Под прикрытием Пенелопы

Ведь что происходит. В человеке две-три личности живёт. Понимаете? Вот и всё. Поэтому есть хорошие произведения, а есть и не очень чтобы…

В духовной жизни важен самоконтроль. Человек сам смотрит и определяет: ага, от кого это пришло? От Бога? От дьявола? Или самого человека? У личности тоже ведь есть свобода. И духовный человек должен чётко определять… научиться этому. Это опыт и труд. Научиться определять: что, откуда у меня это в голове. Откуда эта идея, откуда это желание? Или эмоция. Допустим, человек впадает в депрессию, ему всё плохо, ему мерещится – в предыдущей жизни всё ужасно, в настоящий момент опять же не лучше, а впереди просто мрак. Но если он себя остановит и скажет: стоп! А ну-ка давай подумаем: что плохого-то? Так, кто-нибудь у меня помер, из любимых? Нет. Может, война началась? Нет. Или трамваем руку мне отрезало? Нет. Может быть, я голодный, мне есть нечего? Холод на дворе и я околеваю?.. Какие причины мне впадать в уныние? Почему мне плохо? А, брат ты мой, это ты на меня гадость навёл! Схватил псалтырь, прочитал две кафизмы, и всю твою мирихлюндию отшибло как дубиной. Вдруг уходит мрачное состояние, на душе радость, счастье… смотрит: небо голубое, солнышко светит и греет, так хорошо! А я-то чего угнетён был, сейчас вот, почему? Вот так же точно и мы должны всё время работать над собой. И мы работаем, православные. А другие люди, неверующие, они таких вещей не знают. Они постоянно находятся под дьявольскими эмоциями, нечистыми помыслами, живут не своим умом буквально. Я не ошибусь, если скажу: процентов девяносто населения земли – марионетки. Есть люди, говорящие: я хочу! А на самом деле… Я так чувствую! А на самом деле ему внушают, их дёргают за ниточки. Почему? Да всё потому же: человек с ними не борется…

Отец Александр вздохнул, разгладил свою седую бороду обеими ладонями, поглядел на Волоху.

– А как насчёт Фрейда, к примеру? – поспешил тот подбросить вопрос, как хворост в огонь.

– Ну, из нынешних кумиров я редко за кого имею возможность, да и охоты нет говорить похвальное слово. Что касается Фрейда – так он психически нездоровый человек, гомосексуалист. А это – тяжелейшее духовное и психическое заболевание. Иначе говоря, одержим дьяволом…

– А Ницше?

Батюшка слегка повёл плечами:

– Все произведения названного вами философа написаны в течение двадцати лет, когда он находился в психиатрической больнице города Базель. Я читал историю болезни, где написано: в такой-то день… м-м… больной пил мочу из своего собственного сапога. Другой день… э-э… заявил сторожу больницы, что он Бисмарк. Третий день: прыгал на одной ноге и блеял, ровно козёл. И так далее.

– А…

Отец Александр чуть заметно улыбнулся.

– Злополучный Вольтер также страдал тяжёлым психическим заболеванием, которое проявлялось в виде эгсбиционизма.

– А…

– Жан-Жак-Руссо испытывал сексуальное удовлетворение, когда его женщина стегала плёткой… Модельяни выбросился из окошка.

– Вы прямо спец, батюшка…

– Да, по своей прошлой специальности я занимался этими вопросами достаточно скрупулёзно… И вот эти люди были продвинуты масонами как светочи.

– Неужели всё так мрачно?

– И совсем иное Иоганн Себастьян Бах. С ним случилось чудо, и какое великое. Господь показал его богоугодность. Последние годы жизни он сочинял под диктовку, потому что ослеп. И вот пришёл день смерти. И он позвал всех детей – а у него их было тринадцать, – там уже и внуки были, и много другой родни. И с ними со всеми он решил проститься. Ему, как видим, был открыт день собственной кончины. И вот представьте, вдруг этот слепой уже лет пятнадцать старик прозрел и увидел всех. Со всеми попрощался, всем сказал доброе слово и почил в тот же день. Вот такая благочинная кончина у этого композитора. То есть то, что он угоден Богу, не вызывает сомнений… Так вот… – отец Александр вновь разгладил бороду. – Как фамилия, вы сказали, поэта-язычника?… Впрочем, не важно. Христианство – оно в откровении живого и личного Бога, создавшего человека по Своему образу и подобию. Как я понимаю, вы осведомлены, что мысль христианская унаследовала из античной философии лучшее, в чём уже были и есть отблески Откровения. Вспомним Сократа с его призывом к самопознанию. Для христианина такое самопознание должно вести к смиренному постижению красоты Первообраза, к нравственному и духовному самосовершенствованию в доброте и мудрости сознательной аскезы. Именно сознательной. Что же касается писателя, у которого исключительно высокое чувство самодостаточности, то гордыня мешает ему стяжать евангельскую «нищету духа». А ведь, как бы он ни был талантлив, с него не снимается ответственность за это знание на последнем суде, ему предстоит держать и другой ответ – за свои дарования… Я ответил на ваш вопрос?

– Благодарю, батюшка. Я вот только… – Волоха хотел ещё что-то спросить, но Миронов попридержал, коснувшись его плеча.

– К нам прямым курсом идёт Заточкин-младший. Прошу любить и жаловать. Кстати, он недавно из нарколечебницы…

– Майкл, – представился молодой человек и, придвинув от соседнего столика свободный стул, сел без приглашения.

– По-русски то есть – Николай или Михаил?

– Да, батюшка, Михаил. Я услыхал ваш разговор и решил присоединиться. У меня к вам тоже, знаете ли, вопросец.

– Ну-у, мы батюшку так замучим…

– Ничего страшного, Ефим Елисеевич. Так о чём бишь, как вы изволили выразиться, вопросец?..

– Ну, во-первых, когда церковь наша начнёт бороться за власть?

– За какую власть, уважаемый? Церковь не вмешивается в светские дела. У неё другие задачи.

– И какие же?

Волоху, видимо, покоробил запанибратский тон младшего Заточкина, и он демонстративно закрыл глаза носовым платком:

– Не надо дерзить батюшке, вьюнош.

Отец Александр успокаивающе выставил перед собой ладони:

– Отчего же, Михаил вправе знать… значит, и задавать вопросы вправе.

– Спасибо, отче. А то чуть что, сразу воспитывать начинают, кому не лень. А вообще-то мне надоели эти детские игры, а именно: соперничество брата с братом, брата с сестрой, мужа с женой, отца с сыном…

– И давно? – опять не утерпел Волоха.

– Да уж с неделю – точно.

– Впечатляет.

– Да, я люблю только одного человека прикармливать. Это – самого себя. Остальных – нет. Даже собственную жену. Будущую. Это – во-первых.

– Неосмотрительное высказывание

Отец Александр вмешался:

– А во-вторых?

– Недавно я книжку прочёл некоего священника. Сольев, кажется. И получается у него, что вся литература наша – И Пушкин с Толстым, и Лермонтов с Гоголем – всё это мура. Масоны все и никакой настоящей духовностью не пахнет… И надо читать одних святых отцов…

– А вы тоже сочиняете?

– Я? Ещё чего! Но па-паня-то мой пописывает… Кстати, вы в курсе последних изысканий относительно сознания? Наш мозг принимает решение за шесть секунд до того, как мы объявляем якобы своё решение. Сознание наше, оказывается, всего лишь транслирует уже готовенькое решение! Да, но я хотел вот о чём, – юноша пристально смотрит на Миронова, затем на Волоху. – На вашем месте я написал бы сценарий по Кастанеде.

– А разве мы уже поступил в твоё распоряжение? – при этом Миронов примирительно улыбнулся. – Да и зачем мне это?

– Как? Вам не интересны люди знания?

– Почему же, мне интересны люди знания, так называемые толтеки. Но мне, знаешь ли, хочется выразить себя, а не быть популяризатором латиноамериканского менталитета. Пусть тамошние сценаристы решают этот вопрос. А у меня и русских вопросов полон рот.

К столу, точно на подносе неся свой живот, подошёл Заточкин-старший:

– Мой отпрыск, надеюсь, не утомил вас своей любознательностью? – И сурово взглянул на сына.

8. Дневник Алевтины.

Время, что ль, такое было – я как раз институт закончила: все в банк, все в банкиры. Веяние, так сказать. Мода. И вот моя двоюродная сестра, Леонора, порекомендовала меня своему Масолову – президенту крупного банка. Она с ним то сходилась, то расходилась, и теперь вот опять вернулась, он купил ей квартиру… Ну, в общем, порекомендовала, и я очутилась в финансовой сфере, референтом этого самого президента. Правда, хватило меня всего на два месяца. Дебеты-кредиты – всё это надоело до чёртиков. Там ещё охранник, парень симпатичный, стал ухаживать. Клиенты сплошь сальные: «Мы должны с вами обязательно встретиться в Метрополе…»

И там меня никакие, конечно, деньги не могли удержать. Это – для Леонорки. Она считает естественным, чтоб её покупали. И чем дороже, тем она комфортнее себя ощущает. Это у неё папаня генералом был. Мне же всё это представлялось как-то очень уж омерзительным. Кстати, Леонорка сама позвонила: вот, мол, я ухожу, ты за меня… Я же тогда не подозревала о подлинном значении её слов: «ты за меня». Я и решила попробовать. А она ушла к другому клиенту, потом, как я сбежала, вернулась к Масолову… Об этом мне американец рассказал, – это для меня было ужасным ударом… ну в смысле, что не она сама рассказала заранее.

А в самом начале такой карьеры я на первую зарплату книгу дорогую купила. И Костя сильно возмущался: «Я, что ли, буду возить тебя на работу и обратно, а ты, значит, книжечки…» Зауряден был во всём.

Но я не об этом. Как-то пришёл бизнесмен Смит, американец. И в отличие от любителей клубнички – этих сальных приставал – показался мне очень даже достойным внимания: галантным, сдержанным, воспитанным и порядочным. И я ему приглянулась. Уходя, он оставил телефон, позвоните, сказал: насчёт работы в инофирме.

Встретились, поговорили. Повёл в плавучий ресторан на Москва-реке. Хорошее вино. Всё было по-деловому, а потом съехало на неделовое. Сперва в шикарную квартиру на Калининском забрели. Не могу объяснить, как это у меня скатилось…

А с американцем до сих пор общаемся – только отношения тихо-мирно перешли в ресторанные. Так – встретиться, поболтать… Это много позже он стал говорить, что лучше меня нет никого на свете и… хотел вернуть былое, что называется.

Словом, американец меня тоже разочаровал. Хоть и водил по ресторанам, кормил миногами и утками в сливах, но… не тот менталитет. Не мог он поверить, что мне от него ничего не нужно: ни денег, ни имущества, ни положения-статуса. А возможно, наоборот: именно это и привлекло… однако и настораживало. Им, таким, когда мотивы не ясны, некомфортно… они начинают примерять на клиента шизофрению. И впрямь – русская дурочка: ничего-то ей не нужно… Всё во мне было – и непорядочность, и другая всячинка… Единственного, чего не было – алчности.

За американцем были и другие, но, что называется, на одну ночь. Был музыкант Сёма. Консерваторию закончил. Хором каким-то руководил. Сальери защищал: гений и злодейство, считал, совместимо. При этом был мелочен – не обывательски, а интеллигентски, если можно так выразиться… Я всё это ему высказала, и это его задело. И некая женственность в нём присутствовала, постоянно сомневался в своей мужественности, а меня упрекал за грубость. Когда мы занимались сексом, он будто доказывал себе, что он настоящий мужчина. Единственно, чем он был мне интересен… а точнее, полезен – так это для развития кругозора: я поняла, что у мужиков какие-то свои тараканы в голове. Познакомились как?.. Да, действительно, я скачу от одного к другому, от мысли к мысли, чтоб не забыть… На улице познакомились, когда я ещё была за Костей. А Сёма как раз развёлся с женой. От бабы к бабе перебегал. Со мной как с новой девчонкой. Пообщались где-то в кафе и разошлись, ничего интимного. И второй раз, через несколько лет, заново познакомились. Я ему сказала, что уже знакомы… На этот раз я уже была в разводе. Похаживали друг к другу в гости и – случилось.

Очень любил слушать автоответчик – не женщина ли звонила? По-бабьи любил посудачить, косточки перемыть тому-этому. И очень быстро стал мне неинтересен, надоел, прискучил. И на всём протяжении нашей связи я чувствовала себя грязной, погрязшей в чём-то несвойственном моей натуре: «Алевтин, – спрашивала я себя, – ну ты хоть чего это?..»

Ничего нельзя было искусственно пригнать. И я не могла себя заставить. И я отваживала всех – кого сразу, кого погодя. Неродственны по духовной организации, потому – ни малейшего стремления меня понять…

Ни в ком больше не встречала я гармоничного сочетания: тонкости, чувствования жизни, ума… – как у моего Эдуардоса. И даже обнаруженная подоплёка – признание в том, что призван освободить меня от фригидности… Впрочем…

Да, ещё влюблённость была. Странная. На Кубе. Совсем романтическая. Я тогда на костылях передвигалась. Он и его жена. Он млел. Жена наблюдала. И как бережно он переносил меня на руках, когда нужно было преодолеть – лестницу, например. Это было трогательно. Да. Я тогда очень много плавала в океане – врачи рекомендовали. Заплывала далеко-далеко. Чуть ли не до течения, которое могло унести совсем и безвозвратно. Акул не было. Вода – сама нежность. Я бы хотела в такой воде существовать, жить…

Как разошлись с Костей? Была на Кубе, у матери, реабилитацию, так сказать, проходила после аварии. Вернулась, а в квартире следы чужой женщины. При том – нарочитые. И всё! Как что-то обрушилось во мне. Уходи! Вероятно, накапливалось, по мелочи – по мелочи. У всех, наверно, так. Набирается критическая масса. И потом из неё, из этой массы, трудно что-либо вычленить. Можно, конечно, вспомнить пару эпизодов, но они же ничего не объяснят.

Вот, допустим, накануне моего тридцатилетия Костя не вынес колёса от машины с балкона. Ну и что? Если не добавить, что это было сделано из принципа… Скандал. Костя взял сына и уехал на шашлыки. Тогда я уже на его день рождения – через девять месяцев – не стала ничего готовить и вообще… И он отменил встречу с друзьями. Разумеется, обида. А тогда с колёсами – как ни в чём ни бывало… Моя обида в расчёт не бралась. Очередной, мол, каприз. А я по этому поводу до сих пор переживаю, так мне обидно… и просто не могу простить такое невнимание, такое подчёркнуто-намеренное причинение боли. Колёса!.. Счёты стали сводить. А где счёты, там…

А он разве, сама себе могу возразить, не помнил моей измены с Эдуардосом? Но я-то его мучила не специально, я сама мучилась. Я же в Костю была влюблена два с половиной года, а потом поняла, что это рядом не стояло с настоящей любовью. Не могу сказать, что Костя был плохим человеком. Обычным, должно быть. Даже был мне хорошим другом. Но – плохим мужем. Что подразумевается под хорошим мужем? Да, пожалуй, избитое выражение, мало что объясняющее. Каждый человек себе рисует свою картинку… или же пользуется чужой. Думаю, тот хороший, кого любишь… Впрочем, тоже штамп.

Или… Ну всё-всё им делалось настолько плохо, что лучше бы не делал вовсе. И он отлынивал не просто так, а подводил под всё философию: что, мол, это в принципе невозможно сделать. Уж лучше скажи: не хочу, лень, а не серенады пой… Ох уж эти его искусственные проблемы на голом месте. Вот он на даче: ой, да эту полочку и гвоздодёром не оторвать. И минут пятнадцать обосновывал свою лень или нежелание. Сын молча подходит и легко отрывает. Костя умолкает.

И вот такое сосуществование с постоянным пережёвыванием обид, подсчётами – кто кому больше задолжал… и никаких проблесков в обозримом будущем!

И – прозрение! – что жизнь с ним не наладится никогда, и надо просто бежать… не срабатывало в голове, не сработало раньше.

На стороне же он любил покрасоваться, там его хвалили… При этом он так хорошо представлял себя жертвой… А сам элементарно манипулировал моими изгибами – моим гневом, моей искренностью, несмотря на то, что сам был невероятно толстокож. Единственно, что он чувствовал издалека – атипичность мою. И этим хвастался перед друзьями. И поступал, как самый последний самодовольный мужик. А я так страдала все эти годы от мысли, что вот попала в какую-то ловушку… семейную ловушку.

Я слишком стихийная, чтобы жить по стереотипам.

На одной из встреч с Костиными однокурсниками Стасик Тарасов изображал стриптизёра – это было смешно, и я веселилась. Так вот он, хилый такой, с впалой грудью, стал раздеваться, а потом прыгать на шест, с которого съезжал тут же на пол – силёнок не хватало удержаться. А возможно, прикидывался слабочком. И когда ребята при очередной ежегодной встрече пригласили меня в стрипклуб и подарили общение со стриптизершей, то я восприняла это как здоровый юмор. А Костя этого не понял. Ты, сказал, извращенка. А мы с ней, этой стриптизёршей, просто разговаривали всё это время. Мне было интересно, что и как в её профессии…

Да, всё это шло из его семьи. Когда я впервые увидалась с его родителями, мне сразу нужно было подумать, во что это выльется.

У него в семье культивировались сплошные предрассудки. И ему всё перешло по наследству. Я не могу вспомнить ни одного момента семейного лада, дружности…

Отца его я просто ненавидела – он всё пытался подглядывать за мной: я иду в ванную комнату, и он обязательно дёрнется, и даже не извинится, лишь зубы оскалит. А мать… ревновала меня и к мужу и к сыну. Лишь Костина бабушка меня любила и любит до сих пор. А жену его вторую не переваривает. Нашёл себе подобную, говорит.

В прошлом году я встречалась с Костиными сокурсниками – они, как и в прошлые годы, позвонили именно мне: не знали, что с Костей мы уже разошлись. Ну а я по своей непосредственности явилась, как ни в чём не бывало. Один из моих воздыхателей, Хореев, осудил меня за развод… даже когда я сказала, что не любила Костю по-настоящему. Осудил! А? Каково! А я в него, в хорька, была влюблена целых два месяца. И как меня отвело от него?.. Уж с ним-то было бы ещё хуже.

И я искренне не жалею, что развелась… Такой момент: в загсе затребовали справку с датой решения суда, я поехала… Архив же сгорел. И моя реакция была:

– Что мне, опять разводиться?!! – взмахнула даже руками, взвилась голосом.

И мне сразу:

– Тихо-тихо, всё сейчас сделаем.

Вот, наверно, и всё.

Короче, что я усвоила по жизни, так это одно – я невероятно тупа. Уже самой жизни надоело ждать от меня разумных поступков… и тогда она, жизнь, решила устроить мне катастрофу, чтобы я, наконец, поняла хоть что-нибудь.

Ехала с дачи с соседями, на их «Ниве». Жорик потом говорит, что машина сама по себе поехала на бетонный столб. Они оба с женой невредимы, ни одной царапины. А меня выбросило через лобовое стекло, сустав в бедре вырвало. И лежу я… вернее, зависла где-то между чем-то и чем-то и молю: достаньте меня отсюда, пожалуйста… Не могу вспоминать без содрогания.

В палате со мной девчонка лежала, из окна выбросилась от любви – родители запретили ей встречаться с женихом. Позвоночник сломала, и уже никогда пошевелиться не смогла бы. А ей кто-то из навещавших её родичей говорит: ничего-ничего, всё наладится. Постороннему слушать невозможно, а уж как ей, той девчонке… Отравилась. А её молодой человек повесился позже.

Да, понимаю, современная версия Ромео и Джульетты.

Вот и у меня такая была депрессуха, что… хоть в петлю.

Врачи ничего хорошего не обещали, в лучшем случае – хромой на всю оставшуюся жизнь. Однако вот всевышний повернулся ко мне лицом и дал ещё один шанс…

Первое моё приобщение к литературе произошло на Кубе. Я отправилась на выставку народного творчества Кубы. Ходила, смотрела, и ко мне подошёл мужчина – как после я догадалась: подлинный маг, заговорил со мной о жизни, о творчестве… причём, я не почувствовала совершенно, что это какой-нибудь хлыщ или маньяк сексуальный – это я чувствую за версту. И на прощанье он мне сказал: ваш путь подскажет вам одна женщина… совсем скоро, будьте готовы. И… я не помню, как он исчез. Мне показалось, что при последних словах он улыбнулся и – растворился: я задумалась над его словами, продолжала бродить по выставке и вдруг обнаружила: хожу без попутчика, одна. И лишь дома обратила внимание – с руки исчез браслет. Украсть его попросту не представлялось возможным. Он был у меня на запястье – как это правильно сказать? —запаян. И в тот же день вечером я написала своё первое стихотворение: «То ли во вне, то ли во мне»/ звучанье колокольца./ То ли во сне, то ли в избе/ засвечено оконце?/ И в том оконце/ либо свет, либо мерцанье звёзд…/ Так где же я, в каком миру/ я слышу голос муз?

И уже в самолёте над океаном рядом со мной оказалась женщина. Познакомились. Галя, профессор, специалист по племени Майя. Стала она мне рассказывать о своей работе, изысканиях, пригласила в гости – в Москве… И как-то сказала, что я по натуре творец и моё предназначение – творчество, а точнее – сочинительство.

И вот в Москве сидела я без работы, скучала по сытной жизни. И знакомая пристроила меня в Бюро технической инвентаризации. Казалось бы, ничего общего с моими творческими наклонностями. И я там, действительно, проработала недолго, потому что не задались отношения с начальницей – обыкновенной тираншей (мелкий тиран – как у Кастанеды), – этакая фря, вся из себя благополучная. Но жалит и жалит, и жалит – всё по мелочи, по мелочи… Впрочем, я со всеми начальниками не уживаюсь, что мужчинами, что женщинами: все они сразу чуют: не собираюсь я плясать под их дудку. Или подозревают некую угрозу, посягательство, что ли, на свою должность… кормушку?

Ну да ладно. Видимо, мне нужно было там очутиться, потому что туда приходил некто Симпатичнов, по каким-то своим делам. Поэт-бард, и он явно хотел, чтоб все про него знали, слышали его песни. И преклонялись. Ну, с такой претензией. И я у него спросила: вот, тоже пишу, и мне бы хотелось пообщаться с людьми подобного сорта… и значит, где бы? И он подсказал мне адрес культурного центра. И я навострилась туда и полетела, как мотылёк на огонёк. Старый район, старые дома, низкие подоконники… и какое-то у меня странное чувство, точно меня кто спрашивает: ты готова? Не поздно вернуться, мол. И, помедлив на ступеньках перед входом, я отвечаю: готова. Да, именно на лестнице это чувство меня настигло. Что-то наподобие того: можно, дескать, ещё повернуть свою судьбу по-другому. Но – я шагнула… Сделала выбор.

А перед этим я посетила одну редакцию, и некий маститый литератор прочёл мне нотацию, поглядывая на мои красивые ножки: мужчина-де, сказано было им, мечтает умереть в авиакатастрофе, а место женщины – на кухне, при детях и внуках. Мне жалко вас, девочка, я знаю, вы сейчас от меня пойдёте ещё к кому-нибудь… Лучше почитайте, полистайте хотя бы классику, тогда, может быть, к старости и напишите что-нибудь путящее… Но это я так вспомнила – для разрядки.

И вот я вхожу в зальчик – мужчины, женщины полукругом сидят на стульях, слушают читающего стихи поэта. И вдруг входит – нервный даже с виду – сизый какой-то человек (аура?), взгляд тревожный, рыскающий, и сразу садится рядом со мной, и начинает меня бесцеремонно рассматривать, и я чувствую, как он скользит взглядом по моим коленкам. А я тогда – говорила уже? – носила чулки с резинками, и эти резинки через платье проступали.

Тогда я закрыла колени книгой. И он стал приставать: что вы читаете? Да вот, отвечаю, про толтеков – людей знания. А я, говорит, книги продаю. Торгую, говорит, книгами. Мне это занятие нравится. И после пошёл меня провожать. И вот эта его бесцеремонная, даже нахальная привязчивость меня ни с того – ни сего заинтересовала, заинтриговала, завербовала… нет, не те всё слова! Закабалила! Вроде как гипнозом меня оглоушило и окутало, придавило… Встречались, да. Он был по-женски чувственным, униженно-развратным каким-то, с душком испорченности как бы… И в тот период я тонула в этой его болезненной чувственности. После аварии со мной нередко случались такие провалы в депрессивность. И когда я впадала в задумчивость, он щёлкал перед моим лицом пальцами – ему хотелось, чтоб я всегда фокусировалась на нём, только к нему была обращена, хотя сам он постоянно отдалялся внутренне, пугался чего-то. И вот однажды он явился без предупреждения, без приглашения, поцеловал мою ладонь. И я подумала, что сегодня между нами должно что-то произойти… Сейчас, оглядываясь назад, я бы сказала, что между нами были какие-то, скорее, идиотские отношения. Попросту говоря, я в упор не видела того, что любому другому могло броситься в глаза сразу. Он больше играл в поэта, чем был им. Читал свои стихи с таким самовлюблённым упоением, что делалось неловко, а мои ругал, и даже очень зло… да, злобствовал, и я не понимала, почему. Но это к слову. Он был знаком с Б. С. И меня познакомил. Такой светленький, коренастый, плотненький, весь правильный-правильный… всё время боялся выглядеть смешным. Расслабься, хотелось ему сказать. А вообще, он был прирождённым администратором – этот Б.С., именно, точнее не скажешь – поэт-администратор. И мы втроём поехали на электричке в город К. Обычный вечер поэзии, я на подобных вечерах уже два десятка раз бывала. И Коля мой видел, как на меня смотрели мужчины, и демонстрировал при всяком удобном случае, что я его женщина.

А потом Б.С. позвонил мне. Он, кстати, первый привёл меня в Литинститут, на лекции Ц. И регулярно звал на разные сходки поэтов: в Дом учёных, какой-нибудь концерт и т. д. Так вот, позвонил… Коля же планировал на мне жениться, повёз к родителям в чудный городок на Волге – водная гладь реки, солнце, простор, вяленая и всякая другая рыба, – замечательная поездка… Только он всё почему-то нервничал. Однажды он передал мне слова своего приятеля, с кем торговал книгами: чтобы нормально общаться с женщиной, надобно прежде всего быть самому нормальным. То есть, задним числом сопоставляя, я удивляюсь, как с самого начала не поняла, не разглядела, что Коля болен. Возможно, сама была тогда не в полном порядке. И в этом волжском городке, в отличие от меня, у него состояние было дерганое: хоть пивка, хоть чего-нибудь, лишь бы не так плохо себя чувствовать. Любил повторять: «Как поэт, я могу позволить себе шизофрению». Хотел, короче, соответствовать расхожему мнению, что творческая личность всегда ненормальна с точки зрения обывателя. И при этом тяжело переживал, если видел кого-то даровитее себя. В Дом художника как-то пошли. И там он понял, что я лучше его разбираюсь в теории живописи, поэзии, вообще в творчестве, при этом имею своё собственное мнение. Даже сказал: «Ты гораздо выше меня… я тебя не достоин…» Шутливым тоном сказал, но я видела его глаза… Да, провинция, благодать. Потом его родители приезжали в Москву, приходили ко мне. И я воспринимала его разговоры о свадьбе закономерным итогом наших отношений. Однако ж я была поражена его отцом. Цирроз печени – это не самое страшное. Главное, полная деградация личности… И Коля устроил мне скандал: тебе не понравился мой отец! Хотя я ни словечка осуждающего не обронила. А в городке ихнем всё было прекрасно. Провинциальная суета. Дочка Колина с большим родимым пятном на лице… Да, забыла сказать, он был на заре своей юности женат. И уверял, что жена его лесбиянка. Я видела её, когда приходила к нему в коммуналку, – мужеподобная, угловатая особа… Не без удивления вспоминаю также: в то время Коля мог слушать всякую-то омерзительную музыку и не менее отвратительные стихи. Но я по-прежнему не понимала его состояния. Хотя слышала разговоры в кругу его приятелей, наподобие: «Вот Коля сейчас не пьёт, ему косяк забили…» – и всё равно ничего не понимала. А брат мой Антон, как увидел его, так сразу сказал: гони его в шею, разве не видишь: он наркоман. Однако мы по-прежнему продолжали посещать разные тусовки. Сын мой тогда был на Кубе у бабушки. Словом, как говорится, моя клиника не позволяла мне видеть вокруг себя истинное положение вещей. И к тому же я стала сама от Коли заболевать – его состояние передавалось мне, липло, въедалось в телу и душу. И вот Юлька мне сказала: «Мне кажется, – сказала она, – твой Николай испортит всю твою светлую энергетику». Да я и сама чувствовала его нездоровую истеричность, какую-то паническую загнанность, собачью затравленность, наблюдала неадекватность реакций. Больная среда затягивала меня болотной трясиной… Тут ещё друг его умер от передозировки. На похороны человек сорок набились. Вроде всё нормально, а будто и ненормальны все. И открыто разговаривают о наркотиках. И Коле хотелось, чтоб я попробовала. Всё порывался купить и принести – мне, для пробы.