Страж серебряной графини. Кофейный роман-эспрессо. Фейная дилогия. Том второй

Фалет.. Что то такое строгое, летучее, как парус… Строки ровные. Белые тоже, как это рядно, холсты.. Знаете, их, наверное, такие пряла Пенелопа. Да, Грэг? – она обращается ко мне округло поводит плечами, сидя на фиолетовой подушке, чуть поджав ступни под себя, крохотные в скользком капроне… Вокруг, на таких же подушках студенты, с разных курсов, вольные посетители, купившие билеты… Распластанные пятна подушек на теплых квадратах просцениума. В полукруглые окна бросает брызги щедрое, почти как в мае, мартовское солнце. Обманчивое…. Я отрывисто исписываю обе стороны блокнота… Думаю, про себя: не озябла бы, ей опасен кашель… Но следить взглядом – не хочу. Обнимаю хрупкое тельце Никуши, сидящей рядом, на валике – подушке бежевого цвета. Ланочка продолжает говорить своим серебряным голосом, словно нить прядет:

– Ровные квадраты холста Пенелопа потом выжаривала на солнце. И все смотрела на море. Ждала корабля…

Скучно ей было ждать.. В нетерпении кусала губы, теребила волосы, запускала в них пальцы. Есть такие, знаете, нетерпеливые женщины.. Они не выносят одиночества.. Но – скрывать надо. Хочешь же быть женой примерной, без тени, в глазах итакийцев7.. И по ночам смотришь, лежишь на белый потолок с квадратами колышущегося моря, и самой себе сознаться боишься, что хочется тебе увидеть мужа, ощутить тяжесть его тела над собою, тонуть в бездонности его глаз.. И нельзя об этом никому говорить – прослывешь распутной…

И, какое тебе, в сущности, дело,Перед кем там пляшет Таис – нагая,Остро вздернув нежные груди,Что томила в медовом настое,Словно персиков доли, с луною споря?…И, какое тебе, в сущности, дело, что МиронНарек златорукой Фрину, ее вылепив глиной,Яростно – белой или просто – сердцем, в любвиУмолкшем?

…Записать, не забыть, о господи! Мои пальцы слегка дрожат. А она говорит дальше, спокойно, как журчит ручей, вырвавшийся на волю в тонкое тепло начала весны.

– А я вот, когда в гипсе лежала, то просто смотрела в потолок, ни о чем не думала, ни о каком муже.. Для меня это был как айсберг, потолок.. Я лежала, не мигая, потом кто то радио включил, и на арабском языке – песня, такая хрипота, горлом, знаете, словно не дышат над щербетом или над розовыми лепестками.. И не понимая по – арабски, ну, ни бельмеса, а в Париже часто Тунис ловился, так, волна, – она делает неопределенный жест рукой, изящный, и браслет из александрита скатывается с ее запястья —

Как губы не сомкнула над шербетом,О, Фюрюза, отрада душной ночи,Моя гюли, свой стан склони ко мне,и бирюза расколется на граниИ станет сад светлеть, и под луною,Я прошепчу, как страстно жду тебя…8

…Эта тоска меня так затопила, что я стала плакать и хрипеть, а когда прибежала медсестра, то я попросила принести мне блокнот.. и записывала… Много записывала.. Впервые после того, как.. Все это произошло.. Для меня белый цвет это – концентрация и одиночество.. Такая пустота из мела.. И однажды приснилось, что я была в мелу, вся, не в гипсе, а в мелу… Его можно было отряхнуть.. А гипс то не отряхнешь. И вот, я отряхивала мел, как мусор, надоевшую кожу, притирания, а под мелом была новая кожа. Вскоре гипс сняли. И» мусорной девочки», какой я себя мнила – ее не стало просто. – Фей закусывает губу и улыбается, как то – особенно, встряхнувшись, вскинув голову, расправив плечи.

– Почему Вы вернулись из Франции сюда, в эту пыль? Почему не остались в Европе? – Неожиданный вопрос ей задает длинноволосый очкарик – хиппи, сидящий на зеленой подушке. Вольнослушатель.

– Ну, знаете… Пыль есть и во Франции – фей пожимает плечиком. Округло, зябко. И потом, я хочу «делать Европу», а не быть в ней. Как то так.. – Ланушка неожиданно подмигивает вопрошающему и всем нам.. – Вот мы, все с Вами, тут говорим об искусстве, жизни, рассуждаем, отвечаем на вопросы, тянемся к чему то, идем вперед. Не зарываемся в пыль, песок, как страусы… И вместе с нами город живет, и Дух живет… А если бы все мы ушли от Вас: учителя, врачи, музыканты… художники? Ну, вот закрылся бы универ, пришли бы в галерею профаны, дельцы, открыли бы тут пирожковую, чебуреки жарили…

Ну, да, город бы был, как Фивы, замерший, занесенный пылью и песками… Умирал бы потихонечку… Как в безводье… Вот в «Крысолове» у Марины,9 музыкант увел за собою детей, будущее города, и что? Погибли буржуины все.. Вместе с бургомистром… Так что, великий исход.. к чему он привел? Как в восемнадцатом, двадцатом, двадцать четвертом.. Да, Шестов, Бердяев, они были во Франции, дышали, ждали, жили и писали… Тщились, что меняют мыслью мир…

А Россия? Что же она – тогда? Меняла бауты? Маски смерти.. Карнавальные маски… И в итоге, к чему мы пришли?

«О, город мой, они тебя сожгли!» – напишет Ахматова… Какая бездна разверзлась перед ней.. Она отчетливо увидела, вернувшись из Ташкента, что – погибло. Не любовь ее, не Гаршин, ни даже – ее круг друзей. Не это – главное! Связь времен, связь Духа и поколений была утрачена навсегда.. Блестящая связь времен. Культур. И музыка стала – для элиты, о которой так любит говорить Мацуев, и Архангельский10.. Теперь, здесь и сейчас… А Веру Лотар – Шевченко11, блестящего музыканта, пианистку, выпускницу Венской консерватории, отсидевшую в лагерях тринадцать лет, просто так, ни за что – была женой оригинального изобретателя, инженера акустика, Володеньки Шевченко, любила без памяти, приехала за ним, попала из Ленинградской филармонии потом прямо в сибирские лагеря, играла пальцами на доске, с вырезанными клавишами, каждое утро, в камере, – Веру, ее то почему никто не цитирует? Ее: «Будь или умри»?

…Заключенные уверяли, что слышали звуки, которые она извлекала из сосновой доски.. Слышали Шопена, Листа, Черни.. Восхищались ее преданностью музыке, помогали… Кормили, защищали от побоев, карцера, насилия.. как умели и могли. Потому и выжила.

Фей складывает ладошки шатром домиком, высоко поднимает плечи, и кто то из сидящих рядом, накидывает на них газ шарфа, осторожно переданный мной. Она ловит мой взгляд и посылает ответную теплую молнию, прикрытую ресницами, еле слышно шевельнув изгибом брови и улыбнувшись Никуше. Та уже переползла ко мне на колени, но не отрывает глаз от матери.

…А холеный Мацуев, высокопарный Архангельский, сиятельный Орестовский12, устраивающие теперь дорогие концерты и лекции для элиты, в Нью- Йорке, Санкт – Петербурге, Париже – услышали бы вот так, хоть что то – они….? Сомневаюсь и сильно.

В дом Веры Шевченко, в Новосибирске, приходили люди с улицы, сидели на лестничной площадке до ночи, чтобы послушать, как она играет… Она никого не прогоняла. Приглашала в дом. Молча. Во Францию не вернулась, приглашали и звали – сотни раз. Сорбонна, Париж..»

«Я предам тех, кто помогал мне выжить в сибирской мерзлоте». Таков всегда был ее ответ.. Девизом ее всю жизнь было: «Будь или умри!» И умерла в Новосибирске, и похоронена на Южном кладбище, в этом красивом, северном городе.. Но кто знает и помнит о ней? Лишь пианисты… Студенты, благодарные ученики.. А ведь о таких, как она можно писать книги. И – должно. Мусорница. Лагерница. Стопятница13. Жена врага народа. Несгибаемый дух. Кармен музыки. Импровизатор. Никто почти не мог играть, как она. Сильное арпеджио, удар в начале, скрытый огонь внутри. Сердце на клавишах… Это мало кто мог.. Так.… А вот – жить. Впитать ее искусство и кредо жизни пытались многие, слава богу…

Получилось ли? Но хоть пытались, и то – хорошо!

– Светлана Александровна, а Вы – напишите? Напишите книгу? – взвивается вдруг высоким альтом, на весь зал, взволнованно – теплый голос Тани Литягиной. – О ней, обо всех, про которых Вы нам говорите… О себе напишите.. Вы ведь такая же.. У Вас тоже – будь или умри… И все останется… И продолжится.

– Да, Танечка, ты права. – Фей, светло улыбаясь, натягивает на плечи шарф, и вдруг начинает кашлять, прижимая ко рту платочек. – Я буду стараться – тихо заканчивает она, поднимаясь с подушек, и обнимая одной рукой цепко обвившую ее талию Никушу, а другой – нежно и твердо цепляясь за мой локоть. Кутая ее в манто, я чувствую, как она дрожит. Озноб? Нервное? Температура?

И сто гаданий не дадут верного ответа…

– Устала, любимая? – Одними губами шепчу ей я, кивая на прощальные возгласы тех, кто выходит из зала..

– Нет, просто горло. Как всегда – село.. Поедем кофе пить? Или к реке? вопросительно – нежно, ясными глазами смотрит она на меня. Потом – на Никушеньку.

– Ура, мамусенька, к реке поедем! – лепечет восторженно дочурка, прижимаясь к ее коленям. – Папочка, можно?

– Солнышки вы мои. Непоседы! – развожу руками я. – Ну, какая же река, девочки! Сыро, свежо. И мамочка устала… Тебе надо отдыхать, Ланочка….

– Грэг, немножко.. Подышать… Я укутаюсь… – журчит просительно фей.. – Не хочется домой сразу… И Никуше надо прогуляться.

– Любимая. – Я старательно держу осторожную паузу.– Ты посидишь в машине, хорошо?

– Ура, на речку едем… – торжествующе несется к дверям Никуша. – Папочка согласен. Ура!

– С чего ты взяла, что мы – едем? – Кашляю удивленно и смеюсь я. – Я же не сказал, да.

– Ты сказал маме: " любимая». Это же и значит – да! – упрямо твердит дочурка, усаживая фея на пуф в холле галереи, где Ланушка моя терпеливо продолжает пояснять что то окружившим нас студентам, писать на листках названия книг, номер сотового, строчки стихов, названия музыкальных дисков, бог ведает, что еще.. Она роняет манто, роняет платок.. Смеется, переспрашивает что то у гардероба, у провожающих ее Тани, Ильи, Антона…

И тут вдруг я отчетливо вижу на ее платке следы крови..

Желание схватить ее в охапку, прижать к себе, вдохнуть свое тепло, согреть… укрыть, невесть от чего моментально обрушивается на меня такой лавиной, что темнеет в глазах. Я прихожу в себя только в машине, когда мы уже подлетаем к набережной: серой, одинокой, гранитной.

На плитах ее распластался свежий мартовский ветер И вечер… Длинный.. в котором началось все, как блестящая импровизация – рассказ Ланочки, моего непостижимого фея… Но продолжится ли?… Продолжится? На лету мартовского вечера, в его свежем дыхании, в червленой, серебряной нити наступающих сумерек, упрямо – надеюсь…

Глава четвертая. «Блиц – портрет, или Девочка на шаре»

Ника

Мы с Лешиком играли в пожарных – спасателей и собирали пазл.. Дома было тихо – тихо. Мамочка дремала на диване, там, где большая комната… А потом вдруг быстро, очень быстро заиграла музыка, и какой то дяденька, красивым, широким голосом чуть хрипло запел песенку на ленивом языке, и мамочка, стала подпевать ему, громко, как будто она одна… По своему. По – русски.

– Мне все надоело. Пусть все идет к черту! Я не хочу лежать и спать. Я хочу – танцевать… Вот… Я буду танцевать… – пела ручейком моя мамочка – фей.

Мы прибежали в комнату с Лешиком…. Мамочка, она – кружилась на месте, босиком, потом раскинула ручки. И стала так быстро бить пяточкой об пол, под музыку, и хлопать в ладошки.

– Фей, класс! Я тоже хочу так! – закричал Лешка и, сбросив тапочки, закружился возле мамочки. Она протянула ему ручки, и они стали танцевать вдвоем. И я не стала уже бояться, что мамусенька упадет, и тоже побежала к ним… И стала танцевать с ними. Наверное, мы все были, как дикари, что ли, потому что прыгали и кричали, и не услышали, как пришел папочка..

…Он сбросил пальто на пол и тоже стал танцевать.. С нами вместе. С мамочкой. Так красиво.. И музыка разбегалась, как будто – горошины или -дождь.. Потом мне тетя Аня сказала, что это была какая то» Ро -Рита»… Старая музыка, еще бабушки Тани.. Папа подхватил мамочку, они закружились, так плавно, а потом стали делать что такое красивое ногами, оба… Но я совсем не боялась, что мамочка упадет. Папа крепко держал ее. И смеялся. И наклонял лицо к ее головке, волосам. Целовал в ушко. Мамочка хохотала, как умеет только она. Как будто включили серебряный звоночек – колокольчик. И говорила, что ей щекотно. Так нежно говорила. И называла папу: " мой мальчик». Совсем тихо. Как будто они были одни в комнате…

…А Лешик был… ну, как с ума сошел совсем… Прыгал и кричал, как в лесу… Мы надули большой, зеленый мяч, и папочка тихонько поставил на него мамочку, чтобы она покатала мячик ножками.. Это ей такое упражнение доктор Михаил Бо – рисо – вич задает – для пальчиков… Мамочка смеялась, но ей было немножко страшно. У нее колокольчик внутри так дрожал, и она большими – большими глазками смотрела на папочку.

– Ласточка моя, ну, не бойся. Я тебя держу. Крепко. Давай, попробуем… Немножко… Попробуй, надо пальчиками подвигать! – папочка так нежно ее уговаривал. Как меня перед сном – пить молоко с печеньем. Я не люблю молоко. А Лешик выпивает целую кружку… Вот..

– Фей, не бойся, давай! – закричал звонко Лешик, и тоже подбежал к ней. – Ты же – супер какая храбрая! Я тебя с другой стороны буду держать.. Попробуй. Как девочка на шаре, ну, помнишь?

…Я не успела ничего сказать, а мамочка уже – покатилась. Так медленно – медленно, а мячик крутился… А потом.. Мама моя – заплакала.. Я видела, как большие слезинки бегут по ее щекам. Но она продолжала бежать на мячике. Перебирать ножками. У нее очень маленькие ножки. И меньше даже, чем – мои.

Но обувать мамочку правильно может только папа. И еще – крестный. И – Лешик.

«Муж – чи – ны нашей семьи», – так гордо и строго говорит папочка… Но я все равно попрошу его научить меня, как надо мне держать мамину ножку. Может, ей не будет так больно? Мамочка….. Крестный зовет ее – Королева. Правильно зовет. Только она же – русалочка. Та, которая побежала за принцем. Мне папа читал сказку такую. У нее ведь же тоже болели ножки. Но она не обращала внимания. Она была веселая. Как мамочка. И голос у нее был, как у мамочки. Колокольчиков…

Глава пятая. Шоколадный день. Тени прошлого

Анна Лесник – Ворохова. Скрытые записи в чате на портале «Day. Dairu.ru». Конец марта 2013 года

– Стой, королева, стой, куда ты?! Без пальто, в дождь! Ё – мое, подожди!! – Мой сумасшедший Мишка соскакивает со стула, не окончив завтрака, и бежит вслед за Ланушкой, которая мчится в холл, прижав руки к горлу, словно пытается остановить рвущиеся оттуда рыдания..

Увидев в окно, что Грэг лежит, согнувшись, на мокром асфальте парка, около отполированной серым, мартовским дождем скамьи, а над ним растерянно склонилась Никуша, фей, опрокинув табурет, как стремительно – слепой ураган, бежит в подъезд, прежде, чем мы успеваем что либо понять. Сообразить.

В тапочках на босу ногу я лечу за Мишкой, оставив распахнутой дверь квартиры…

– .Миша, что это? Что такое случилось? Кто ударил Грэга?! – тормошу я его, но он отмахивается нетерпеливо:

– Откуда знаю? Какой то… удак в сером плаще. Кепка меховая.. Силуэт видел только.. Они говорили, вроде, что то кричали друг другу, потом – Ника.. Серый на нее замахнулся зонтом, Грэг отвел руку, и зонт ему в колено попал… Ланушка, да стой, куда же ты, боже мой! – кричит Мишка в глубину подъездного холла, где хлопают двери, урчит лифт..

– Василий Степанович, она спустилась уже? В ответ на вопрос консьержу только – свистящее молчание в квадратах цветного витража холла. Оказавшись на улице, ныряем в противную морось дождя, огибаем дом, мчимся в глубину аллей парка, и тут нас настигают голоса: Фея, Грэга, Никуши и Василия Степановича одновременно, все разные по тональности, но в общей ноте – тревожно – озабоченные

– Ника, милая, что с папой случилось? Что такое стряслось здесь? Давайте, Светлана, я помогу.. Вот так, осторожно… Еще. Может, «скорую», Георгий Васильевич? Так я вызову. – Шмелино – сановито и спокойно басит консьерж.

– Ну, вот еще, ерунда какая.. Не надо «скорой».. Любимая, что ты, успокойся… Я же цел.

Грэг сидит на земле и усиленно трет колено обеими ладонями. Лицо его с левой стороны испачкано грязью, которую старательно оттирает крохотным платочком раскрасневшийся, закусивший яростно губы фей.

– Папочка мой, папа! – Не сдерживая слез, гладит Грэга по колену Никуша, уткнувшись в мокрую брючину лицом. – Тебе больно? Зачем ты так сделал? Пусть бы он меня ударил.. Я привыкла.. Ничего.. А ты… Ты теперь ногу сломал, наверное? Нет.. Папочка, папа, прости меня! _ Ника рыдает без удержу. Она очень испугалась.

Я пытаюсь успокоить ее, вместе с Грэгом, которому Мишка и Василий Степанович помогают подняться и сесть на скамейку.

– Ну что ты, солнышко, все хорошо… Папа, видишь же, наступает на ногу, значит, все цело, ну, не плачь, ты что! – Я слегка встряхиваю девочку за плечи, повернув лицом к себе, пытаюсь обнять: Она вырывается, устремившись с раскрытыми руками к скамье, где сидит Грэг, крича:

– Мама, мамусенька.. Прости, мамочка, я не думала, что он так больно ударит папу…

Девочка вместе с феем принимается усиленно растирать больное колено Грэга маленькими дрожащими ладошками, и тут только я замечаю, что фей стоит на коленях перед скамейкой, прямо в луже, смешно вывернув крохотные ступни.. Абсолютно босые. В разорванном капроне…

И тотчас теряю дар речи, слыша только ее мягкий, чуть охрипший от не прорвавшихся слез, голос:

– Детонька моя, ласточка, успокойся… Не плачь.. Не время сейчас.. Повыше растирай.. Тихонечко, вот так.. Любимый, очень больно? Да? Ну потерпи, еще чуть чуть.. Дай, я вот так потру.. О, господи.. синяк, наверное, будет.. Я подержу.. еще так, вот… Мальчик мой, потерпи.. Вот, возьми, у меня тут.. еще.. мятная конфетка..

Грэг послушно берет с ее ладони конфету. Просто губами. И это зрелище доканывает меня. В лом. Я начинаю реветь. Белугой. Падая на скамейку, запуская руки в волосы, готовясь их просто – вырвать. От отчаяния. Я ни к кому не обращаюсь. Просто реву и ору: Обалдевший Мишка стоит рядом. Давит на плечи обеими руками. Я не слышу. Отчаянно причитаю хриплым горлом:

– Идиоты! Сумасшедшая страна! Уже в парке погулять днем нельзя с ребенком. Покоя нет нигде. Бьют почем зря!.. Что надо было этому психу? С зонтом?

– Тетрадь. Дневник Виолетты Норд. Для комиссара Перье. – ледяным, мерным, спокойным голосом отвечает мне Грэг, гладя обеими руками склоненные к нему головки: светлую, пепельную и темно – каштановую Фея и Ники.

– Сказал, если не отдам через два дня, расшифрованную, он просто меня прирежет где нибудь в Песочном переулке.

– В Песочном? Почему в Песочном – именно? – Ошеломленно смотрю я на Грэга, разом проглотив все слезы и истерику. От неожиданности. Опять! Начинается…

– А ты что, Анют, предлагаешь в переулке Трубадуров… тьфу, то есть Панфиловцев? Около театральной студии? – смеется хрипло наш неугомонный профессор. – Ну, знаешь, это как то.. Не по бандитски, что ли. Народу много. Лишние глаза. – Грэг пожимает плечами. – А романтизм ему незнаком, очевидно.. Как то так…

…И тут Грэг, как и я, обращает взор на фея. Судорожно глотает. Теряет дар речи на секунду, и вместе с Мишкой, уронившим на асфальт, прямо в дождевую лужу ее пальто, рывком поднимает Ланушку с земли.

– Королева, ну ты даешь! – ошеломленно бормочет Мишка, пытаясь отряхнуть с колен фея налипшую грязь… – Очумеешь с тобой вконец!

– Cohanny, ясонька, голубка моя, ты сошла с ума?! Босиком, по земле.. Как же ты бежала?!… Почему? – Влюбленно и потерянно хрипит наш вечный трубадур, прижимая голову Ланки к своему кадыку. – Ты же заболеешь, боже!…Дождь, грязь…. -.Грэг осторожно, как ребенка, поднимает фея на руки, и почти летит, прихрамывая, с ношей, драгоценнее которой – нет ему – ничего.

И мы едва успеваем за ним, чертыхаясь, отряхиваясь, удерживая в руках мокрые комки пальто, ускользающие тапочки, солнечные блики.. Мгновения дня.

– Горушка, я не помню, забыла. Тебя увидела… Упал… какая земля?!.. Я думала, что – в аду. – Лепечет фей, виновато утыкаясь носом в твердое плечо мужа.

Пальто Грэга из английского сукна безнадежно испорчено. Придется шить новое. Впрочем, и фею тоже… Они же – два сапога пара!

Ника:

..Папочка.. Папочка так смешно, нежно укутывает мамочку после купания в махровую простыню, вытирает ей волосы… Расчесывает. Потом мы долго ищем в стенном шкафу новые красивые тапочки для мамы… У нее много красивых вещей.. Все платья, рубашечки, кофты, туфельки, костюмы.. Мама нарядная, даже когда и не одета… Я видела ее в твердой коже на лямочках… это такое.. кастет14 называется.. Там все колется… И сразу видно, какая мамочка.. тоненькая на самом деле же. А она – фыркает всегда и говорит, что толстая, как булка.. А папочка тогда хохочет, как сумасшедший, и у него все делается веселым, даже нос и подбородок, и тогда все сосульки на люстре сразу в их комнате дрожат, переливаются… Я люблю, когда они смеются.. Сразу – оба. И от меня даже. Пусть. Они же не дразнят меня, как девочки во дворе, а – любят.. А смех это как….. солнышко спустилось в ладошки…

И еще люблю, когда можно сидеть, по турецкому, у мамусеньки на кровати, и смотреть, как она пьет какао с печеньками… Она множко15 не допивает и всегда отдает мне, и смотрит, как я оделась, и завязала бантики всякие там, и застегнула пугвицы эти.. Не люблю пуг – ви – цы… Мне папочка часто помогает их застегнуть. И Лешик. И – крестная…

…Еще мамочка всегда смотрит на мои туфельки.. И трусики… Как я одела.. Правильно или не очень. Я их путаю… У меня раньше их часто не было или они рвались… Я их зашивала, они – рвались, потому что были вет – хие… Я рассказывала про это мамочке тихо – тихо, когда она купала меня в первый раз, дома.. И у мамочки были глазки такие, как звездочки. Большие, мокрые. А потом, когда я повернулась, даже и то увидела, что папочка стоит в дверях и держит голову руками, и что то говорит на чужом языке, и голова – лохматая… Он тоже все слышал… Папочка мой.. Он никому же не скажет секрет.. Молчун мой папочка.. Я его люблю. Просто так – много люблю. Как облако прямо. Рук не хватает.

А мамочка любит… Так никто не умеет, как она. Она гладит папину рубашку, а потом целует то место, где рукава, воротник. И шепчет что то… И крестит… Всегда крестит.. Если бы моя первая мама, Тонечка, так делала для папы, который умер, то тогда бы он и не умер совсем… Мне кажется вот.. так.. Мамочка и меня всегда крестит на ночь. И целует… От нее пахнет такими шоколадкиными духами, так я и знаю, почему папочка говорит, что он от них – голову теряет…

– Как будто ты в облако упал, да? – серьезно спросила я его. А он вдруг сразу заулыбался и стал похож на мальчика, которому только вот… четыре годика.. Даже и не пять.. Четыре, точно! Такой – папочка.. Такого больше нигде и нет. Только у нас с мамусенькой….

Лешик Ворохов. Каракули в блокноте с автомобилем:

…Взрослые странные, чес – слово! Знают, что будет плохо, а все равно – делают.. Вот Грэг взял и поставил фея на мяч.. Делать упражнения. Фей все сделал правильно. Но ножкам же – больно. И она – плакала. Сидела потом у него на коленях и ревела… Фей вообще – редко ревет. И мне хотелось Грэга – побить. Я его просто пожалел, потому что он и так весь был белый, и кусал губы.. Ему же надо было утешать фея.

Ему то – просто. Скажет что то на этой своей хрипоте, как будто курил десять сигарет сразу, на своем бетонском- варшавском, и фей сразу глазищами засияет, в сто фар прямо.. А вот Ника.. Ее то я не умею успокоить.. Она очень расстроилась, что фей ревел, и чуть зайцу ухо не оторвала, балда..Потом, когда мы собирались на этот концерт скри – пичий, блин, она даже и не могла бант завязать на поясе, потому что, наверное, думала про что то грустное. Фей спрашивал, что, тормошил, но она – не сказала совсем.

С отцом, машину когда вытирали во дворе, я его спросил, что надо говорить человеку, когда он думает плохое.

– Ничего не надо говорить. Поцелуй, и все! – брякнул па с ходу, вытирая тряпкой фару. Он над своим «шевроле» трясется, как над феем..Не, вот над феем и мамой – больше. Это – правильно. Если за них трястись не будешь, они такое натворят!

…Как мама три дня назад.. Она решила дрова в печке на кухне полить бензином.. сырые были.. Ё – мое.. И вместо дров на пол бензин накапала и на платье… А платье – новое, она его для лекции сшила. Ревела потом – е – мое. Девчонка! Отец прибежал, от неожиданности даже кисточку сломал соболью, что в руках была. И не кричал… Только обнял ее и, все. Сказал, что она – хуже дитя малого. Так.. И вот, я про Нику.. И она -дитя. Ей всего то – пять. Малявка. И чего я хожу за ней? Не знаю.

– Па, ты чего! Если я Нику целовать буду, она же меня дразнить начнет. Или испугается. Она маленькая еще! – обалдел я сразу. Я же говорю, странные взрослые… И па – странный. Пока я бегал домой, за водой, фей посылку получил.. Из Парижа.. Фу.. Такой тяжелый квадратный ящик. Мы с Грэгом еле затащили в холл. Я сбегал за па, чтобы он открыл посылку резаком, ящик твердый… А там.. офигеть.. Там – фейский портрет…

Мы все – ахнули, а Фей – опять заревел… Молча. Горло только ходило… И она опять стала падать, ползти по косяку, и Грэг заорал, как бешеный: «Мишка, голову держи. Разобьет!» И она потом полчаса лежала у па на руках… И па был весь такой напряженный, с синими жилами на лбу, но ее держал крепко. Она не ушиблась. А то, что бы опять было, ух! Больница? Фу!!!