Юморские рассказы

– Та шо вы на их дывытесь – берить, дорого не возьму! – Хозяйка зелени (ох, эти психологи-физиономисты на ярмарках) заметила особый интерес в глазах покупательницы.

– А багато еи у вас? – Вилена с радостью перешла на украинскую мову.

– Та он же ж повна машина, – кивнула за спину румяная, как булка-паляницы, тётка, и там, в будке, зашевелился её муж, добрый такой козачина с гоголевской Сечи, черноусый да чернобровый.

Вилена протянула руку и обхватила самый породистый корень. Пальцы едва сомкнулись. Плотный, твёрдый! Покупательница с хозяйкой понимающе и весело улыбнулись друг другу, точно школьные подружки. И козачина тоже разулыбался в усы:

– Шо, добра штука?

Вилена, зажмурившись, кивнула и ошарашила хозяев:

– Двисти штук мени! – Подумала трошки и поправилась: – Ни, триста!

Хозяйка петрушки глянула на неё с недоверием и юморком. Её муж-чоловик обронил вполне серьёзно:

– То, мабуть, жинка шуткуе, Рая.

– Ни, я не шуткую, – Вилена достала из сумочки-кошелька хрустящие гроши. – Скильки з мене?

– Та по двадцять копийок, я ж казала, дорого не во зьму.

Вилена отсчитала шесть красных червонцев с Лениным, ползарплаты инженера, и деловито, как и полагается оптовой купчихе, справилась, обращаясь к запорожцу:

– Вы мени допоможетэ донэ сты? Тут недалэ ко.

– Будь ласка! – Встрепенулся козак и выбрался из будки. Три сотни отборных корней в пять минут перекочевали в серебряную китайскую торбу, плетеную из рисовой соломы, и вскоре на козачьем горбу доплыли до Тихорыбы.

– Господи! – Всплеснула пухлыми руками шеф-повариха. – Куда столько?

– Не переживай, ото все-все сейчас у дело пойдет, – Вилена перешла на свой чистый русский.

Кухонный стол, на котором недавно бражничали живописцы, походил теперь на Раины ярмарочные козлы. Столовские девчата под водительством Вилены пообрезали зеленые хвосты бодылля, а сами корни порубили на чурочки семи-восьмисантиметровой длины. Полтыщи чурочек! Что с ними делать? А вот что, девчата:

– Пирожки будем з ими печь…

Да, и девчата, не переставая дивиться, налепили и напекли полтыщи пирожков с сельдереем, пастернаком и петрушкой. Вилена молчала, как партизан, до самого конца не раскрывая своего «ноу-хау».

Но вот румяные и такие духмяные пирожки – один поддон за другим – стали появляться на свет из черного зева гигантской духовки. Когда они маленько поостыли, Вилена Рэмовна самолично, вооружившись острым, узким, как скальпель, ножом, сделала харакири первому пирожку. Она вынула из его нутра распаренную чурочку сельдерея (по аромату определили) и на его место заправила целую столовую ложку гранатовых зёрен лососёвой икры.

– На, ты первая дехустируй! – Протянула она пирожок «сестре». Та куснула полпирожка зараз и блаженно зажмурилась:

– М-м-м… И вкус, и дух. Одно слово – амброзия!

– Это то, шо боги едят? – Вилена даже не улыбалась, она цвела, как творец, как художник, завершивший большое полотно, которому суждено стать шедевром.

Но что-то ещё мешало полному торжеству, какое-то сомнение. Не хватало, как это бывает нередко, последнего удара кисти…

Они сидели как-то на берегу, у подножья островной сопки, и неотрывно смотрели на взлохмаченное штормом Охотское море. Это была уже их вторая путина, и синяя солёная вода, только вода и вода вокруг, успела как будто обрыднуть, но вот же, глянь, не стряхнуть колдовских тех чар. Нинка, положив на колени «мольберт», обрубок доски-сепарации, рисовала кудлатые волны и ветер, несущий пену и брызги. А она, Поварёшка-Пампушка, укрывшись от ветра за спиной любовницы, прижималась грудью к тёплой её спине и зачарованно следила за творящей рукой и за двумя морями, настоящим и рождавшимся на бумаге. И это было здорово. Нинкины пальцы, такие добрые, ласковые и умные пальцы, сжимавшие кисточку, сотворяли настоящее, хоть и акварельное море…

Вилена взяла ещё один пирожок и собиралась снова сделать харакири, но неожиданно отбросила нож и пальцем, да, просто пальцем проткнула пирожок с бледно-жёлтого, маслянистого торца, вытащил в незаметное то отверстие чурочку корешка и потихоньку, горчичной ложечкой нафаршировала тёплый пирожок прохладной вкусной икрой.

Всё! Вот теперь кулинарный шедевр созрел окончательно. Столовские девчата, вооружась пластмассовыми, крохотулечными, как говорил бородатый художник, горчичными ложечками, принялись воплощать гениальные начертания Вилены.

Все было сделано очень вовремя. И высокая комиссия прибыла вовремя. И благополучно отобедала, с аппетитом заглотав уху лососёвую, пельмени тихоокеанские, а за ними основное блюдо Москаля – Большую Залепуху из десятков глав и сотен параграфов. Ну а венчали дело пирожки.

Случайно, между прочим, посчастливилось продехустировать и мне из добрых рук Вилены Рэмовны один тот незабвенный пирожок. Пастернак – определила она, нюхнув пирожок после первого моего укуса. И я подумал: даже Борис Леонидович, хоть он и классик и с самим Сталиным разговаривал (правда, по телефону), не смог бы отказаться от пирожка-однофамильца.

Короче говоря, комиссия была покорена. «Москали ж Москалю око не выклюють», – сказала Вилена. И как бы там ни было, а Тихорыба тихохонько себе просидела на порепанной рыбачьей шее еще добрых полдесятка лет, пока Перестройка (местами она все же была такой, без кавычек и даже с большой буквы) не сорвала этого спрута, присосавшегося к той шее, в точности как восьминогий герой романа Гюго «Труженики моря».

1980 – 2000

Ах, марьяж, марьяж!

В Кирсановку на картошку, в колхоз «Путь Ленина», мореходы ехали с гиканьем, на ура. Еще бы: целый месяц вместо учебы-долдобы, вместо зануд-преподов – гульня, природа, степное раздолье. Кто-то мигом перекрестил деревню в Курсантовку. А уже на третий день – после тесного знакомства со злачными местами – в Керосиновку.

Жизнь в Керосиновке нельзя сказать чтоб ключом била, нет, текла себе обыкновенным ручьем, журчала потихоньку да булькала помаленьку. Ну а где она на Руси не булькает! Сахарная свекла, слава Богу, растет ого-го, как на Украине – по полпуда. И самогон из нее ж – хоть и вонюч, да заборист. Но не про то речь, тем паче в морской праздник, нет, совсем не про то. Про любовь пойдет речь…

Кажется, в начале 70-х мода пошла на Ксений, Оксан, Кириллов и Денисов. И вот в конце 80-х, в Кирсановке-Керосиновке они, голубочки, как раз и встретились.

В среднюю мореходку принимают после девяти классов. Дэну-первокурснику, по-флотски салаге, таким образом от роду числилось пятнадцать годов. Акселерация, однако, вещь необтекаемая, куда от нее денешься. В свои пятнадцать русоволосый красавец-кудряш салага вымахал под 190 см и, собственно, был принят в бурсу как спортсмен, баскетболист. Но моряком он числился и дома, и в школе чуть не с первого класса: книжки читал только «про море», на брючном ремне носил бляху с якорем, а под рубашкой – тельник, рукава которого мать наращивала дважды в год, так быстро рос Дениска. И вот теперь ему с трудом подобрали форму по росту, фланелька досталась коротковата, и из-под нее на пузе виднелась тельняшка. Да что там фланелька – даже трусы, «семейные» сатиновые трусы и те оказались коротки, что в экипаже (общаге) поутру неизменно вызывало дружную реготню и предложения отправить салагу в синагогу на обрезание. Дэн поначалу смущался, арбузно рдел, потом обвык и лишь снисходительно улыбался в ответ. Пацаны давно уже читали и смотрели в основном «про любовь», а у него всё под подушкой прессовались, меняя одна другую, книжки о Магеллане, Нахимове, Нельсоне. А фильм «Алые паруса» он мог смотреть в сотый раз и знал Гриновский текст наизусть. Ему до визга нравились два вида спорта – парусный и гребной, а в баскетбол он пошел лишь потому, что кто-то из одноклассников сказал: «В мореходку берут только фут-, волей- и баскетболистов»…

Рыжую разбойницу Ксюху сверстники в Кирсановке так и дразнили: звезда-разбойница. В десятом классе она выглядела дамой: бюст №3, попа тоже с хорошим номером, а в рыжих опять же, светло-карих глазах плясали такие бесенята, что молодой историк продержался не очень долго и прямо в классе после уроков, говорят, прямо на парте, ну, прямо или не совсем прямо (свечку-то никто ж не держал), согрешил с ученицей. Слава Богу, серьезных последствий не последовало. Историка вскоре отозвало районо, а разбойница Ксюха через неделю схлестнулась с бандитом трактористом.

Через полтора года, дождавшись Ксюхиного совершеннолетия, ее мамаша, Гайдучка по-деревенски (фамилия у них такая – Гайдуки), стала собирать дочку замуж, а тракториста соответственно в зятья. Но бандит, как говорится, сделал ноги. И вот разбойница на выданье оказалась вольной пташкой. Хотя нет, скорее кошкой.

Ну а тут как раз и принесло попутным ветром воробушков, то есть морячков-свежачков. И у рыжей кошки с ходу – глазки враздрай: зарябило от тельняшек. Не зря ж их в народе рябчиками зовут. Раздрай однако был недолог. Ксюха выбрала кудрявого красавчика Дэна.

Когда тебя в твои 15 – из целой роты (120 рыл!) – выбирает дама, осиянная солнечным ореолом прически, да к тому ж с бесенятами, так и прыгающими в глазах, недолго и курносым стать. Душу греют такие дела о-ёй как. И не только душу…

В колхозе «Путь Ленина», как в Греции, было всё: сотни гектаров под хлебом и картошкой, десятки – под овощами и столько же сенокосов. Вот там-то как раз, где были сметаны уже стога, каждый ростом с египетскую пирамиду, и лишился Дэн девственности. А произошло-стряслось это эпохальное для «салаги» событие следующим образом…

Хотя нет, простите уж великодушно, но перед этим «следующим образом» совершенно необходимо раскинуть гранпасьянс.

Гадали в Кирсановке, как водится на Руси, на святки, то есть в новогодье, на Рождество. Гайдучка, само собой, раскинула карты на дочку, и выпало Ксюхе нежданно, но вот же гаданно, куда денешься – «вечное девичество». Ай-я-яй, кто б мог подумать: юная золотоволосая дама с такими хорошими номерами сверху донизу – и вдруг вековать вековухой?.. Гайдучка стерпеть такое не могла и потому взяла да сшельмовала малёхо – подкинула под бубновую даму, которая Ксюха-то и есть, бубнового королика. Подкинула на все сто незаметно, умело и хитро отвлекши на миг внимание присутствовавших на трещавшие свечки: мол, фитили-то надо б отщипнуть. Подруга Маня послушно кинулась за ножницами, а хромой сосед-хохол, «сусид Петро», просто так, пальцами, отскубнул нагар, свечи воспылали и высветили вожделенный бубновый м а р ь я ж. Дружный вопль восторга был Гайдучке наградой…

А тут сентябрь уж наступил, уж роща… Сентябрь недалече от октября, а роща далеко от деревни, стога же – вот они, рядком стоят. Самый из них египетский разбойница и выбрала для своих марьяжных целей. И привела туда бычка, считай, классического бычка на веревочке. Ему, правда, думалось совсем наоборот: он тёлку ведет. Ну это ж нередко именно так и бывает. Зато ах, какую уютную норку в стогу сотворили молодые любовники играючись, в четыре руки, норку-альков! Да каков же альков душистый! Дэну, городскому пацану, такой и не снился. Сам султан турецкий лопнул бы от зависти: все его гаремные благовония – ничто! Ну да, мысленно ухмыльнулся Дэн, там вония, а тут такой аромат – закачаешься. И закачало юного морехода, словно в хороший шторм, закачало, укачало, вознесло…

Законы физики однако незыблемы. Зыбь же подчиняется им железно, поэтому вознесение всенепременно оканчивается падением.

Разбирать аморалку в Кирсановку прибыл сам замполит училища, и вот именно в самый тот момент, когда он на плацу, перед строем выяснял подробности грехопадения курсанта, нашего героя прорвало, как резиновую камеру баскетбольного мяча, с помощью которого он и стал, как вы помните, курсантом. Дэн, обожавший самокопание да к тому же не чуждый юмора, вспомнив народную мудрость «Кабы знал, где упал, то б соломки постлал», в самый неподходящий момент прыснул со смеху. Ну да его понять можно: соломки у него было – целый стог. И все же более неподходящего момента трудно себе представить.

Как ни странно, однако, замполит, вопреки ожиданиям, не казнил салагу-первокурсника, а вроде бы даже и напротив – эдак сочувственно улыбнулся слегка. А ведь пострадавшая сторона, Гайдучка то есть, рядом стояла. И, усиленно строжась лицом, требовала справедливости, добивалась уже не картежного, а натурального марьяжа. Mariage изобрели французы, в переводе он означает «свадьбу», «брак».

Замполит, битый мужик, закончив публичный разбор полетов, распустил строй и уединился с пострадавшей и командиром роты в избушке его, стоящей неподалеку от курсантского барака. Комроты, желчный, сухопарый язвенник, изможденный педагогикой, жил трезвой, спартанской жизнью. Вот и сейчас он добыл из-под солдатской койки трехлитровку молока, разлил по стаканам, предложил гостям. Замполит усмехнулся и залпом, как водку, выпил. Гайдучка, заприметив его усмешку, намекнула, что можно и к ней, дескать, в гости, там найдется и чаёк-кофеёк, и все такое протчее. Замполит поблагодарил: до свадьбы-то, мол, подождем. И попросил Ксюхин паспорт…

Что такое вообще замполит, заместитель по политической части? В советские времена бытовала такая поговорка: блат выше наркома, народного, значит, комиссара. Так вот любой замполит (их же, кстати, комиссарами и называли) на местном уровне и был как раз наркомом, выше которого мог быть только бессмертный Блат. Замполиты на любом производстве, пусть и ни уха, ни рыла в нем, решали все вопросы и подписывали все бумаги за начальника-директора. У директоров могли быть слабости, у замполитов – ни-ни, на них же держалось всё, то есть вся политика. А главная политика и состояла как раз в том, чтоб эти слабости скрывать, блюдя всенародную нравственность. Между прочим, главный камень преткновения в жарких спорах нынешних поколений отцов и детей – именно это: что делала партия, нет, вот так – П а р т и я (единственная была ведь), блюла мораль или покрывала аморалку?

А она действительно стояла на страже девственности народа и свято берегла все свободы народных пастырей. Когда ты с пастырями ходишь в верховную сауну и трешь им спинку, ты потом того же можешь ожидать для себя в сауне пониже. Тебе доверяют, и ты доверяешь.

Партийный Молох однако постоянно требовал жертвоприношений – человеческих. Так что зарывавшихся-засветившихся (из среднего и нижнего звена) перманентно и публично-показательно побивали камнями. Охранять девственность народную надлежало от дурных примеров не только сверху, но и изнутри. Правда, с этим «изнутри» было стократ проще: такие вещи дозволялось спускать на юморе, на смехуёчках. Замполит наш, битый, как было сказано, и зело облеченный доверием, немало в том понаторел. Битость и доверие у замполитов особые, со знаком качества, номенклатурные. Впрочем, симпатяги среди них не редкость. Наш как раз был из таких…

Ксюхин паспорт оказался на-товсь – в кармане «выгребной» вязаной кофты Гайдучки. Смазливая кошачья мордашка Ксюхи умилила замполита. «Вылитая Ирина Муравьева», – подумал он, но не позволил себе расслабухи, мысленно подтянул портупею и вонзил взгляд в год рождения невесты.

Ба, да девица-то, красавица впа-а-лне половозрела, оказывается, 19 годов от роду, как с куста! Ха-ха-ха!.. Замполит, хоть и мысленно, но именно так прохохотал по отдельности: ха! ха! ха!

– Дай-ка мне судовую роль, ну, это, список роты, – протянул он ладонь к коллеге-воспитателю. Комроты мигом вынул из тумбочки папку, раскрыл, подал. – Та-а-к, друзья мои, – по тону чувствовалось, что замполит оседлал белого, парадного коня победы. – Я должен, точнее вынужден поздравить вас и себя с тем, – он и паузу умел держать, как профи-актер, – что свадьбу… придется отложить… О да, минимум годика на три…

– Ка-а?.. – Не договорив, с открытым по-рыбьи ртом замерла Гайдучка, в одиночку сыграв знаменитую немую сцену по Гоголю.

– Да, мадам, смотрите сами: вашей 19, а нашему 15. Так что пардоньте… О, и больше того! – Замполит напряг весь свой серьез и обратил взгляд на комроты, чтоб не рассмеяться при виде оскаленных стальных зубов пострадавшей, теперь уже бывшей пострадавшей. – Мы можем в суд подать на вашу дочь… – Зубы, клацнув, сомкнулись. – Да, за растление малолетнего…

Лжемарьяжный бубновый король ростом метр-девяносто осклабился на бедную Гайдучку откуда-то сверху, из-под широкой беленой матицы, чуть прогнувшейся под бременем лет.

Брела она домой, бормоча под нос все маты, коими одарила ее колхозная жизнь, да одарила ж ведь по-боцмански щедро. А перед самой хатой, как назло, встречает ее сусид Петро со своей суковатой, как эта жизнь, клюкой. И Гайдучка, вот дура-то старая (это через пять минут уже она сама себе), всё с разбегу ему и излила.

– Як так?! – Поразился сусид. – Був же ж марьяж!

– Був, був, – передразнила в сердцах Гайдучка и даже, чего с ней крайне редко случалось, перешла на украинский и вообще с прозы на чистую поэзию. – Ага, був! Вот вин нас и обув!!!

Ну что ж, подошло время изложить обещанную историю эпохального для Дэна события, которое произошло следующим образом.

Король под дамой был! Ксюха помнила это железно и, дабы все сбылось, как в мамкином пасьянсе, так всё и сделала. Дениску она разложила по всем правилам на лопатки и оседлала, аки Сивку-бурку-вещую кавурку. И понеслась, как говорится, душа в рай. И скачки эти так закачали юного морехода, что забыл он всё – и картошку, и колючки в сене, и маму родную. Это ж как в детстве: когда мир вокруг дарит тебе буквально на каждом шагу столько великих открытий, что ты забываешь напрочь, на каком ты свете, и только раскрываешь рот, чтобы не прозевать очередную «эврику». А тут еще, ко всему, они и озвученными оказались, эти чудесные открытия! О да, Дениска и не подозревал в себе существование таких нечеловеческих звуков: совершенно непроизвольно он визжал и даже мяукал, распугав в стогу всё мышиное царство. Бедные мыши в панике бежали цугом к другому, более спокойному стогу.

Бурсаки, как правило, циники: флотский экипаж – та же казарма, а в казарме, соответственно, казарменный дух. Но у Дэна не только душа, а и рябчик не успели еще им пропитаться. Под тельником у него билось чистое, благородное сердце Артура Грэя, героя «Алых парусов». И потому его открытия не были подножными. Наверное, в пятнадцать, несмотря на всякие там пубертатно-фрейдистские превращения из куколки в бабочку (а скорее наоборот), вопреки взрослению-огрублению, мальчишка еще способен к душевной левитации. И Дэна вознесло. И он сам, добровольно, жентельмен этакий, готов уже был жениться на Ксюхе, вот только паспорта б ему дождаться…

Замполиту спасибо, не то окрутили бы хлопца в той Керосиновке, и что тогда – прощай, море, и здравствуй, колхоз «Путь Ленина»? Кстати, впоследствии, где-то лет через пятнадцать, по просьбе местных крестьян, говорят, колхоз переименуют в «Лень Путина».

Ну а пока Гайдучка, поделясь секретом неудачи с сердечной подругой Маней, сходила по ее совету в храм и покаялась в том, что марьяж этот сшельмовала. Маня ж ей так и сказала: Бог шельму метит!

А ротный писарь-мореход, писссатель, писарчук, перед отъездом из Керосиновки сложил вот что:

Рыжая Ксюха и длинный Денис —Ева с Адамом – схарчили анисС древа познания Зла и Добра…Рота им дружно сказала: у-р-а!1997

Улыбка Джоконды

Геннадию Якунину

Дили-дили-дили-дили-дили,Дили-дили-дили-дилидон!Мы ли Филиппинами не плылиВ Босто-о-н?!

Генка разок всего слыхал эту старую-старую песню. Кто-то кому-то ее передал – музыкальный привет – по радиостанции «Тихий океан». Но ему, курсанту мореходки, удалось на плавпрактике сходить в южные моря, побывать на Филиппинах, и песенный этот припев как бы прикипел к языку. А Генкин банановоз, между тем, поизносившись в штормовых тропических рейсах, стал в родном, продутом и промороженном порту на ремонт.

Дили-дили-дили-дили-дили…

Песня грела, навевая экваториальные воспоминания. Банановоз дважды пересек экватор: туда и обратно. Генка впервые рвал эту синюю, как само Южно-Китайское море, ленточку-невидимку, и его, как салагу, должны были на экваторе вымазать чернью, влепить на задницу Нептунову печать и кинуть в бассейн. Таковы святые морские традиции. И бассейн на судне имелся, и даже та печать размером с тарелку у боцмана в рундуке валялась, он потом показывал. Да только банановоз, чуть не по десять раз в году пересекавший экватор, на добрую ту традицию наплевал. Вообще-то должен заниматься этим помполит, так что он первым, значит, плюнул на традиции, тропическая жара не вдохновляла его на такие подвиги. Изнеженный, лоснящийся, с темным пятном прилипшей к спине рубахи, помпа и на палубе-то показывался редко, отсиживаясь у «кондишена» в каюте. Недаром же морской фольклор гласит:

Кому живется весело, вольготно на судах?Коту и помполиту! А еще – его мадам.

Да, были времена… Теперь же вообще от помполитов избавляются, черноморцы вон второй год уже без них плавают. Скоро и на Тихом – хана. Короче, какие там праздники Нептуна!..

Однако боцман бассейн в тропиках все же наполнял, и моряки, неделю всего назад отчалив от заснеженных родных берегов, ловили кайф от солнца и купели. Курсант от них, само собой, уж в чем-чем а в этом деле не отставал. И загореть на Филиппинах за неделю успел неслабо. Дома за целое лето не всегда так загорал.

Дили-дили-дили-дили-дили,Дили-дили-дили-дилидон…

Нет, уже и песня не греет. Какие минуса, яп-п-онская мам-м-а, бр-р!

Генку поставили у трапа нести вахту. Звучит оно, конечно, прилично-романтично: нести вахту, стоять вахту. А по жизни, так более дурацкого дела трудно придумать. Напялят на тебя вахтенный тулуп. Нацепят на рукав красную повязку – и торчи у трапа чучелом. А колотун все равно бьет, хоть ты и в валенках и под тулупом у тебя два свитера. Н-да, у снежной бабы и то фигура симпатичней.

Вся жизнь вот так – как гнилой базар, философствует Генка, топая по черной снежной тропе, проложенной на палубе заводскими слесарями: родится ребенок – глазки у него голубые, и мир вокруг тоже розовый и голубой, а потом подрастет, заметут его в тюрягу или в армию и тоже «голубым» сделают. И пой потом «Я люблю тебя, жизнь».

Нет, пацаны, это не жизнь. Петля нафиг! Это… как это… прозябание. Во, точно! Тулуп-то чуть не с белого медведя снятый, а чувствуешь себя в натуре голяком. Эх, на Филиппины б сейчас! Пускай даже без валюты, а просто так – голяком. Хоть на часок. Только б согреться…

Скривив губу, Гена искоса окинул взглядом надстройку. И вдруг глаза его по-кошачьи цепко впились в машинные капы, знаете, двускатные такие, похожие на металлический домик световые люки-отдушины машинного отделения. Иллюминаторы их были приоткрыты, и над ними струилось марево. Генка вспомнил, что даже там, в далеких тропиках, наблюдал над капами этот призрачный, колеблющийся воздух, сквозь который как бы плавились предметы. Но там, на Филиппинах, и без того все плавилось, даже мозги, и все твои копейки, которые там называются песо, уходили на холодное пиво и колу. А сейчас бы – чайку горячего…

А марево струилось себе да струилось, отапливая небо, вселенную. Оторвать взгляд от него Генка уже не мог. Он даже нижнюю губу отвесил – так занятны оказались собственные мысли. Двигала ими одна-единственная, простая, как три рубля, идея – согреться. Но как мощно двигала!

Генка за минуту все сообразил, распланировал подетально и тут же начал претворять в жизнь. А попутно подивился техническому совершенству и некоторому даже остроумию своей придумки. И невольно себя зауважал: ай да я, ай да Генка! Гена и гений – не зря ж они одного корня…

Да, здорово получилось. Сняв тулуп и валенки, он аккуратненько пристроил их снаружи, под иллюминатором капа, а сам забрался внутрь машинного отделения и высунул голову в иллюминатор. Клёво вышло: тепло, а снаружи видуха – вроде ты на вахте стоишь. И все вокруг видишь, контролируешь свой «объект» – трап. Мышь не проскользнет, не то что диверсант или какой еще криминал.

И вдруг, грюкнув, отворяется железная водонепроницаемая дверь в надстройке, и к трапу выходят капитан с помполитом. Кэп в дубленке, шапке. Значит, уходит. Дела! Надо ж три звонка дать. А как ты их, японская мама, дашь, если кнопка – там, у самого трапа, а ты – тут, в разобранном виде?..

Помпа, в одной тонкой форменке (жирный, гад, ему и дубарь не дубарь), проводив кэпа, оглянулся, увидел Генку и пошел танком прямо на него.

– Ты бы хоть встал, студент!

Генка виновато заулыбался. Помпа искренне удивился, еще не гневясь:

– Чего развалился-то?

Генка опять улыбнулся, но уже веселей.

Холодно, конечно, оно понятно – зима, но вахта есть вахта. Ну подмерз, ну прижался к теплому капу, но откуда такое неуважение к старшим у этой молодежи? Тем более к капитану! Самые святые традиции на флоте рушатся…