Ультиматум президенту. Вторая книга о Серой Мышке

Впрочем, последнего слова он не сказал даже про себя; хозяевами американцы давно никого не называли – даже из вежливости. А хозяин – сам Семенов в этом не сомневался – насторожился, тоже прильнул взглядом к офицеру напротив. И тоже почему-то вспомнил Афган. Может потому, что точно так же, как сейчас офицер, протягивающий ему ладонь для знакомства, улыбался когда-то давно молоденький американский офицер. С тех пор прошло два десятка лет, но на Семенова словно опять дохнуло резким запахом сгоревшего пороха, и еще более резким и противным амбре зиндана. И американец наверное тоже ощутил что-то подобное, потому что улыбнулся теперь же совсем жалобно и заискивающе – именно с такой улыбкой и увидел его там, в зиндане, старший лейтенант Семенов. Бывший лейтенант Рональд Ротмэн постарел; немного погрузнел. Стал полковником каких-то элитных частей армии США, но был вполне узнаваемым.

Генерал Семенов мог бы рассказать занимательную историю об этом человеке – хотя бы той же Лидке Кочергиной. Но делать этого, естественно, не стал. В том числе и потому, что хвалиться там особенно ни ему, ни американцу было нечем. За сидение в вонючей глубокой яме орденов не давали. Ладно бы, два молодых офицера сами выбрались, геройски перебив душманскую охрану… Так нет – их выручила девка, имени которой Семенов старался не вспоминать, хотя сделать это было совсем не просто. Наташка, старший лейтенант Крупина, во второй раз тогда попалась на жизненном пути Семенова; надо было признать – очень вовремя. Но увидеть в третий раз эту вредную девку он не хотел бы. Хотя и искренне пожалел ее – еще там, за речкой, когда с ней произошла какая-то мутная история.

Полковник Ротмэн принял пробежавшее по лицу генерала недовольство на свой счет; по этой пробежавшей на слепленных сейчас словно из каменных глыб скулах тени понял, что русский его узнал, и что скрывать знание русского языка бессмысленно. Свой порыв броситься к генералу, как к родному человеку, он тут же подавил.

– Полковник Ротмэн, – все же представился он; слишком сухо и официально.

– Генерал-майор Семенов, – все так же каменно-бесстрастно козырнул русский начальник.

Подчиненных генерал представлять не стал – сами по ходу познакомятся. Точно такого же мнения придерживался американец. Он не стал называть пока ни двух белокожих рослых зеленобереточников, ни еще более могучего негра, который свой берет скомкал в громадной ладони.

Лидка только глянула на него, и внезапно потеряла интерес и к генералу, и к старшему американцу с двумя другими офицерами, и даже к загадочному «объекту», который собрал здесь всех этих людей. Сначала Кочергина мучительно старалась вспомнить, где раньше видела это черное лицо, внезапно улыбнувшееся ей. И только когда смешанная командирская группа – из Семенова с Рычковым и трех «белых» американцев отправилась осматривать «объект», она поняла – перед ней стоял тот самый чернокожий актер, который в каком-то фильме дрался с непобедимым Шварценеггером. В кино крутой Арнольд конечно же победил, насадив двойника американского сержанта на осколок стекла. На деле же – с какой-то непонятной гордостью подумала Лидка, – этот большущий негр скорее всего за пару мгновений заломал бы и «железного Шварца», и какого-нибудь Ван Дамма, и… На этом память Кочергина на боевики иссякла; она любила смотреть совсем другие фильмы, в которых мужчины были одеты в строгие тройки и голыми торсами, увитыми мускулами, не щеголяли. Как оказалось, сержант Ник Бэском – так свали афроамериканца – тоже мог смотреть в глаза напротив миролюбиво, даже ласково. Именно так он глянул на Лидку, махнув вслед своему и российскому начальству так небрежно, словно именно он дал сейчас разрешение осмотреть «объект». А взгляда своего от Кочергиной так и не отвел. Так было что посмотреть! В первый момент американец сунулся к Кочергиной с достаточно суровой физиономией и она испуганно отшатнулась на своем стуле, вскинув кверху круглые коленки.

Сержант метнулся взглядом уже на них, и еще глубже. Зрелище того стоило. Лидка давно забыла, что в школе ее звали Кочергой – именно из-за тонких, чуть вывернутых ножек. Теперь ее ноги могли служить эталоном этой части человеческого тела; куда там до них тощим западным моделькам. А уж что промелькнуло промеж них!

Негр успел прочитать на Лидкиной недельке по-английски: «Среда», – кивнул одобрительно. То ли открывшейся на мгновение картине, то ли подтверждая, что сегодня, первого мая, действительно среда – даже в России. Его толстые губы при этом чуть шевельнулись, а затем такая же толстая складка сложилась на лбу. Он словно пытался что-то вспомнить. Если бы Ник был хоть на капельку уверен, что эта русская деваха с аппетитными ляжками понимает по-английски, он бы рассказал ей о своем детстве, о деде, который знал обо всем на свете. И о России тоже – о медведях на улицах, о трескучих морозах, о сиволапых мужиках и бабах, которые носят таинственные портки. «Портки» оказались вполне современными, а все остальное… Сержант огляделся, не обнаружил рядом ни одного косолапого; погода тоже стояла вполне себе флоридская, откуда был родом Бэском. Однако повод познакомиться с русской красоткой уже был – спасибо деду.

Он ткнул прямо перед собой толстым пальцем, похожим на сардельку производства Ковровского мясокомбината и добродушно прогудел:

– Порьтки?

Кочергина несмело фыркнула, и Бэском опять напряг память и могучие голосовые связки:

– Семьечки?

– Семечки, семечки, – кивнула Кочергина; насчет семечек она много что могла рассказать.

Но не успела – только заливисто расхохоталась, когда негр вспомнил еще одно, последнее пока для него русское слово:

– Наташа?

Кочергина даже повернулась, словно рядом по-прежнему стояла Наташка Крылова с дочкой; но та исчезла, как только услышала про химию, да про ядерное оружие. Зато совсем рядом, в каком-то метре по счастливой случайности сидела еще одна Наталья, Лидкина конкурентка. Этой Наташе было лет шестьдесят, и килограммами она могла сравниться с Ником; пожалуй, была даже потяжелее. Она расплылась на своем стуле и с вполне понятным интересом наблюдала за этим диалогом. А потом и разулыбалась, когда Лидка ткнула пальцем в ее необъятное пузо:

– Она, она Наташка, – с хохотом сообщила Кочергина Нику.

– Ноу, – отшатнулся и залопотал что-то на своем непонятном огромный сержант.

Из длинной испуганной тирады Кочергина поняла лишь все про ту же Наташку, поэтому, не прерываясь от смеха, представилась:

– Да не Наташка я, Лидка! Лид-ка. Понял, – и для убедительности похлопала себя по груди.

Эта часть женского тела тоже удостоилась благосклонного кивка чернокожего чужеземца; он постарался с той же интонацией, что русская, произнести:

– Лит-ка.

Кочергина поощряюще кивнула и улыбнулась; однако до такой степени, как ей ответил Ник, растянуть губы не смогла.

– Наверное специально перед зеркалом тренировался, – с завистью уставилась она на сверкающие эмалью зубы, которых кажется во рту у Бэскома было намного больше тридцати двух. А он, так же сверкая улыбкой, выпалил, словно закрепляя урок:

– Лит-ка, порьтки, семьечки!

– Семечки, – Кочергина кивнула, о подвинула вперед заветный мешочек.

Ник осторожно зачерпнул своей ладонью, напомнившей Лидке совковую лопату, и разгрыз первую.

– О! – брови, едва заметные на черном лице, взметнулись вверх в изумлении и восторге, и на какое-то время его рот превратился в автоматическую молотилку – или как там называется агрегат, который шелушит подсолнечник на заводах?

– Бизнес? – спросил он наконец, с трудом оторвавшись от такого увлекательного занятия.

Это слово, к его удивлению, Кочергина поняла.

– Ага, бизнес, – кивнула девушка, – будь он неладен. Сидишь тут целыми днями как проклятая…

Она перевела взгляд мимо негра – туда, где несмотря на оцепление, текла праздничная река ковровчан; совершенно так же лениво и бездумно, как нынешняя жизнь Лидии Кочергиной. Руки ее тем временем стукнули друг о друга два пустых стаканчика. Она словно чокалась сейчас с кем-то невидимым, кому только что пожаловалась на свою загубленную жизнь. Это она так сама считала – загубленную – в свои двадцать три года!

Ник понял этот глухой стук по-своему и полез в карман. Он выудил оттуда стодолларовую купюру и ловко сунул ее, уже свернутую трубочкой, в больший стаканчик.

– Ты что, – замахала а него руками Лидка, – у меня же сдачи не хватит.

– Бери-бери, – зашипела рядом Наташка, не отрывая толстого зада от сиденья, но дотянувшись все-таки кулаком до Лидкиного бока, – у него их там полный карман.

Глазастая была старушка, всегда углядывала самое главное. Негр, как попугай подхватил; он на глазах становился знатоком русского языка:

– Берьи, берьи!

– Ну и ты тогда «берьи», – Кочергина сунула весь мешочек в черную ладонь, а к другой, теребящей зеленый берет, поднесла горсть российской мелочи.

Ник монеты принял; наверное на сувениры. А потом повернулся к женщине, которая оказалась непонятно как совсем рядом…

Глава 2. Ковров. Привокзальная площадь

Спецпредставитель российского правительства

Наталья Крупина улыбнулась Кочергиной. Эту молодую женщину, сейчас торгующую семечками на привокзальной площади, она знала еще девчонкой. Тогда Крупина работала мастером леса в лесничестве и каждую весну набирала целую бригаду на посадку леса. Работа эта считалась престижной, денежной; в бригаду люди записывались заранее. И не каждого брали. Лидку – еще восьмиклассницу – взяли с испытательным сроком, да так и оставили в бригаде. Девушка была озорной, любила пошутить, в том числе и над начальством, но работала за двоих – не хуже опытных лесников. Потому Крупина и улыбнулась приветливо, и даже предложила помощь, которая Кочергиной совершенно не требовалась.

– Здравствуй, Лида. Пристает черненький?

Рядом с огромным сержантом Крупина выглядела совсем птенчиком, но это «черненький» прозвучало так естественно, и как-то… снисходительно, что Кочергина в первое мгновенье обиделась за своего нового знакомого. А потом узнала Наталью, и просияла лицом.

– Ой, тетя Наташа, здравствуйте! Сколько лет, сколько зим! Вы так неожиданно пропали, так пропали… Бабы в лесничестве все языки истрепали, все гадали – куда вы подевались. Вернулись? – спохватилась она, – насовсем вернулись?

– Еще бы не трепать, – усмехнулась про себя Наталья, с удовольствием разглядывая давнюю знакомую, – после того, что устроили им следователи из самых разных служб. А может и бандиты подсуетились. Хозяин-то двух миллионов тоже до сих пор наверное икру мечет.

Она кивнула головой, словно ответив утвердительно на вопрос, но вслух все же повторила про сержанта:

– Не пристает союзничек? Может шугануть его отсюда, чтобы не мешал торговле.

Тут ее взгляд остановился на сотенной бумажке; Наталья поняла, что торговле американец скорее способствует, чем мешает. Но Бэском уже что-то прочел в словах Крупиной, в том снисходительном тоне, который женщина, которая так не вовремя вторглась в завязавшийся диалог, позволила допустить в его адрес.. Это он понял на подсознательном уровне, генами далеких предков, которых когда-то давным-давно привезли в ту саму Флориду. И хотя Ник сейчас представлял самую могучую цивилизацию, какая существовала на Земле, он невольно почувствовал себя рядом с Крупиной ущербным; говоря словами классика – униженным и оскорбленным.

С длинным витиеватым ругательством, которое не каждый его соотечественник смог бы полностью понять, Бэском припечатал свою ладонь по тугой заднице этой нахальной тетки; по серым брюкам ее костюма. Костюм этот, кстати, стоил много больше его годового жалования. Но совсем не по этой причине Наталья не позволила коснуться руке американского сержанта своего тела; особенно в такой интимной его части. Она вообще никому не позволила бы делать такую глупость. Глупость – потому что Бэском наверное впервые в жизни узнал, причем так обидно и жестоко, что не надо совать свои шаловливые ручки куда не следует. Он еще и мешочек с семечками выпустил на грязный асфальт. А цели своей так и не добился.

Потому что какая-то невероятно могучая сила, против которой Ник ничего не мог противопоставить, подняла его в воздух и швырнула на этот же асфальт, лицом на мешочек. Вряд ли даже его инструктор по боевым искусствам смог бы определить, как было возможно направить собственную энергию Бэскома против него же. Этой энергии хватило, чтобы не только распластать громадное тело по асфальту, но еще и добавить вслед его движению несколько быстрых, практически неуловимых ударов. Сам Бэском эти удары конечно же уловил; еще как уловил! Потому что благодаря им он сейчас лежал, корчась внутри себя от унижения и ярости. Внешне же эти чувства никак не проявлялись – сержант лежал недвижно; он не мог открыть даже рта, лишь мычал, как бычок перед убоем. А нахальная русская еще и запрыгнула на его широкую спину и потопталась на ней, утверждаясь на этом таком своеобразном постаменте.

Еще Наталья подмигнула ошарашенной Кочергиной и бросила вниз, поверженному зеленому берету, несколько слов:

– Лежи парень, отдыхай. Семечки свои погрызи – не зря же сотню баксов отстегнул. А я пока с важными людьми побеседую. Мне так удобнее.

Удобнее было в том смысле, что теперь Крупина была почти вровень с вернувшимися наконец начальниками. Российский генерал и американский полковник застыли шагах в трех от нее. Причем первый застыл столбом, изобразив на лице какую-то злорадную, и даже кровожадную ухмылку. Только вот к кому она относилась – к Наталье, или к сержанту, что наконец начал кряхтеть под ней? Крупина ухмыльнулась ему еще нахальней. Полковник рядом чисто инстинктивно поднял руку, останавливая своих спутников. Зеленые береты, возвышающиеся двумя громадинами за его спиной, не были друзьями Ника. Они вообще увидели его сегодня в первый раз. Но вместе с их чернокожим сослуживцем русская тетка топтала сейчас форму солдата армии Соединенных Штатов!

В их глотках начал зарождаться какой-то грозный гул – словно два вулкана никак не решались извергнуть из своих недр высокий столб огня и сживающую все на своем пути лаву. Но, как уже говорилось, полковник Ротмэн заставил эти вулканы клокотать внутри себя. Не во избежание скандала, каким могло оказаться наказание этой наглой русской тетки, как скорее всего подумали два офицера в зеленых беретах. Нет – скорее в целях их собственной безопасности. Потому что полковник первым узнал Крупину…

Афганистан. Февраль восемьдесят второго года. В горах было ощутимо холодно. Еще холодней было в глубокой яме, куда бросили избитого лейтенанта Алана Ротмэна. Он сидел, привалившись спиной к влажной стене зиндана, не в силах от нее оторваться. Лейтенант чувствовал, как эта стена буквально высасывает последние крохи энергии из тела, но расположиться поудобнее; найти уголок посуше в этой вонючей яме не было ни сил, ни – главное – желания. Потому что сейчас, в первые минуты, его заполняли жгучая обида и растерянность. Как же так – он, офицер Соединенных Штатов, с блеском окончивший Вест-Пойнт, летел как на крыльях, чтобы помочь несчастным моджахедам, изнывающим в неравной, но справедливой борьбе с русским монстром и оказался вдруг в этой яме. Не у русских, не у их приспешников, подло захвативших власть в Кабуле. Нет! Его бросили сюда по приказу полевого командира Хашимулло, который дома, в Америке, считался одним из столпов сопротивления Советам. Таких «столпов», как оказалось, в этой горной стране было великое множество, что не могло не радовать душу американского офицера. Это с одной стороны. С другой – каждый из них, какую бы не нес благородную миссию, оставался диким горцем – своенравным, зачастую ставящим собственные прихоти и видение мира даже выше, чем законы шариата, которым на словах они истово следовали.

Лейтенант не мог знать, что то отвратительное действо, свидетелем которого он стал пару часов назад, как раз этими законами предусматривались. Его заставил выскочить из каменной хижины, куда его определили на постой, девичий крик, полный муки и ожидания какой-то совершенно ужасной участи. До центра горного кишлака, в котором – как он уже знал – все жители так или иначе были родственниками, и жили по законам, установленным Хашимулло, который был главным в роде, он добрался в десяток огромных скачков. Он вылетел на площадь, оттолкнув по пути какого-то парня, одетого слишком легко для зимнего утра, и застыл на месте. Бэском не знал, на чем остановить взгляд – на искаженном от ярости лице бородатого Хашимулло, на поднятых кверху руках горцев, в которых были зажаты увесистые булыжники, или…

Он словно споткнулся взглядом, остановив его на тоненькой фигурке, привязанной к столбу посреди площади. Это была совсем юная миловидная девушка; даже наверное красивая – если бы эту красоту не портила гримаса смертельного ужаса. Рядом, на истоптанной земле валялась какая-то тряпка. Совсем недавно она, как правильно понял лейтенант, покрывала эту голову с разметавшимися по плечам бесчисленными тонкими косичками. Что такого ужасного могла сотворить эта девчонка, которой наверное было не больше пятнадцати лет? Лейтенант не знал, и не хотел знать!

Теоретически он представлял себе, что такой вид средневековой казни – избиение, а затем и умерщвление камнями, до сих пор существует. Но самому присутствовать при этом; практически участвовать – а он вдруг почувствовал себя палачом, лишь только заглянув в темные, заполненные мукой и вспыхнувшей внезапно надеждой, глаза – он не пожелал. А потому и подступил к вождю клана с горячей, путанной от гнева речью. Сейчас, стараясь не двигаться, утихомирить тем самым боль в побитом теле, он пытался вспомнить, о чем говорил; какие слова бросал в невозмутимое, заросшее черной бородой до самых глаз, лицо Хашимулло. Но не мог, сбивался на то самое лицо, которое вдруг дрогнуло и стало расплываться в злой, предвкушающей улыбке. Вождь бросил лишь одно короткое слово, которое лейтенант, усиленно практикующийся в пушту, не понял. Зато понял, а затем принял своим телом, одетым в камуфляж без всяких признаков принадлежности к какой-нибудь из армий мира, его смысл. Хашимулло словно скомандовал: «Пли!», – артиллерийской батарее, в котором вместо стальных снарядов были каменные ядра. И шквал таких снарядов тут же обрушился на лейтенанта. Алан в отличие от несчастной жертвы, скорчившейся отв центре площади, не был лишен возможности сбежать от камней – в первые мгновения. Но удачно попавший в затылок камень бросил его наземь. И там ему оставалось лишь корчиться под градом увесистых снарядов. Или ползти в поисках защиты к сапогам Хашимулло, который не проронил больше ни одного слова. Делать последнего Бэском не пожелал и потому дергался на утоптанной земле все слабее и слабее. Пока наконец в его затуманенной от того самого удара голове, которую он старался защитить руками, не прозвучало еще одно слово вождя. Сознание само перевело: «Хватит!».

Град, заставлявший тело дергаться уже инстинктивно, тут же прекратился, и лейтенант услышал, а скорее почувствовал, как неторопливо, по-хозяйски, подошел вождь. Он представил себе, как тот гнусно ухмыляется, возвышаясь над желторотым птенцом, который пытался учить его, Хашимулло, воевавшего всю сознательную жизнь, тактике боев в горной местности. А теперь еще и посмевшего вторгнуться в святое святых – его абсолютную власть над каждым членом рода.

– Иншалла, – расслышал над собой Бэском еще одно короткое слово, и перевел его уже вполне сознательно: «На все воля аллаха, милостивого…»

– Как же, милостивого! – успел усмехнуться он в израненной душе.

В следующее мгновение на спину, уже покрытую множеством ушибов и синяков, обрушился милосердный удар камчи – горской плетки. Милосердный, потому что он пришелся на ребро, очевидно сломанное одним из ударов. Лейтенант провалился в темноту и уже не ощущал, как его волокли за ноги по кривой улице вдоль высокого глинобитного дувала, как сбросили в глубокую яму и как оборвался наконец последний, самый мучительный крик девчушки – казнь все-таки свершилась…

Два дня лейтенанта не кормили – совсем. Спускали на веревке кувшин (по местному – кумган) с водой, восхитительно свежей для трясущегося в горячке американца. Внутренние повреждения не прошли даром. Что-то там воспалилось; да еще оказалось, что левая рука была сломана – скорее всего уже в яме, когда бессознательного Ротмэна сбросили вниз. Рука в локте распухла так, что едва умещалась в рукаве. Но кричать, требовать хотя бы элементарной медицинской помощь лейтенант не пытался. Он стал за эти два дня мудрее и осторожнее. А еще – понял, что вряд ли попадет когда-нибудь на родину. Если, конечно, не случится какого-нибудь чуда.

Человек, которого скинули чуть ли не на голову Ротмэну, на чудо никак не походил. Увидев его падение на глиняный пол, Алан невольно содрогнулся – представил, как сам летел вниз, словно куль с картошкой. Про картошку он подумал зря – в животе, сведенном от голода, тут же что-то засвербело. Но лейтенант уже научился бороться с такими приступами. Надо было просто отвлечься, переключить внимание на что-то неаппетитное. Таким был человек, лежащий, раскинув руки совсем рядом с углом, который американец определил под туалет. Пользовался он им не так часто – «диета» позволяла – но запашок оттуда был все-таки…

Скорее всего этот запах и заставил прибывшего таким необычным способом незнакомца зашевелиться, а потом рывком сесть, привалиться к влажной стене зиндана точно так же, как лейтенант в первый день отсидки. Теперь, когда на незнакомца падал слабый свет от отверстия сверху, лейтенант разглядел его.

– Русский, – невольно прошептал он, причем на языке Пушкина.

Русский язык Алан знал довольно хорошо; специализировался в нем во время учебы в военном училище. Потому наверное и попал в Афганистан, где знание языка противника было чуть ли не определяющим.

– Русский, русский, – зло проворчал новый сиделец, – кого ты еще мог увидеть здесь?

Потом он зашевелил носом, пару раз чихнул и буквально возопил, подпрыгнув на месте на ягодицах:

– Чем это тут воняет? Несет, словно из.., – он вдруг закашлялся, словно подавился миазмами, а потом, шустро передвигаясь – так же, на ягодицах – по стеночке подальше от «туалета», захохотал, – так мы в этом самом нужнике и оказались! С внутренней стороны.

Американец невольно улыбнулся, а потом искренне позавидовал русскому. Сам он так раскатисто хохотать не смог бы – сломанные ребра не позволили бы. А русский уже был рядом – протягивал ему широкую ладонь.

– Ну, давай знакомиться, что ли… Иван… Старший лейтенант Иван Семенов.

Лейтенант осторожно вложил в нее свою ладонь – левой, не поврежденной руки, и представился в свою очередь:

– Алан. Лейтенант Алан Ротмэн… Армия Соединенных Штатов Америки.

Русский протяжно просвистел. Но лица хмурить не стал, даже улыбнулся.

– Ух ты, – воскликнул он, – американец! Живой американец.

– Ты хочешь сказать, – тут же ощетинился Алан, – что хороший американец – это мертвый американец?

– Ну… как-то так! – опять захохотал старший лейтенант; захохотал так неудержимо, что Ротмэн не удержался, захихикал вслед, не забывая о боли, что готова была взорваться внутри.

Едва успокоившись, восстановив дыхание, русский стал допрашивать Алана – не очень профессионально, но весьма эмоционально:

– А тебя-то за что сюда? Вы вроде как союзники душманам. Оружие поставляете, и все такое…

Про «все такое» Ротмэн мог бы рассказать многое, но естественно не стал. Душманов – того же Хашимулло – он союзником теперь не считал, но от этого не перестал быть офицером американской армии, самой могучей в мире, несущей другим странам блага цивилизации и демократии. Он лишь скупо рассказал об истории с казнью, и о том, как сам оказался в зиндане. Русский оказался не намного разговорчивей. А при воспоминании о бое с душманами, когда его, контуженного, связали, словно барана, и привели сюда, вообще погрузился в такую черную меланхолию, что Алан не решился больше тревожить его расспросами. Но Семенов грустил не долго; больше того – тут же обвинил в этом грехе американца:

– Ты не грусти, парень, – он осторожно хлопнул по плечу Алана; по неповрежденному – уже зная, куда даже касаться нельзя, – недолго нам тут сидеть. Вытащат нас – русские своих не бросают.

Вот эту фразу: «Русские своих не бросают!», – от и посчитал провозвестником того самого чуда, которое не могло не произойти.

– Только вот дожить бы до него, – сморщился Алан от боли, которая вдруг стрельнула в распухшей руке.

Он так и не решился посмотреть на эту рану, которая угрожающе выпирала сквозь грязный камуфляж; не дал посмотреть на нее и русскому. Больно уж решительной была физиономия у старшего лейтенанта; не принялся бы он тут же «лечить» сотоварища по зиндану. Ни американца, ни русского так и не подняли наверх – для допроса, издевательств, или еще для чего. Их словно вычеркнули из жизни. Даже за помятым кумганом, в котором кончилась вода, никто не пришел. Ночью русский на удивление громко храпел. Алан не завидовал ему и не сердился – сил не было даже на такие естественные человеческие чувства. Скорее он был даже благодарен Ивану – за то, что тот своим храпом не давал Ротмэну провалиться в черное небытие. Из которого – подозревал сам американец – он мог уже не вынырнуть.