадцатого, к банкомату (всех теперь на карточки перевели) получать. А затем шлеп-шлеп, в дом в семью кормить родное чадушко. Или два. Муж ведь тоже большой ребенок.

Героизм и самоотверженность, соседствующие с чисто утилитарным подходом. Психология проститутки. Брать-давать. Я так не могу. Мою конструкцию отчего-то усложнили, поэтому это скорее они, а не я бегают в школу за деньгами. Моя исходная посылка (я делаю это только за деньги) – так, преувеличение, желание казаться циничным и твердым как сталь. Этакий последний герой боевиков, чандлеровский детектив – золотое сердце в грубой обертке цинизма. Во мне нет ни практичности, ни героизма, которые свойственны нашим женщинам.

Я. Что я здесь забыл? Ответить на вопрос трудно. Наверное, просто задержался, потому что уже нигде больше не берут.

Так вот, детей приходится воспитывать. Многие, в том числе упомянутые выше Козлики женского рода, полагают, что без этого можно обойтись. Мол, протерпи урок – и все. Это, конечно, в корне неправильная позиция. В школе, как в зоне, надо показывать характер. Только с умом. А не то тебе устроят темную. Ну не в прямом смысле, но все-таки. Когда-то, антипедагогично, в духе «воспитывать не надо», рассуждал и я. Но это до того, как мои мечты разбились о педагогические реалии. Так что все кончилось хрестоматийно: «Гуэрески, гив ми ля фромбула».

Подход «воспитание как средство самозащиты», кстати сказать, исповедуют многие наши здравые учителя – числом три штуки, ну или пять, не зараженные буржуазным гуманизмом. Ученик, в сущности своей – животное, и как всякое животное требует строгого обращения с собой. Строгого, не в смысле «хлестать по морде», хотя и это лучше чем ничего (страдания ведь очищают и закаляют?), а в смысле простоты и четкости указаний. Тумана оно не любит, деградируется в неопределенности требований. Становится плохим животным, человеком. Так что нагрузка в виде ценных указаний должна быть постоянной.

Впрочем, что это я все о работе, да о работе?

Это, наверное, потому, что первосентябрьский синдром не прошел для меня даром. Не для жалоб же на свою школьную судьбинушку я завел дневничок. Но, увы, если окинуть взором всю мою невзрачную жизнь – описать совершенно нечего. Совершенная серость. Законопослушен. Всегда был, и, скорее всего, буду таким. Особыми способностями не обладаю. Не был, не состоял, не участвовал, не привлекался. Даже на оккупированной территории не проживал, равно как и мои родственники. Позор.

3 сентября

Сегодня до дневника добрался лишь поздно вечером. Проклятая работа отнимает слишком много времени. Собственно уроков не то чтобы так уж много, мне ведь дали ставку, не больше. В глазах общественности, которая стабильно тянет по полторы, по две – явный показатель опалы. С удовольствием дали бы и меньше. Но меньше по деньгам не устроило бы уже меня. В общем, в итоге получилось и много, и немного одновременно, в зависимости от того, с какой стороны посмотреть. По идее работать нетрудно. Если учесть, что к урокам я не сильно-то и готовлюсь. Зачем? Дело здесь не в том, что я – эрудит и светило в области педагогического мастерства по меркам среднестатистической школы. Просто я не вижу смысла особо лезть из шкуры. Никто не оценит. На самом верху подавай инновационные методы, нашему директору, понятное дело, успеваемость, а самим ученикам все пофигу и фиолетово. Вести уроки на полную катушку, это что-то сродни наступлению на фронте, когда соседи и слева и справа отстают от твоего темпа и завязли где-то далеко в тылу. Возрастает риск окружения. Коллеги также этого не одобрят. «Не рви жилы, а то нам план подымут».

В общем, надо к людям помягче, на вопросы смотреть ширше. Но до какой тут широты, когда житья не дают! Хочешь пофилонить чуток, расслабиться за своим столом, в окошко глядючи, но нет, не дозволяется. Вот и втягиваешься в педагогическую работу на свою голову.

Однако я не об этом, а о том, почему раньше прийти домой не получилось.

Причина тривиальная: Палыч с Сигизмундычем обрушили на нас внеочередное собрание педагогического коллектива. Что-что, а собираться они любят. В кабинете ведь сидеть скучно. Уроки вести неинтересно.

Сигизмундыч информатику преподает, у него точно скучно. Дети руководство пока еще боятся, а обсуждать в этой самой информатике особо нечего. Все сосредоточено тыкают пальчиками в кнопки. Тишина.

Палыч ведет историю с обществознанием в старших классах. Там все тихие у них.

Власть применять никакого резона. А вот баб наших заставить побегать хоть какое-то развлечение. «Учение с увлечением».

Народ проявил некоторое словесное недовольство в кулуарах: «Какого, ёпрст, рожна? Ведь пять дней назад собирались. А есть, кто и первого еще в тесной и не только дружеской обстановке».

Когда такого рода экстренные собрания скликают на большой перемене, мне это нравится. В перемену все равно не укладываемся – бабы у нас обычные, а значит говорливые и бестолковые. Вон одна Костылева Надежда Ефимовна, которая по домоводству, оно же технология, как начнет переспрашивать, так меньше чем полчаса не займет. Да и директор не торопится, ведь здесь вопросы, в основном, все его – бумажки всякие, «к нам едет ревизор», организация праздников и дней памяти. За ученье с него не спросят, а вот за бумаги и активную гражданскую позицию – это да. Бабы за это тоже очень переживают. Хотят смотреться хорошо, ну, или не хуже, чем соседние школы. Не все, конечно, но большинство. В итоге залезаем в бурном и заинтересованном обсуждении аж на пол-урока. Абстрактно, с высот педагогической этики, плохо, а так хорошо: «солдат спит, служба идет».

Но сегодня-то, сегодня не то. После уроков оставили.

Мне вдвойне хуже, я свое резво оттрындел с утра. И потом два урока маялся в ожидании: в кабинете не останешься, там расселись другие учителя. Куда бескабинетному податься? Не в учительской же сидеть, слушать вестник домашней жизни заштатных педагогов. Или того хуже «как я провел лето». А до своего дома лень бежать – только придешь, чайку попьешь – и уже одеваться. Да и нет там никого, днем-то, а одному тем более бессмыслица.

Пришлось болтаться по магазинам. Изучать ассортимент и радоваться полным полкам. «Никогда еще мы не жили так хорошо».

Купил себе булочку, мы такие называли раньше «Веснушками», в девяностые они стали едва ли не «Шахтерскими» по прозванию. Сейчас – «ванильные». Ну это потому что про шахтеров уже неактуально. Как и про зайцев. Ничего необычного – сладковатая сдоба, мякоть с желтизной, липнущая на зубах. Поверх маленькой булочки обязательная корочка коричневого с черноватой почти глубиной отлива, на мой взгляд самое невкусное, я всегда ее съедаю прежде всего. Самое сладкое, самое вкусное на потом. Так правильно.

Нет, не тот вкус. Не та булочка, как в детстве. Сахара явно не хватает. Экономят. Да и яйцо, есть ли яйцо в достатке? Я не разбираюсь. Вот жена, та могла бы сказать. Все-таки печет.

Я жевал булочку стоя на улице и смотрел на бесконечный поток людей. Будний день, а народу, народу-то сколько. Весь транспорт забит. И маршрутки, и муниципальный. А в детстве была тишина. Пустынный двор, редкие прохожие в рабочий полдень на улице. Шумная толпа по бульварам только в праздники и выходные. В кино и по магазинам. А тут людей пруд-пруди. Шатаются, и никто не работает. Вот страна-то и разваливается от неиспользования человеческого ресурса. Все спешат куда-то, движутся, направляются. Из пункта A в пункт B как в математической задаче. Все в процессе перехода, скитания, поиска. Никто не достиг еще своего пункта назначения. И только я, жующий плохонькую булочку, свободен от этого потока.

Жена мне время от времени говорит: «Ешь в столовой, желудок испортишь». Ну, положим, желудок испорчен у меня уже давно. В остальном же она права, не следует усугублять положение. Какая забота. Кроме нее кто еще подумает о моем здоровье? Наверное, в этом и состоит человеческое счастье: кто-то начинает заботиться о тебе, в то время, как ты сам о таких мелочах не думаешь. Женщины счастливы в этом, забота у них получается органически, было бы желание и подходящий объект. А я вот ничем подобным не могу похвастать.

Разве я думаю о том, как она там обходится в плане питания на работе?

Я впервые вдруг осознал, что мне никогда до этого не было никакого дела. Когда она закрывала дверь за собой, поспешая со всех ног в свое заваливающееся не первый год бюджетное учреждение, или когда я уходил первым, она словно бы переставала существовать для меня. Словно ее отключали. Как свет, как лампочку днем. Горит только по утрам и вечерам. В дневное время и так светло. Без нее.

Все-таки она у меня замечательная. И чего связалась с таким ничтожеством как я, что там себе нашла, что разглядела? Попользовала бы для здоровья, да и бросила бы на произвол судьбы. Тайна, загадка. Любовь зла, полюбишь и козла.

Вообще это интересно насчет любви. Наговорено ведь страсть как много. Песни, книжки (я постоянно имею дело с книжками, поэтому спец), разбухают от любви, а описать никому до конца не удалось. Воздыхания, стоны плоти, отношения. Все это подано избито, пошло, стандартно, ненатурально.

Соотнося с жизнью, такой какова она есть, всякий раз не нахожу соответствия. Верно обратное, люди в жизни строят любовь под книжное. Свечи, ухаживание, танцы в «Голубой устрице» или «Голубой лагуне», прочая дрянь и пошлятина. А вот противоположное – от жизни к литературе – встречается редко, почти не встречается. Любовь нелепа. Наверное, это будет самое лучшее определение. И в случае подлинного чувства (пошловато написал) она иной и быть не может. Непонятной, несуразной. Взяли, да прилепились друг к другу. Отчего, для чего? Если задуматься, то и не объяснишь. Откуда-то приходит это ощущение, что вот, с этим человеком жить можно. «Кого бы ты взял с собой в разведку?» Встречаются, само собой, и ошибки. Но, мне кажется, это от того, что никакого ощущения не было. А было стремление приобрести. Ну вот, как я только что приобрел булочку в магазине. И потом жуешь человека как булочку, и, дожевав (можно бросить и на середине), приходишь к выводу: не то, не то. Почему «не то»? Здесь уже много рационального. Потому что не вписывается в шаблон, в стандарт, в эмпирические формальные признаки. А любовь как ни странно лишена формальных признаков. Живут, значит любят. Онтология.

Здесь я поймал себя на жульничестве. Да, рассуждение красивое. Но по сути, что в нем? Самооправдание. Свое безразличие, отсутствие заботы возводится в высший идеал. Я – самый большой любовник, потому что формальных признаков любви лишен. Как себя, однако, хочется обмануть. Нет, самое первое суждение было самым верным. Любовь нелепа. Но разве свечи не нелепость? Или вынести мусор, помыть чашки – вечная классика семейного быта. Выпаривая весь этот абсурд, сводя все просто к абстрактному совместному проживанию, прикрываешь собственную пустоту и безлюбовность. Глупые и пошлые знаки любви все-таки остаются чем-то более ценным, чем отвлеченное духовное бытие вместе. Да, в этом «поешь что-нибудь» – подлинность, а у меня, получается, ничего. Я все булочки кушаю, и надеюсь, что кто-нибудь добавит в них сахара по моему вкусу. Очень эгоистично.

Выходит, что я жену и не люблю. Она ведь постоянно на меня ориентирована, а я стою, в облаках витаю, и сердце у меня не движется и не колышется: «Как она там?» Абсолютно спокоен.

Какое печальное открытие. Как страшно жить с этим. Но что же делать? Ведь, несмотря на это, я без нее никак не могу.

В чем же дело? Может быть, в том, что у меня КПД низкий. Мне и одного абстрактного бытия достаточно. А вот ей надо всю полноту. Я очень мелкий и маленький человек, получается, в сравнении с ней. Прочитал кучу книг, думаю, гигант мысли, а она, мне порою кажется, и вовсе не думает, а все равно при всей кажущейся поверхностности глубже и обширнее меня. Отрежь от меня все это накиданное сверху – культуру, чужие мысли, выделенные кем-то в окружающую среду в незапамятные времена, что от меня останется? Ничего. А у нее все то же. «Ты покушал?»

Бог ты мой, какое неприятное открытие. Но полезное.

Она много говорит, страшно болтлива. «Скажи что-нибудь умное», – в душе прошу я. Дурак. Она ведь только умное и говорит. Это ты все со своими Толстоевскими глупости рассказываешь. Думаешь, что круче всех. А что сказать? Сказать-то по существу и нечего. «Поешь чего-нибудь». Да в этом морали больше, чем в каком-нибудь категорическом императиве. Практическое главенствует над теоретическим, деятельность и воля над сознанием и рацио. Вернее, определяет их.

Можно оправдаться и кинуть мысль, что это сырая дорефлексивная воля. Но она есть как практическое действие, как цельный факт. А все мое рациональное сознание и моральные разглагольствования перед учениками каждый день – это пустой звук. У меня нет ни веры, ни соответствующей деятельности. Буквы и звуки, за которыми нет ничего. «Лучше помолчи!» – хором подумали пассажиры».

Собрание началось, как положено, в три часа. Но я в кабинет Людмилы Ивановны пришел много раньше. На счастье уроки у нее уже закончились, и все те, кто, как и я, слонялись без дела, уже сидели за свежевыкрашенными партами, вдыхая исходящий от них жесткий аромат краски.

Обычно нас набивается к Людмиле Ивановне целый класс с горкой. Педагогические сборища напоминают мне классные часы. Вещь столь же ненужная и бессмысленная. Мы же взрослые люди, неужели невозможно порешать проблемы в рабочем порядке? «Если бы директором был я…», мы бы не сидели пустые «окна» в этой чертовой школе. И вообще, поменьше имитации демократии, все равно Палыч с Сигизмундычем все решают у себя в кабинете. Но бабоньки эту имитацию любят. Часть, конечно, со мной солидарны во мнении. Но большинство позаседать просто обожают. Неужели никуда не надо? Борщ, муж и другие прелести жизни. Хотя может быть именно поэтому они особо и не торопятся. Протирание юбок и штанов на такого рода сборищах избавляет их от забот по домашнему хозяйству.

Как это уживается в них? Я всегда с удивлением наблюдаю за тем, с какой обстоятельностью они дают по телефону инструкцию по приему пищи своему чаду, а потом, как ни в чем не бывало, ведут изнурительное обсуждение какого-нибудь незначительного вопроса, совершенно не выказывая беспокойства о том, правильно ли их дите откушало, да и вообще, чем занимается в их отсутствие.

Хорошо, что я пришел рано. Есть возможность занять места за последней партой. Такая дислокация в одинаковой степени устроит и меня, и руководство. «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» – это Палыч сказал, когда я 6 «В» кинул. Аналогично. Я разместился с удобством. Сумка со мной. За окном тепло, почти лето сегодня, солнышко припекает, чижики бодро летают, словно август и не кончался. Золотое времечко.

Неподалеку сидят Татьяна Николаевна и Светлана Сергеевна – коллеги. Тоже, как и я, тянут лямку словесности. Отношения у меня с ними деловые, то есть самые лучшие: «Здрасте, здрасте!» Ну, замутят когда у нас какую-нибудь олимпиаду, так здесь пересечемся, сделаем. «Партия сказала, комсомол ответил есть». Хорошие девчата, мой возраст почти, понимаем друг друга с полуслова. Татьяна Николаевна вся из себя такая плотненькая, роста невысокого, в очках. Говорит плавно. По всем статьям литератор. Нрав спокойный, характер, как там обычно в книжках пишут – уравновешенный. Наш майор Мак-Наббс, и тоже в юбке. Замужем. Имеет дочь, как обычно указывают в анкетах. Дочка маленькая, прибегает к ней время от времени в школу. Подвижная и худая, не в пример маме, кожа да кости, ну да как все дети до подросткового возраста. Больше подходила бы по фигуре Светлане Сергеевне. Вот та детей не имеет, но муж тоже в наличии. Светлана Сергеевна – Татьяне Николаевне полная противоположность. Ростом повыше и за счет этого смотрится не просто худой, но словно бы страдающей анорексией. Притом желчная, быстрая, энергичная и любознательная. Кабинет у нее недалеко от моего бывшего, дальше по коридору. Весь тот год так и норовила выйти за рамки деловых отношений. Каждое утро здоровалась с намеком: «Заходи, мол, Николай Петрович побалакать». Я и заходил пару раз для приличия. Но только чтоб не обиделась. В этом году, наверное, опять донимать будет. Хотя сложнее, я теперь сила мобильного развертывания, «нынче здесь, завтра там». Чего ей надо – не пойму. Ну да женщины у нас, как положено, загадки, и их тянет на огонь как мотылиц. За счет своего изгойства получился я ярким. Ну да хоть в этом отличие. В любом нормальном коллективе хватило бы принадлежности к мужскому полу, но благодаря директору и завучу, у нас в сравнении с другими школами этого барахла навалом. То есть выходим за рамки обычного лимита – трудовик и физкультурник.

Помимо двух подружек в классе сидит сама Людмила Ивановна, женщина в теле и основательная. С интеллектом у нее правда есть проблемы, ну да за это ее дети и любят. Ум в работе с детьми противопоказан. Средняя параллель души в ней не чает.

На первой парте примостилась Ирина Александровна. Ей все равно, где сидеть. Она математик и составляет вместе с большей частью нашего педколлектива так называемое болото, за которое, будь у нас Конвент, следовало бы разворачивать политическую борьбу при голосовании. Однако у нас форма правления непарламентская, времена поздне-раннего бонапартизма, поэтому Ирина Александровна никого не интересует. Ею даже мужчина ни один не заинтересовался. Она, судя по всему, этому не слишком огорчается, и с заинтересованным видом проверяет тетрадки – все меньше домой тащить.

За второй партой в среднем ряду сидят дружественные нам силы – Ольга Геннадьевна, учитель истории и обществознания. Она из молодых. Взгляды в хорошем смысле прогрессивные. Хотя не без присущего юности либерализма. В прошлом году мне пришлось с ней тесно общаться, потому что она вела историю в моем шестом «В». Я бы подсел к ней для дружеской беседы с легким налетом эротизма. Но она не одинока. Сейчас придет Вова Уткин, ее собрат по цеху. Поговаривают, что у них там производственный роман. Или служебный. Не знаю как правильно, надо у жены спросить, не специалист я в таких вопросах. Но то, что там нечто есть такое эротическое, очень может быть. История сближает не только страны и народы. Как человек в большем возрасте, на четвертом десятке, по-отечески, всячески желаю им счастья. Ребята они хорошие, и непонятно каким ветром занесло их в наши пенаты. Надеюсь, Вова в этом году возьмет на себя супружеские обязательства и Олечка выпорхнет отсюда на свободу с чистой совестью и каким-нибудь очаровательным малышом.

Нет, везет все-таки женщинам. Смысл жизни, как и забота, сваливается на них сам собой. И только мы с князем Мышкиным в этом хороводе жизни не можем в отличие от женщины и самой последней мошки отыскать свое место.

Рядом с дверью сидят силы уже нам не совсем дружественные. Госпожа Шимановская – француженка, но, как вы понимаете не потому, что она прям с городу Парижу. Ее соседки – приятельницы, англичанка Дударева и биологичка Лариса Алексеевна. Они меня презирают, я их тоже. Да их собственно все презирают. Директорские подстилки. В метафорическом смысле, естественно, не как с Бесчастных. Кадровый резерв.

Постепенно кабинет заполняется. Со мной усаживается Трофимыч – физрук. Хороший дедок. Из Щукарей. В школе, наверное, как в партии, с 1896 года. Не знаю, каким он был в молодости, но роль хитроватого старичка из народа освоил в совершенстве. Амплуа настолько классическое, что с ним примирились даже Палыч с Сигизмундычем. Маленький и тщедушный, ходит он неспешно с неизменным свистком на шее, болтающимся поверх олимпийки. Вреда от него никакого, равно как и пользы. Ребят он гоняет, но не так чтобы слишком. Физкультура, которую он ведет, обеспечивает ему стойкую репутацию. Негативную в малом количестве школьной популяции – среди отличников и толстух. Позитивную – у большинства, энергичных, подтянутых дуболомов обоего пола. Трофимыч из года в год обеспечивает школе призовые места по баскетболу и шахматам на районе, поэтому начальство его ценит и ставит в пример более молодой Елене Станиславовне, которая ведет уроки физкультуры в классах поменьше.

– Слышь, твои-то опять без формы ходят, – сразу, без обиняков, заявляет мне Трофимыч.

– Моих теперь нет. Шестой, пардон, седьмой «В» теперь не мой, – отвечаю я ему.

– А чей? – изумленно спрашивает он. По его морщинистому лицу и глазам я вижу, что он что-то там такое припоминает из слышанного еще летом на последнем педагогическом собрании.