Городъ Нежнотраховъ, Большая Дворянская, Ferflucht Platz

Когда спустя годы этот отпетый проходимец рассказывал своему внуку сказки о своей непогрешимой службе в технической Академии, внук и не подозревал, какие высокие тайны были пропущены в рассказе престарелого дедушки. Дедушка так очаровал внука своими плутовскими россказнями, что тот был без ума от него и потом, когда его отец стал рассказывать правду, долго не мог поверить в случившееся. Дедушка помимо своего преподавания в вузе, был еще столь неравнодушен к девичьим прелестям, что всячески старался не упустить ни одной юбки, в том числе юбки несовершеннолетние. Он приглашал девиц студенток в подвальное помещение, где стояли многочисленные компьютеры и древний дачный диван, приглашал под видом консультаций или ещё чего подобного, и там сначала угощал конфетками и шоколадками, а потом обольщал и трахал их в своему вящему удовольствию на этом же самом научном диване. Подонок был это настоящий! Подонкам надо бы поучиться у этого сверхподонка! Короче, этот высокий, стройный типок, уже обзаведшийся пышной, абсолютно седой шевелюрой, заставлявшей подозревать, не альбинос ли пред нами, был глубоко неравнодушен в женской красоте и готов был приносить на её алтарь высокие жертвы…

Это был настоящий рыцарь женской красоты и её производной – животного спаривания, к которому столь тянулись его любвеобильные бараньеголовые единородцы. Но, как известно, шила в мешке не утаишь! Это райское существование так бы продолжалось во всей красе, если бы почти одновременно о подвигах этого милого ловеласа не узнали родители двух наполненных новой мудростью, но одновременно лишённых целомудрия студенток. Родителей этих студенток так поразило поведение уважаемого доцента Дурновского, что они бросились в деканат с пеной у рта и даже написали на имя декана бумагу с жалобой и деталями произошедшего. Дело приняло довольно плохой оборот, и баранья шевелюра проходимца на время пообвисла. Как только бумаге дали известный ход, все заметили, что у Дурновского ещё больше побелели не только волосы, но и лицо, а сам он стал суетливым жалким человечком с низким наморщенным лобиком.

Декан Дувинов, хоть и желал только собственного спокойствия, ещё больше пёкся о спокойствии на кафедре.

– Лёпка, сюксин, со ты творищь! – крикнул он, едва войдя на кафедру и завидев мятущуюся баранью чалму Лео Дурновского, – У нас сё з било тихо, всё з было щито-крито, а ты своими амуфными погожденияри бгосаешь тень на нашу камхфендгу, мать твогю, Лёпа, Лёпочка, …ты …, что ты телаещь? Ты в своёпуме! Как я маху самять эту? Как? Это? По блитям пошёл, доцн? Мью старысь не жалеитщь! Арш? От што мне тепирь?

И побагровел.

Дурновский, толь поняв прегрешение свое, толь осознав чем всё это емуть грозит, сморщился, как лимоннная корка, тревожно завращал глазками и тут же пал в ноги престарелому Дувинову, спаси, мол, не отверзай, защити помалу! Бросился, дабы с земли в пароксизме грядущей благодарности отлобызать клетчатые, спасительные брюки шефа.

– Сто же делафь? Сто же делафь? – вопрошал он, поневоле перевирая фирменный выговор шепелявого профессора и обратив свои полу-прекрасные восточные глаза мимо Друвидрова к невидимому небу.

Итак он невольно пародировал потрясающую дикцию декана.

– Лафно-лафно! Не нафа! Не нафа! Что дефать… Что дефать… – сказал смягчившийся декан, славный своими лекциями, в которых произношение было таким, что никому из студиозусов никогда не было понятно ни одного слова, – Эх, Ляпа-Лёпа! Всерда типя, Лёп, дуряка шпашал и тепехь в обису не там!

Друвидров, когда произносил эти слова, словно светился от гордости за свою силу, и Леопольдик понял, что плата за такое величайшее благородство шефа будет нечеловеческая. Может даже потребует отдаться!

Декан был неплохой человек, коммунист, и если бы не частые дефекты речи, делавшей её сплошной шарадой для слушателей, его облик можно было бы назвать идеальным. Полная гармония внутреннего содержания и внешнего облика. Лекции декана славились в институте и вызывали у студентов повышенный интерес, но чисто как что-то очень специфическое, потешное, как некое незабываемое зрелище, а не как метод приобретения знаний. Недавно Автор, лишённый в те времена счастья присутствовать на подобной лекции, всё-таки прочувствовал её, когда по телевизору услышал речь нынешнего генерал-губернатора Нежнотрахова Сида Карачумазова- в ней тоже, как в словоизвержениях Друвидова, ничего нельзя было понять, кроме того, что говорящий очень пыжится выразить свои мысли. Автор вообще в результате своих контактов с выдающимися чиновниками Фиглелэнда сделал вывод в полном отрыве этой группы особей человеческой породы от основного корпуса кроманьонских людей.

– Эй! Лафно, Люпа, иси, сё будет оке! – сказал на прощание выдающийся лектор и декан, – Не перди!

Дурновский отпрянул от него, вдохновенный, как конь Буцефал, и даже заржал от радости. Домой он нёсся почти окрылённый, но там ему погасили пыл очередным скандалом.

На внутреннем, семейном фронте дела у сладострастного Леопольдика Дурновского меж тем тоже шли всё хуже. Жена его, давно подозревавшая шашни подлюки, в слова не верила и смотрела в глаза мужа с недоверием.

К тому времени Дурновский обзавёлся из рядов облюбованного им комсомольского студенчества новой, самой любимой пассией, без которой теперь уже никак не мог обходиться. Пассия, как и все остальные пассии, была совсем юной студенткой Механического факультета Таней Крошкиной-Цыплюк, и поначалу вожжи в руки не брала. Однако Дурновский был женатым, чёрт подери, человеком, уже, что говорить, при детях, и жена его была нрава истерического. Когда милые проказы Дурновского на женском фронте стали через разные каналы известныне только его несчастной обманутой супруге, но и всей публике, начался новый, приключенческий этап его жизни, связанный со слежкой, засадами на местности, быстрыми перемежающимися погонями, прятками в платяных шкафах, бурными словесными перепалками, частой ложью по телефону и в лицо, мутными выяснениями отношений около туалета, скользкими ночными уходами из семьи и такими же странными, труднообъяснимыми утренними возвращениями в её крепкое, но трудовое лоно. Короче, это была мука житейская, а не жизнь! Но ведь этот челове заслужил всё это, не так ли? Теперь, спустя годы, когда охладел пепел тех суровых событий, Автору совершенно ясен смысл повеления пройдохи Дурновского – ничего в том таинственного нет… и не было: просто он, как обыкновенный хитрый, дошлый анарейский проходимец, располагался между двух стульев и придирчиво выбирал наиболее выгодный для себя вариант – бабостул, который выдержит всё его подлючество и на котором ему сидеть будет более всего удобнее. Более выгодный стул! Только и всего! Читатель знает, сколь тяжёл квартирный вопрос в нашей незабвенной Фиглелэнда. И Дурновский тоже знал, ибо и газеты читал и в окно жизнь видел. Незадолго до расставания в супругой, он, после разных мучительных перепитий, какие претерпевали все претендовавшие на квартиру, получил от своей Технической шараги непрестижную хрущовскую квартиру на рабочей окраине города, хотя рассчитывал на центр. Это было сильное продвижение, ибо начиналось у Лёпки в Нежнотрахове всё с вузовского общежития около аэропорта с общей кухней и общими тараканами в длинных коридорах, где всегда пахло чем-то неискоренимо противным. Хотя квартира была тёплой, устраивать Леопольда она не могла – слишком далеко она располагалась от центра цивилизации. Он заслуживал лучшей судьбы, а следовательно, и лучшей жизни! Нужна была другая квартира в центре и желательно с женщиной получше, чем старая жена. Нет, не так! Нужна была женщина обязательно с квартирой в центре.

Как раз в это время Алесь учился в одной школе с дочерью Лёпы Дурновского. В этой же школе учился и сын Лифы, по обычаю этой семейки, тогда пухлый, нескладный мальчик с большим носом, крупными жирными ушами и движениями увальня. Довольно омерзительно он выглядел, на самом деле, это уж без брехни! Вид у него был такой, что одним хотелось его пожалеть и гладить по головке со слезами жалости на глазах, а другим хотелость наблевать ему в рожу. В общем, понятно, что это был за типок!

Потом он вырос, как-то сбросил жирок и потихоньку-полегоньку сложился в Жана, как его называл Дурновский, парня неглупого, себе на уме, очень ушлого в делишках. После окончания гуманитарного института, совпавшего с началом прискорбных событий в государстве, приведших к его скорому распаду, перед юным созданием возникла дилемма, кем быть. И путь определился почти сразу – Жан стал торговать под прикрытием Панславянско-Канадской Компании, «Патентованными Средствами для Холи Лица и Срочного Омоложения Души и Тела» и прочим «сопутствующим делу патентованным медицинским товаром».

Сейчас, спустя годы, хорошо известно, что за продукцией по всей стране торговали пейсатые жаны – и единственно правильное слово, которым её можно охарактеризовать, это слово – «отрава». Но тогда в тумане экономической революции многое было непонятно и неизвестно. Люди бесились от бессилия пред событиями, покупали абы что, занимались абы чем и вообще были порядочно дезориентированы. И их обманывали. Деньги, однако, не пахнут, и мутная среда тех лет давала приличные возможности для таких людей, как Жан заниматься впариванием славянским «дуракам» «патентованых» китайских пилюль и прочей отравленной нечисти, что делал с жаром и размахом необычайным для скромных масштабов Нежнотрахова.

На досуге Жан любил туризм. Вернее экстремальный туризм – в разных частях Нежнотрахова, которому вряд ли грозила слава города-красавца, он любил, ощущая себя горнолазом-романтиком, в полном альпинистском снаряжении часами ползать по стенам церковных руин, которые в то время ещё не были отремонтированы, и по большей вчасти – вообще бесхозны. Ублюдочные развалины в то время торчали в разных местах великого города, как последствия войны или землетрясения. Они часто представляли собой вообще почти бесформенные груды камней и удивительно, что их вообще не снесли. Автор, с какой-то оказией общавшийся тогда в какой-то компании с юным, таким же блудливым, как его альбиносистый дядюшка, полным остапобедеровских прежектов Жаном, спросил его, не кажется ли Жану весьма всё-таки предосудительным лазить с верёвкой по церковным стенам, не так давно ещё намоленным верующими, да ещё и корябать эти стены шипами грязных горных ботинок? Как-никак это религиозные постройки?! Нехорошо ведь! На что находчивый Жан тут же не задумываясь ответил, что «не находит такое лазанье хоть в какой-то мере предосудительным, ибо церкви эти не работают уже сто лет, по назначению давным-давно не используются, а следовательно культовыми сооружениями эти руины не являются».

О, как! Говорил он это гордо, уверенно, не так как говорит внутренне сомневающийся интеллигентный человек. Автор проявил тогда настойчивость и спросил, а не хочет ли Жан, как настоящий романтик, излазив всё мыслимое здесь, поехать потом в Исруль и полазить в альпинистких бутсах с верёвкой, к примеру, по Стене Плача? На какую-нибудь синагогу залезть? Или меня послать для того же? Условия там для этого вполне подходящие! Обломки кирпичей, дырки. Верёвка есть, за бутсами дело не станет! Полазим? После чего Жан сразу же выпучил на меня глаза, почему-то надулся и резко прекратил разговор.

К неоспоримым достоинствам этого неописуемого семейства можно отнести крайнюю, поистине поэтическую тягу к траханью.

В общем, с какой стороны ни посмотри, та ешё это была семейка!

Не могу сказать, что я общался с Леопольдиком много, могу сказать только, что некоторые сведения о жизни этого изумительного человека получил от посторонних, но очень уважаемых людей.

Такова была эта семейка, счтоль ловкая в своих проявлениях, сколь подлая, столь…

Так 17 июня… года записал в своём дневнике великолепный Алесь Хидляр, наш новый друг и товарищ…

И что же стало со всеми остальными участниками этой в некотором роде драмы – спросит дотошный читатель?

Да, собственно говоря, отвечу я дотошному читателю – почти ничего! Вернее – ничего не стало. После смерти Дурновского прошло лет пять, его чрезвычайно разбогатевший на всяких гнусных штуках, сынок, обозванный ресторанным именем, как и его мать, заболел раком, наследственность знаете ли – не счёт в банке, её не обманешь, и в корчах сдох в роскошной больнице. За ним последовала его малолетняя дочка, она была уже подростком, рыдали они чрезвычайно, через год мать девочки, потерявшая дочь, сошла с ума и если не умерла к этому моменту, сидит в какой-то психушке! Такова поучительная история этой потрясающе гнусной и вместе с те, прямо скажу, в некотором смысле вовсе небесталанной семейки, прямо скажу!

Когда мы заканчиваем наш рассказ, Алекс уже блаженно спит, и лёгкая улыбка иногда проносится по его губам. Мы улыбнулись вместе с ним и тоже уснули.

Глава 11

В коей Автор коленопреклонённо просит прощения у своего читателя и запанибратски откровенничает с ним о своей жизни, чего явно никоим образом не следовало бы делать.

Мой прекрасный читатель!

Мне пришлось начинать своё повествование, и я начинал его тем, чем начинал обычно – глупостью. Это я о трёх ежах, появившихся из-за острова Буяна.

В моей стране ум никому не нужен, а глупость всегда побеждала и победит всё. Даже зло. Так уже не раз было в моей великой стране. Врагов здесь побеждали только Мороз и Голод. И дороги, или их отсутствие. И так здесь будет всегда. Кто виноват в этом, климат ли, огромные ли расстояния, которые трудно не то, что обиходить, но и просто пройти, излучение ли земли, я не знаю, но думаю, что здесь играет всё вместе плюс характер обитающего здесь народца. Я-то знаю это последнее – самое главное и самое печальное обстоятельство, но никогда никому о своих мыслях не расскажу, потому что все здесь из себя патриотов корчат, а тех, кто им правду в глаза говорит, они не любят и всячески им палки в колёса вставляют. Кто здесь выжил, в этом зазеркальном государстве?

Дети худших и случайно неубитые лучшие. Никому здесь неуютно, потому, что всё их блядство на могилах праведников построено, и все это знают.

Ладно, ладно, вы знаете, как после пахнет чайник, забытый на плите? Ха! А я знаю! Каждый день я так увлекаюсь работой, что забываю о чайнике на плите. Он там сопит, свиристит, и вообще чёрт знает что делает, пока я тружусь за своим столом, а когда выкипает, я вспоминаю о своём горячем друге, о детстве и ещё бог знает о чём. Это как в кино получается! Я пишу книгу о нашем городе, который я когда-то любил, а теперь не могу видеть. В Голливуде её читать наверняка не будут, им там не нужны книги о моей загадочной стране. Она и в самом деле уже никого в мире не интересует. Один знаменитый голливудский актёришко просто назвал её «Империей Зла». Что уж тут говорить об остальном?

Я здесь живу вдали от людей и уже почти не общаюсь с ними. Сейчас у людей в глазах такое, что сразу отпадает охота общаться! Мне нечего им сказать и я надеюсь, они не станут требовать, чтобы я слушал их разглагольствования. Ко мне иногда заходит художник Иля Парафинов, и мы беседуем на высокие философские темы. Он начисто, по крайней мере, внешне, лишён самомнения, и довольно приятен в обращении.

Глава 12

При написании которой Автор увидел на окне маленького паучка, захватившего муху, и очень этим заинтересовался, а потом раскрыл некоторые тайны своего поэтического замысла.

Теперь и Автор решил вмешаться и сказать несколько слов по существу.

Это повествование, совершенно лишённое действия, без внятных персонажей, на которых хочется равняться и вместе с которыми так хочется жить и умереть. Оно населено в основном всяким отребьем, как это принято называть в приличном обществе. То есть не тех, кто когда-то был приличным человеком, а потом в новых условиях стал другим, опустился, потерял веру в себя и будущее. И не тех, кто ходит по жизни, не зная куда и зачем. Сейчас это, в основном, бедные, а часто очень бедные люди. Многие из них и не подозревают о существование так называемой «благородной бедности», и ведут себя соответственно. Разбойники и воры, клубящиеся на моей родине, привлекают моё благосклонное внимание. Их я называю отребьем.

Нет!

Марсюшка, или Марсик, ненаглядный сынок Дурновского, с детства был заикат, застенчив до омерзения и при этом хитёр отменно. Ещё не окончив свою техническую шарагу, куда его всунул заботливый папочка, и где Максик учился без должного усердия, он уже подвизалсяе на ниве анарейской фотографии и снимал на Кодаке школьные выпуски. Потом в более поздние времена увлёкся интернетом и прославился там созданием как первого порносайта Фиглелэнда «Надежда», так и первым интернет-казино «Любовь к Риску». Скольких он там обобрал, никого не интересовало. По примеру своего отца и народа, к которому он принадлежал, был он абсолютно бессовестен и этим фактом совершенно не смущался.

А вот и сам Дурновский чешет по улице в сторону рынка. Как постарел и облез! Вау! Чуть слеза умиления меня не пробила. Жив, еб… ный курила!

«Чтоб ты поскорее сдох, безответственный проходимец и вор! Я обжёгся в своё время на доверии тебе, вам всем, козлы, и теперь желаю вам всем, суки и твоей заикатой семейке – бед и горя! Так что не спеши! В ад ты всегда успеешь! Сколько тебе осталось, блудила старый? Иди в ад! В ад!»

А вот другой персонаж – Николай Фритюрин, по кличке Рыжий Фуфел! Этот направляется сейчас в другую сторону от направления Пройдохи Дурновского, но с намерениями не лучше. Он идёт в свою секту с новым трудом «Бенефис Шляпы апостола Павликова». Там он описал свои переживания и озарения, испытанные при посещении лучезарного заведения мадам Фро, ниспосланной Гринписом и Соросом в рамках лучезарных образовательных программ. В своих трудах он не решается браться сразу за Хариста и пока репетирует на Павлике Ассизском.

Если его послушать в здравом уме, то понять, где у него мать, а где перемать, совершенно невозможно. А я с ним вместе рос. Когда мне было шесть лет, он меня впервые угостил кубинским ромом и научил курить дешёвые сигареты, изготовлявшиеся из дровяного табака и выдержанной туалетной бумаги.

Автор, то есть я, к тому же, скажем прямо, не очень любит многих из тех, кого будет описывать, а некоторых просто ненавидит. Была бы воля, убил бы на месте! Он не любит город, в котором родился и едва вспомнит название страны и режима, в коем принуждён пребывать. От этого его просто тошнит. Ему осталось любить себя и немногих достойных любви, что он и делает.

Впрочем, наверно, Автора можно извинить, ибо он не мечтает увидеть свою книгу напечатанной, а потому прогибаться перед общественным мнением не намерен. А Автор я, чёрт подери! Я! Тьфу – на мнения такие и сякие! Любознательный читатель встрянет тут с вопросом: «Позвольте, ну если Автор так не любит своих героев, и даже ненавидит большинство из них, то зачем же тогда писать о них? Может быть, лучше было пройти мимо и не затрагивать того, что может так вонять? Зачем будировать мировой космус и марать белые листы чистой бумаги? Зачем нарушать традицию поисков добра, которая так импонировала корифеям литературного цеха в прошлом и позапрошлом века? Мир ведь должен быть движим любовью и всепрощением, а не неприязнью и гордыней, не так ли? Вот Фёдор Михайлович, к примеру, он… Не правда ли?

У меня нет ответа на этот вопрос. Просто так, для исторической канвы, что ли. По привычке, что ль… Ведь была же, чёрт подери, эта странная жизнь! А если была, значит, угодна была она Провидению и планетам. А анарейские просветители пускай напишут об обратном. Мы им мешать не будем. Харуга Анашим с описаной торбой нас не призовёт!

А вообще обойдёмся мы без «добра», а без справедливости не обойдёмся! Многие понимают добро так: кому-то дали, и это есть добро. А у кого отняли чтобы кому-то дать? Что это для него? Зло? Когда дают это на виду, у другого отнимают во мгле. Нам не хватает не добра, а здравого смысла и справедливости. Всё остальное есть ханжество и ложь!

Ведь есть же во всём какой-то смысл!? Есть? Или нет? Вот в моём дворе сумасшедшие женщины разводят кошек. Они делают добро (по их мнению) тем, что спасают живую тварь. Когда эти люди женского пола сервируют блюдечки с икрой для кошек, им приятно осознавать себя «добрыми» Людьми… Но являются ли блохи, прыгающие с кошачьих спин на мою одежду, добром для меня? А микробы, сыпящиеся с блох? И не будет ли сохранение и размножение их неконтролируемой жизни в случае эпидемии угрозой для меня? Ответ ясен – не являются. Таким образом «добром» является то, что либо удовлетворяет большинство или кажется ему удовлетворительным по тем или иным причинам. К примеру, под воздействием пропаганды. Анарейская пропаганда на протяжении десятилетий долбила славянам, которые и знать того не хотели, множество всяких диковинных фраз о «хилокосте» и даже намекала, что в так называемых западных странах сомнение в хилокосте является уголовным преступлением!!! Вроде у нас тоже наказание за сомнение должно быть обязательно введено!

Удивительно, что в этих странах ещё не введено наказание за сомнение в истинности Библии!!! Джордано Бруно снова на костёр, только теперь на законных основаниях!

Они совсем с ума посходили! Ваш покорный слуга отлично помнит эти промывания мозгов, и даже он, будучи человеком неглупым и склонным верить только фактам, бывал неоднократно введён в заблуждение с тем, чтобы, забыв нескончаемые беды своего многострадального народа, с какого-то… плакать над чуждыми хитрецами. Мы и над своими трупами уже устали плакать, плевать нам на этих инородцев и на их мелкие неприятности! Надоело всё это! Прочь! Больше этого бреда не будет никогда! Не нужны нам чужие дела! Обойдёмся своими!

Глава 13

В которой Автор приноравливается к должности экскурсовода, и впервые описывает удивительные и неповторимые достопримечательности города Нежнотрахова.

Вы видите то здание, с выбитыми кое-где окнами и серым мезонином, в котором вряд ли кто-либо живёт? Это очень древнее, овеянное крыльями истории здание.

В смутные времена в нём были знаменитые винные Пипкины склады, многажды разграбленные народом. Иван Пипкин был замечательный купец второй гильдии. Он и отстроил Пипкины склады, как собственно склады, а одновременно как дом для себя и своего семейства. Прожив в доме около двенадцати лет, и провернув немало фантастических сделок, он наконец на свою голову начисто перешёл от торговли горячительными напитками к торговле скобяным товаром, вляпался в закупку твёрдого хорькового мыла и на прклятом мыле прогорел начисто, после чего сел в долговую тюрьму, оставив дом надолго без присмотра.

Потом дом был куплен городской управой для нужд просвещения и в нём долго процветали «Вызшие Экономические Курсы мадам Кидю», стяжавшие славу настоящего гнезда марксистов и бомбометателей. В прихожей, там, где при Иване Пипкине стоял мраморный бюст Сократа, теперь клеилась конторка с лежащей на ней «Капиталом» в толстом свином переплёте.

Потом всвязи с очередным неудачным покушением на императора, курсы закрыли, а дом был продан с торгов. Всё вернулось на круги своя – винные склады с триумфом возродились на радость нежнотраховцам.

Первое сокрушение винной твердыни было достигнуто в годы шведского нападения, когда воины эсмеральды сняли со складов всякую охрану. Тогда упилось до смерти в округе до трёх тысяч человек, учуявших запах высокоградусной халявы! Народ крушил бочки, кто чем мог – ломами, лопатами, отвёртками, топорами, протазанами и зубами, и черпал вино, кто чем горазд – лаптями, клешнями, фуражками, тазами, горшками, решётами, некоторые отчаянные головы с разбега ныряли в бочки, и многие же утонули в них, в общем – дым стоял коромыслом, а веселье не убывало! Потом склады как всегда подожгли, и они трое суток горели, как бешеные, не переставая ни на минуту разбрасывать искры; огонь бушевал всё сильнее, поглощая бескрайние запасы горячительных напитков и спирта- самое ценное в жизни нашего чумазого государства и бедного простого народа.

В этой мутной истории отличилась бедовая стрелецкая голова – граф Милован Фертыш, единственный из всех властьимущих пытавшийся с криком «Ура!» приструнить народ уговорами и протазаном, но отринутый буйно бухавшим народом «с великим воем и поношением».

Тогда обозлённые толпы пытались прибить агитатора к монастырскому забору кверх ногами и только вмешательство митрополита, запевшего пред толпой романс «На водах тёмных», ошарашило и отвлекло толпу, что дало возможность неосторожному Фертышу бежать в Фариново болото, где он впоследствии основал скит.

В дальнейшем только величайшее самомнение не позволяло ему говорить, что он описался от страха, как и было на самом деле, и он утверждал, что «толико чуть-чуть струхнул».

Если мы взглянем наискосок, то увидим на другой стороне улицы двенадцатиэтажное здание – квартирный дом. Ничего примечательного ни в его архитектуре, ни в его расположениии нет, одно лишь выдвигает это здание в ранг претендентов быть описанным в данном лдитературном творении – это то, что на первом этаже здания исстари находится юдоль и чертог здешнего шахматного движения – всемирно известный шахматный клуб»