Полная версия
Царство. 1955–1957
– Как там дела, на целине?
– Работа разворачивается!
Стол между тем заставили пирогами, но есть уже не хотелось. Гости подхватили бокалы и перебрались на мягкие диваны в гостиную. Смилостивившись, Хрущев разрешил курить. Булганин, Серов и Жуков задымили у окна.
– Вчера у меня Руденко был, – устроившись на диване, проговорил Булганин. – Говорит, в этом году «Бериевское дело» закончим. Более ста человек привлечены к уголовной ответственности. Ты, Никита, материалы читаешь?
– Читаю. Дерьма там хватает.
Генеральный прокурор и у него бывал регулярно, кроме того, каждую неделю в ЦК поступали копии следственных документов.
– Заключенный Богдан Кобулов мне прошение о помиловании написал, – продолжал Николай Александрович. – Пишет он из Бутырской тюрьмы, из камеры смертников.
– Богдана Кобулова Берия взял себе заместителем, – припомнил Жуков.
– Кобулов просит заменить ему высшую меру, смягчить наказание. Пишет, что не являлся участником заговора против Советского государства, что лишь добросовестно выполнял распоряжения руководства.
– Сам и был руководство! – с раздражением проговорил Жуков.
Хрущев подозвал стоящего в стороне Букина.
– Сходи-ка, принеси из кабинета бумаги, на маленьком столе у окошка лежат.
– Кобулов кается, и Влодзимирский кается, и Багиров кается, – продолжал Хрущев. – Все, которых осудили, раскаялись.
– Меркулова, Гоглидзе и Рапаву уже расстреляли, – уточнил Серов.
Букин принес бумаги и передал Первому Секретарю.
– Богдан Кабулов, значит, пишет тебе, что невиновен. Я вам сейчас кое-что прочту. Это из Руденковского расследования.
Никита Сергеевич надел очки и поднес документ ближе.
– Слушайте. Свидетель Петросян на допросе 21 января 1954 года показал: «…в августе 1938 года, в Тбилиси, я был арестован НКВД по обвинению в подготовке теракта против Сталина и Берии. Следствие по моему делу вели Кримян, Савицкий, Повсесов и Пачулия. В период следствия по указанию Кобулова меня систематически избивали Кримян и Савицкий. Они избивали меня кулаками, ногами, били плетью, заставляли меня танцевать и всячески издевались, постоянно истязали так, что я не менее тридцати раз терял сознание и избитый, в синяках и кровоподтеках, доставлялся во внутреннюю тюрьму НКВД. Лично Кримян во время истязаний выбил мне кулаком четыре зуба, он же заставлял меня лизать кровь на полу. Они заставляли меня признаться в том, чего я не совершал».
– А эту гниду, Кримяна, расстреляли? – спросил Булганин.
– Расстреляли.
Хрущев поднял на присутствующих глаза:
– Не просто били, а истязали людей, и братья Кобуловы там в первом ряду. Младший брат Богдана Кобулова, Амаяк, тоже работал на больших должностях в НКВД. Зачитываю показания заместителя личной охраны Берии – Надарии:
«Работая начальником внутренней тюрьмы НКВД на протяжении трех лет, я был свидетелем избиения арестованных. Мне известно, что арестованных избивали систематически и очень жестоко. Их били ремнями, скрученными в жгуты веревками и палками, на которые наматывали материю. При избиении над арестованными издевались. Арестованных ставили на несколько суток в угол. По нескольку суток заставляли стоять с тяжелым грузом, стоять до тех пор, пока арестованный, изнемогая, не падал. Для этих целей к арестованному привязывали стол, на стол укладывали различный груз, и арестованный должен был держать все это на себе. В таком положении арестованный должен был стоять до полного изнеможения. Нередко арестованных избивали до того, что они умирали. Организаторами всех этих издевательств были Богдан Кобулов, Константин Савицкий, Кримян, Хазан и другие. Если посмотреть тюремные медицинские журналы с 1949 по 1952 год, можно встретить ряд записей “жалоб” арестованных на фурункулы и опухоли. Под такими записями в подавляющем большинстве случаев скрывались факты избиений подследственных, когда им после побоев требовалась медицинская помощь. Иногда в журналах вообще не записывались диагнозы, но по фельдшерскому журналу расходования медикаментов можно легко определить, кто из арестованных в связи с побоями подвергался лечению.
О масштабах избиений арестованных только во внутренней тюрьме МВД свидетельствует полученный протокол осмотра амбулаторного журнала и журнала фельдшерских назначений за время с 1 января 1950 года по 7 октября 1951 года, – читал Хрущев. – Из протокола осмотра следует, что за этот период лечение арестованных после применения к ним мер физического воздействия производилось более чем в трехстах пятидесяти случаях».
Шепилов передернул плечами:
– Жуть берет!
– Поэтому и боремся с этой нечистью, – перебирая бумаги, заметил Никита Сергеевич. – «В ночь с 18 на 19 июня находился на допросе у Хазана гражданин Вашакидзе. После возвращения в камеру через несколько минут он умер. В медицинском акте по поводу смерти значится, что Вашакидзе умер от паралича сердца. В деле нет ни протоколов допросов, ни других материалов, подтверждающих обоснованность ареста, за исключением заготовленной в декабре за подписью Кобулова справки о том, что, будучи наркомом соцобеспечения Грузии, Вашакидзе оказывал материальную помощь и давал проездные документы лицам, которые были разоблачены как враги народа.
15 июня 1937 года был арестован Арутюнов Г.К. Никакими материалами, компрометирующими Арутюнова следствие не располагало, а арестовали его лишь с целью получения показаний на его непосредственное начальство. На следующий день после допроса Арутюнов умер. В медицинском заключении указано, что Арутюнов умер от менингита, там же указано, что Арутюнов во время болезни падал с лежанки, и поэтому на трупе отмечено несколько кровоподтеков. Следователь Хазан на допросе в ноябре 1953 года заявил, что Арутюнова не избивал, а вызвал для этой цели двух вахтеров комендатуры. Он не отрицал, что Арутюнов скончался от полученных повреждений в результате избиений его вахтерами. Следователь ссылался на указания своего непосредственного начальника Кобулова – допросить арестованного по-настоящему».
А вот что показал на допросе бывший врач внутренней тюрьмы:
«Особенно отличались в избиениях арестованных подчиненные Кобулова – Кримян, Савицкий и Хазан. Проходя по коридору, можно было часто слышать истошные крики заключенных, их душераздирающие вопли, стоны, рыдания. Всех до полусмерти избитых во внутренней тюрьме не держали, а сразу отправляли в городские тюрьмы, где они затем и умирали. Кобулов часто сам присутствовал на подобных «допросах», принимал участие в избиениях и пытках подследственных. По его приказу некоторых держали месяцами в наручниках, с руками, сведенными за спиной, так что даже есть им приходилось лежа, подползая к миске с едой, стоящей на полу. Часто Кобулов приходил и ногой вышибал эту миску, к которой с трудом добирался человек. Как показали свидетели, и признало большинство обвиняемых, массовые аресты граждан производились по сомнительным и непроверенным материалам, а следствие по их делам велось так называемым “упрощенным” методом. Смысл “упрощенного следствия” состоял в том, что для предания обвиняемого суду требовалось лишь его личное признание и наличие одного, а лучше двух агентурных донесений без какой-либо проверки и сбора доказательств. При этом к арестованным, отрицавшим вину, применялись жестокие пытки и истязания в целях получения “нужных” показаний. Кобулов часто повторял: “Кто не бьет арестованных, тот сам враг народа!” Избиение арестованных производилось с применением самых разных орудий: резиновых палок, металлических прутьев, шомполов, плеток, линеек, ремней, кроме того, подследственные подвергались мерам воздействия в виде длительного стояния на ногах с поднятыми вверх или разведенными в сторону руками. Некоторые следователи прибегали к пыткам в виде надавливания на обнаженные пальцы ног каблуками, или затягивания половых органов мужчин специально сделанной петлей».
Никита Сергеевич оглядел гостей.
– И мне Кобулов подобное прощение о помиловании прислал. Пишет, что невиновен, что поступал в соответствии с распоряжениями руководства. Сообщает, что 17 марта 1937 года от товарища Сталина в НКВД поступила директива, в которой говорилось об ужесточении методов дознания, активном применении к подследственным мер физического воздействия. Это распоряжение было зачитано сотрудникам следственных органов, после чего пытки и избиения в НКВД начали применять с удвоенной силой, а тех, кто отказывался использовать физические методы, отстраняли от работы и самих привлекали к ответственности. После войны, в начале пятидесятых, это распоряжение снова вынули из-под сукна. Так! – перелистывал бумаги Хрущев. – Вот еще.
– Хватит! – попросил Микоян. Лишь Анастас Иванович в то страшное время имел смелость заступаться за обвиняемых. Его стараниями на волю выпустили не один десяток человек.
– Напоследок про Лаврентия зачту! – Никита Сергеевич поправил очки.
– «В приемной Берии, в письменном столе, в правой тумбочке, в нижнем ящике, хранились завернутые в газеты резиновые палки и другие предметы для избиений. Иногда Кобулов и Влодзимирский заводили в кабинет к Берии арестованного и уносили туда принадлежности для избиения. Через некоторое время оттуда были слышны вопли и крики. Окровавленных, полуживых людей часто выносили из кабинета сотрудники медчасти, так как сами идти они уже не могли». – Так «добросовестно» Кобулов выполнял свою работу, – заметил Никита Сергеевич. – Еще за это премии получал.
– Вещи арестованных часто делили, – вспомнил Микоян. – И не только вещи, но и квартиры со всею обстановкой забирали, и автомобили их присваивали.
– Прям опричники, – отозвался Хрущев.
– И военачальникам досталось, посидели по тюрьмам, помудохали их там, невзирая на ордена и на звания. Мне Мерецков с Рокоссовским рассказывали, – заговорил маршал Жуков.
– Было, было! – виновато кивал Серов. Он как никто другой знал, что творилось в НКВД.
– А это, Коля, тебя касается! – прищурился Никита Сергеевич.
Премьер-министр сделал серьезное лицо.
– Установлены факты морального разложения обвиняемых. Как и Берия, они сожительствовали с подчиненными им сотрудницами аппарата Совета министров и МВД. Так, например, в аппарате МВД, а затем в секретариате Берии, в Совете министров СССР, работала сотрудница Леонова, двадцати четырех лет. Начальник секретариата Берии Мамулов вступил в сожительство с Леоновой; с нею же сожительствовал и Берия.
Обвиняемый Людвигов сожительствовал со своей секретаршей Несмеловой, с которой одновременно сожительствовал и Берия. В то же время Берия сожительствовал с женой обвиняемого Людвигова. Обвиняемый Шария работал в ЦК Коммунистической партии Грузии и использовал для интимных связей с женщинами свой служебный кабинет в здании Центрального Комитета.
Хрущев поднял на Булганина глаза.
– А для чего ты меня приплел? – недовольно спросил тот.
– Не хочу, чтобы тебя, Коля, в газетах приложили, не выставляй свою похоть напоказ.
– Какую похоть, Никита? Я влюбчивый, а ты – похоть, похоть!
– Ладно, я тебя предупредил.
Жуков засмеялся:
– Товарищ Булганин у нас рыцарь, а не насильник.
– Рыцарь, правильно! – подтвердил Николай Александрович. – Чуть что, сразу на меня! Позабыл уже, что некоторые известные военачальники во время войны в каждом городе по семье заводили?
– Это дело прошлое, война была, Бог весть что творилось. А сейчас, дорогой, мы за нравственность!
– Опять завел свою шарманку!
– Кобулова и всех прочих, кого позабыли, надо казнить. Никакой им пощады! – высказался Микоян.
– Правильно! – поддержал Николай Александрович.
– Я вам, товарищи, вопрос доложил. Вы высказались, и я того же мнения. Пусть ответят за злодейства, – подытожил Хрущев. – Мы делаем это, чтобы наши дети и внуки жили в справедливом обществе, с мерзостью подобной не сталкивались. Вот вырастет мой Никитка и скажет спасибо всем нам за то, что свободу человеческую отстояли, проказу выскребли. А вон и Леша Аджубей, – завидел зятя Хрущев. – Алексей Иванович! Идите к нам!
24 апреля, воскресеньеПасха, вот и Пасха! Как этот праздник ждали! У церкви с вечера толпился народ, и не только старики со старухами. Попадались женщины лет тридцати, и мужчины встречались не старые. Кое-кто приводил с собой ребятишек. Лица собравшихся были благодушные, настроение приподнятое. Множество людей толкалось подле храма, только вот школьников в толпе не отыскивалось, молодежи строго-настрого подходить к церкви запрещалось, так как церковь в СССР отделена от государства.
Святили в этот день куличи, куличики, пасхи, яйца. По случаю торжественного богослужения храмы украшали, прихожане вышагивали нарядные, готовили на утро мясные деликатесы, всякие лакомства и обязательно красили куриные яйца. При их окрашивании получались преимущественно охристые цвета, самое простое дело – отварить яички с луковой шелухой, именно луковая шелуха золотисто-коричневатый цвет скорлупе придавала, главное, чтобы не треснуло яйцо в кипятке, тогда внутренность, то есть белок, становился неряшлив, неопрятен. Положив яйца в кипящий свекольный отвар, добивались розоватых оттенков. Некоторые рвали веточки тополя или использовали для цвета крапиву – в обоих случаях светло-желтый окрас держался, а ежели крепко-накрепко привязать к яичку листочки петрушки, то листики эти, после варки, украшали скорлупу затейливым орнаментом.
Пасха на Руси – самый радостный православный праздник, к тому же весенний. Выстраивалась от оградки с распахнутыми воротами и дальше, к самому входу в церковь, живая очередь. Ожидали, когда из дверей появится батюшка в праздничной рясе и, читая молитвы, начнет обходить ряды с разложенными вдоль дорожки продуктами и кропить святой водой. Во время священной процедуры верующие старались придвинуться ближе, чтобы на одежду или на тело попала драгоценная влага. Кое-кто жмурился:
– С ног до головы окатил меня батюшка!
Радовались, ведь благостно было получить в лицо брызги не простой, а святой водицы. Батюшка специально макал кропило глубже, болтал им, а потом принимался с должным старанием разбрызгивать святую воду на умиленных прихожан:
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
Вечером начиналась служба – долгая, торжественная, сложно без привычки такую продолжительную службу отстоять. В вечерний час в храме не протолкнуться. Стояли плотно, пели, крестились, повторяя за священником слова молитвы и хор небесными голосами звенел под куполом! Щемило сердце от такого, точно ангельского песнопения, а от зажженных повсюду свечей становилось жарко и благостно пахло ладаном.
По церковным канонам предшествует празднику Пасхи великий пост, символизирующий покорность и очищение. Не просто было на таком строжайшем посту долгие сорок семь дней продержаться. В пост этот ни мясо, ни птицу, ни яиц, ни молока, ни творога, ничего из животного происхождения употреблять не позволялось. А про спиртное и думать забудь! Кушали исключительно растительную пищу – каши, сухарики, грибы, варенье, мед. К рыбе разрешалось всего два раза притронуться: на Благовещение и в Вербное воскресенье. Главное в посте – молитва и воздержание. Особо строги первая и последняя, страстная, недели, когда даже подсолнечное масло из рациона исключается. Зато, как прозвонят колокола, как восславят голоса Светлое Христово Воскресение, как окончится литургия с положенными службами – ешь, пей, празднуй! – снова все становилось дозволено.
В полночь выходили люди из храма и шли за священнослужителями – благочинными отцами, дьяконами и служками, несущими высоко поднятые иконы и хоругви вкруг церкви Крестным ходом. Шли с пением, защищая ладонями от ветров игравшие веселыми огоньками свечки.
– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ! – в едином порыве звучали голоса.
– Христос воскресе! – обойдя круг, восклицал батюшка, и восторженная паства отзывалась:
– Воистину воскресе!
– Христос воскресе! – еще громче повторял монах, и люди снова громогласно повторяли:
– Воистину воскресе!
– Христос воскресе! – торжественно радовался священник, и опять со всех сторон доносилось:
– Воистину воскресе!
Вокруг начинали троекратно целоваться, обращаясь друг к другу со словами: «Христос воскресе!» и отвечая: «Воистину воскресе!»
Радостным мелодичным перезвоном звонили колокола, возвещая об освобождении человека от рабства грехопадения, от бремени совершенного, прославляя бессмертие Иисуса Христа, принявшего на себя расплату за человеческие прегрешения – прошлые, настоящие и будущие.
Обойдя храм Крестным ходом, люди вновь устремлялись внутрь – служба продолжалась. Лишь под утро, вторично облобызав друг друга, прихожане торопились разговеться – кто спешил в трапезную к батюшке, кто – домой.
– Что ж это происходит? – нервничал Никита Сергеевич. – В церковь так и прут! Что там, медом намазано?! Сегодня каждому школьнику ясно, что Бога нет, что это выдумки, а народу на улице – пруд пруди!
Хотя люди и говорили, что в Бога не верят, на словах отреклись от него, продолжали ходить в церковь, осеняли себя крестным знаменем, шептали идущие от сердца молитвы, в которых просили у Всевышнего милости, ставили свечки за здравие близких и за упокой – тех, кого уже не было среди живых, втихаря крестили новорожденных. Во избежание конфликта с коммунистической властью, чаще приходилось делать это тайком. Строго следила партийная организация за теми, кто тянется к Богу. Церковь не просто отделили от государства, а изгнали из общества, очернили, поставили в один ряд с самым плохим, отобрали у верующих тысячи храмов, отдав их под склады, сельские клубы, ремонтные мастерские для вечно ломающиеся, пропахших несмываемым машинным маслом грузовиков, тракторов и комбайнов. Храмы закрывали, заколачивали досками. Так и стояли они безлюдные, заброшенные. Но это в лучшем случае: многие церквей снесли, не оставив камня на камне. Порушили искусные иконостасы, содрали со стен все сколь-нибудь ценное, разорили алтари, ризницы, церковные библиотеки, а после и кирпичи разобрали – строительный материал всегда в хозяйстве пригодится. Несколько зим подряд топили в советских учреждениях объемистыми библейскими фолиантами и иконами печки. Как-никак, а горит церковный хлам здорово!
И комсомол, яростно доказывая, что Бога не существует, что все это выдумки хитрых попов, выводил по ночам ребят бросать в сторону церкви комки земли, палки, а лучше – постараться угодить булыжником или ледышкой в икону, вделанную в стену над входом в православную обитель. И бросали, и попадали в заданную цель, и доказывали комсорги доверчивой молодежи, что Бог – выдумка, потому что никакое наказание за вопиющее кощунство никого не постигло, и кто хотел, мог в любое время прийти сюда снова, и уже самостоятельно метнуть через ограду камень, чтобы лишний раз убедиться в библейских россказнях. Но как ни старались партийные активисты, верующих оставалось много.
Возмущался Никита Сергеевич человеческой близорукости, отсталости:
– Мы плохо ведем разъяснительную работу! В церквях жиреют, а народ вкалывает! Все, что попы умеют, это зубы заговаривать. Навыдумывали с три короба и ходят, бабкам безграмотным небылицы рассказывают, народ обирают!
Но еще больше огорчало Никиту Сергеевича поведение его престарелой матушки – Ксении Ивановны, которая вот уже двадцать лет как жила с сыном под одной крышей. Как молилась она совершенно открыто, никого не стесняясь, так и продолжала молиться, и еще на все собственное мнение имела. Сидя на лавочке перед домом, высказывала вслух всякие несуразные мысли таким же чудным недалеким старушкам, что ежедневно просиживали у парадного, а те разносили слова хрущевской мамаши дальше. А кто знает, как эти наивные рассуждения малограмотной женщины могли истолковать чекисты? В тридцатые годы строго было. Очень нервничал Никита Сергеевич по этому поводу. Когда из «Дома Правительства», с набережной Серафимовича, переехали на улицу Грановского, стало легче, к престарелой бабуле на лавочку выходила лишь немощная мамаша маршала Судец. Однако Ксения Ивановна могла вступить разговор с кем угодно, хоть с дворником, хоть с консьержкой, круглосуточно находящейся в подъезде, хоть с водопроводчиком, да и просто могла заговорить со случайным человеком, идущим в гости или по делу, и говорить с незнакомцем о чем угодно. Повезло тогда, что не прислушались органы к хрущевской мамаше, не донесли ее нелепые рассуждения до товарища Сталина. Ворчал Никита Сергеевич на мать, но больше про себя, не мог на родительницу голос повысить, тем более что первым делом просила Ксения Ивановна у Господа для сына Никиты защиты. И сейчас Ксения Ивановна расставила в уголке своей комнаты иконы, и ни при каких обстоятельствах не желала их убирать. А еще каждый день подливала в лампадку масло, зажигала перед Николаем Угодником и Божьей Матерью Одигитрией огонек и послушно молилась, нестройно выговаривая звонким, хотя и старческим голосом:
– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков! Аминь. Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого! – или еще что-то подобное, сердцу понятное, много раз повторяла.
Правильно Нина Петровна приставила к ней сухую как жердь немногословную уборщицу, которая держала рот на замке, а то как же – мама Первого Секретаря Центрального Комитета Коммунистической парии – верующая! Что скажут товарищи по Президиуму ЦК? Хотя ничего в этом предосудительного не было, многие пожилые люди оставались верующими, по-советски – несознательными, продолжали посещать храмы, им это не воспрещалось. На пожилых людей косо за такие прегрешения не смотрели, а вот всех, кто помоложе, брали на заметку:
– Кто такие? Почему здесь?
По церковным праздникам у храмов выставлялись отряды добровольной народной дружины, а на Пасху так настоящее милицейское оцепление появлялось. Молодежи не то что ходить – смотреть в сторону церкви было опасно.
– Мам, ты бы хоть свечки не жгла, дом спалишь, а он казенный! – не смог сдержаться Никита Сергеевич.
– Ты лучше за своей Нинкой следи, я твой дом не сожгу! – отвечала мать и осеняла сына крестным знамением.
– Не мой дом, мама, государственный! – уточнял Хрущев.
– Уйди, Фома неверующий! – хмурилась Ксения Ивановна.
Никита Сергеевич никогда с матерью не спорил, не перечил, уважение к родителям хранил с детства, хотя по натуре был человеком взрывным, вспыльчивым. Даже тогда, когда речь заходила о его супруге Нине Петровне, молча уходил, а речь о ней велась матерью постоянно. Лишь однажды он ответил:
– Мы как-нибудь без тебя разберемся!
– Да уж разберетесь, разберетесь! – охала мамаша. Не любила она властную Нину Петровну, хотя внуков, рожденных ею, обожала.
Облюбовав бревенчатый домик за садом, в стороне от Огаревского дворца, бабушка Ксения все прилежней читала молитвы, отбивала поклоны и просила Бога отвести напасти и болезни, заступиться за непутевого сына, за его непутевую жену, за их замечательных деток, и конечно за дочку, рожденную от первого брака, от милой Ефросиньи – за Леночку, которая не поехала в Москву, а так и жила в Киеве. Русоволосую Ефросинью Писареву Ксения Ивановна не забывала, поминала за душевность, безотказность, бесхитростность.
– Рано ее Бог забрал, но Ему с небес виднее! – вздыхала старушечка, а Нинку – ту терпеть не могла.
– Вон, жаба зеленая идет! – завидев невестку, шептали губы.
Внучата Сергей, Рада, Ириша и маленький Илюша регулярно заглядывали к бабуле, приносили пироги, пряники, баранки, конфеты. Подолгу сидели, гладили бабушкины ладони, им, естественно, она про маму плохого слова не говорила, но сама наверняка знала, что Никита Сергеевич с выбором жены не угадал.
26 мая, четвергБулганин и Хрущев вернулись из Югославии. Иосип Броз Тито слышать не хотел о советской делегации, не желал принимать. Каким-то чудом растопили в нем лед. Безусловно, Хрущева заслуга. За два дня в Белграде со многими доверенными людьми югославского маршала Никита Сергеевич и Николай Александрович общались. Искренне, без прикрас говорили о Сталине, честно признались в перегибах, сказали о его лютой, не знающей границ мстительности. Сказанное передали президенту Югославии практически слово в слово и еще очень эмоционально, с хорошей стороны охарактеризовали Никиту Сергеевича. На Тито все в совокупности произвело впечатление, и он дал согласие на встречу.
Не разочаровал югослава Хрущев, и Булганин положительное впечатление произвел: интеллигентный, открытый человек, новый председатель Советского правительства. Конечно, президент наслышан был о его нескончаемых любовных историях, но это, как ни парадоксально, тоже на пользу сработало. Встреча состоялось на острове Брион, где в королевской роскоши проживал югославский маршал. Многие вопросы в разговоре затронули. Нельзя сказать, что сверхобстоятельно проблемы обсудили или о чем-то особенном договорились, нет, но то, что конфронтация двух стран окончилась, было понятно. На прощальном банкете маршал Тито по-доброму улыбался, похлопывал Хрущева по плечу, произнес тост за товарища Булганина, сам не одну рюмку выпил, а такое с маршалом случалось редко. Условились, что в ближайшее время государства обменяются послами, восстановят дипломатические отношения.
