Царство. 1955–1957

– Пойдемте.

– Королеву передай привет. А Челомей что?

– Трудится.

– Значит, полетела! – Никита Сергеевич потряс длинной палкой.

Серов следовал по пятам.

– Как тебе Шелепин? – спросил Никита Сергеевич, отшвыривая палку, которая при очередном нажиме подломилась.

– Прыткий, по-моему.

– Не будешь прытким, все проспишь. Не нравится тебе, значит?

– Ни он не нравится, ни ваш Семичастный.

– Комсомол! – проговорил Никита Сергеевич, – им после идти. Пока мы в своем уме, надо на смену лучших подобрать.

– Не уверен с лучшими! – буркнул Серов.

– На целине, Ваня, какое дело развернули! Гудит целина! А кто там впереди? Комсомол!

– Это вы, Никита Сергеевич, дело развернули. К Брежневу я лучше отношусь, а эти двое – молодо-зелено!

– Ладно, идем гулять, воздухом дышать, может, грибы хорошие попадутся. Я вчера лисичек набрал.

5 июля, вторник

Леля примеряла платье, привезенное отцом из Парижа. К платью прилагались и туфельки, которые на этот раз оказались совершенно впору, а то из бельгийской командировки ни одна пара обуви не подошла. А еще Павел Павлович подарил дочери магнитофон. Прелюбопытнейшая вещь! Леля прекрасно пела, теперь она сможет записывать и себя, и папочку, который совсем не умел петь, а лишь заунывно перечитывал свои доклады перед выступлениями. Папуле тоже магнитофон пригодится. И конечно, можно будет подурачиться с друзьями, записав всякую белиберду. Одно плохо, что был он крайне велик и тяжел!

Сергей обещал появиться вечером. Надев новое красное платье, красные на высоком каблуке туфли, накинув на смуглые плечи воздушную полупрозрачную и тоже ярко-красную косынку, Леля задумала Сережу поразить. Жаль, что в таком великолепии нельзя показаться противной Ладке Кругловой! В этом году Круглова оставила институт – они с мужем уехали работать в Гаагу. Боль по несостоявшейся любви с Александром Прохиным у Лели окончательно прошла, она была рада, что все сложилось именно так: во-первых, разобралась в лучшей подруге, поняла, что у женщин преданных подруг не бывает; во-вторых, разочаровалась в Александре, убедилась, что он ветреный, пустой. Пусть наставляет рога смазливой Ладке! И потому еще удачно сложилось, что Сережа Хрущев ей все больше нравился. Он был не красавчик, но разве это в мужчине главное? Зато умный, искренний и добрый! Когда он прикасался к ней, то чуть не вздрагивал, без конца повторяя: «Моя ненаглядная! Мое сердечко!» С таким человеком и под венец не страшно, к тому же авторитет и положение его отца, Никиты Сергеевича, стремительно росли, и как был убежден Лелин папа, Хрущев становился центральной фигурой государства. Девушке было приятно, что она встречается с сыном первого человека в Советском Союзе.

Леля подвела помадой губки, подушилась и, напевая, стала любоваться своим неотразимым видом.

6 июля, среда

В невыносимо жаркие дни московского пыльного лета хорошо было оказаться на Черном море. Никита Сергеевич полной грудью вдыхал бодрящий морской бриз, завороженно глядя на синюю даль, всегда разного, гипнотизирующего человека безбрежного морского пространства. Откуда эта неудержимая тяга к воде, к морской стихии, может, и верно предполагают ученые, что жизнь вышла из океана?

Регулярно в шесть тридцать утра Первый Секретарь спускался к воде, опускал свое грузное тело в соленые волны и до завтрака плавал. Чудесное место Ореанда! Недаром облюбовали его русские цари, но при Советской власти Южный берег доступен каждому – бери профсоюзную путевку и приезжай.

Хрущевская дача стояла почти на берегу, бывший царский дворец располагался выше. В прошлом году во дворце сделали сердечный санаторий. Круглый год санаторий принимал отдыхающих. И знойным летом, и бесснежной зимой, в бархатную осень, и в мартовские туманы, приезжали сюда обыкновенные люди со всей страны.

Чтобы создать полноценные условия прибывающим на лечение, не обошлось во дворце без перепланировок. Фанерными перегородками разгородили громадные апартаменты, разделив их на множество комнат, повсюду втиснули кровати, шкафы, тумбочки. Никто из отдыхающих на тесноту не жаловался, наоборот, «Ливадия» значилась в Крыму лучшим лечебным учреждением. Первый Секретарь несколько раз побывал в санатории, посмотрел, как в бывших покоях императорской семьи и их многочисленных придворных создали места для проживания советских граждан. Но даже при активном вмешательстве в дворцовую планировку, полезного пространства катастрофически не хватало. Никита Сергеевич посоветовал построить рядом дополнительные корпуса – место ведь уникальное! Отдых советских граждан был одной из приоритетных задач социалистического строительства, а профсоюзы, по определению Ленина, являлись «школой коммунизма».

Никита Сергеевич вернулся с купания и уселся завтракать. Сегодня он пытался плавать без круга, крутился на месте подгребая под себя по собачьи – но плыть плохо получалось.

– Я, Нин, метра четыре сам проплыл, – хвастался он жене.

Она благосклонно кивнула.

– Волны сегодня большие и ветер приличный, чуть полотенце не унес, – рассказал супруг.

– Спас полотенце?

– Ребята спасли.

Перед Никитой Сергеевичем поставили тарелку с пюре и куриными котлетками.

– Сергей так и не приехал?

– У Лели день рожденья, – объяснила Нина Петровна.

– И Ладка кругловская небось будет? – нахмурил брови отец.

– Леля с ней не общается. Говорят, она с мужем за границу уехала.

– В дипломаты заделались! – скривился Хрущев. – Доберусь до них!

От порывов ветра шторы на террасе раздувались как паруса. Небо хмурилось, шквальный ветер цепкими белыми барашками пенил море.

– Штормит, – посмотрев вдаль, определила Нина Петровна.

– Мы с Булганиным сегодня в Севастополь рванем, на линкоре «Новороссийск» отобедаем, – сообщил Никита Сергеевич. – Жаль, Сережи нет, ему б на крейсере понравилось.

1 августа, понедельник

Однообразный бесконечный пейзаж Северного Казахстана преследовал, угнетал, начинал упрямо сниться по ночам, как бывшему узнику беспощадно снится тюрьма. Степи, степи, степи, бескрайние, неизменно повторяющие друг друга, ничем не примечательные, одноликие. Лишь времена года, прикасаясь к их растянутому на унылые километры телу, хоть как-то меняли тягостный облик: жарким летом, окунали в изумрудную зелень; окропив осенними дождями, обращали бесконечно длящееся пространство в цвета червонного золота, а после душили однообразной ноябрьской серостью, и, в конце концов, хоронили дни в скупых холодных снегах. Но и в этих закономерных превращениях не делался неумолимый край краше, не вдохновлял, разве весною, когда просыпаются от зимней стужи сердца, и губы ищут долгожданного поцелуя, становилось не так уныло, не так однообразно.

Скуластые лица здешних обитателей в точности походили на долгие безымянные степи и мало чем отличались друг от друга – с узкими острыми глазами, настороженные, малоприветливые. А может, это только казалось? Может, чувство тревоги было здесь сильно преувеличено, а съедала приезжего человека тоска по дому, по родному Днепру или Орлику, по зовущим улыбкам чернобровых украинских девушек или голубоглазых русских невест, доступных в своей девичьей радости, готовых беззаветно любить и быть любимыми. Нет, во всякое время натыкались заезжие гости на смотрящие исподлобья недоверчивые лица местных обитателей. Так и ходили они из месяца в месяц, закутанные с головы до ног – то ли от лютых морозов, то ли от пронизывающих ветров, то ли от бездонности уходящего в бесконечность неба, которое хмуро и обреченно нависало над головой. От неуемной, царившей повсюду грусти хотелось бежать, спасаться. Однако они, рожденные на этой земле, пережившие суровые зимы, повзрослевшие в испепеляющем зное лета люди степей, не чувствовали своей неустроенности, обреченности на вечное однообразие. Может у кого-то глубоко в груди шевельнулось мимолетное ощущение одиночества? Скорее напротив: «Что пришлым надо? Что они задумали? Зачем здесь?» – повторяли пастухи и настороженно ждали, не застучат ли по рельсам вагоны, не привезут ли снова сюда обрусевших немцев, трудолюбивых крымских татар, выгрузят в чистом поле и бросят умирать, без пищи, без крова над головой, без божьего благословения! А может, в соседнем районе прогремит оглушительный взрыв, пригибающий к земле камни, и обрушится карающим мечом огненный смерч, испепеляющий и мертвое, и живое. Так секретные ученые испытывают очередную Царь-бомбу, еще более жуткую, чем прежняя. Опасались кочевники, что на месте пастбищ начнут строить железнодорожные развязки, устраивать бетонные бункеры, чтобы с отмеченного злым гением места покорять застывший над головой космос! А может, и еще что пострашнее бомб и ракет выдумают в Москве, и не найдут ничего более подходящего, чем отданный на растерзание ветрам длящийся на тысячи километров Казахстан.

Местные не хотели принимать ни озлобленных ссыльных, ни вдумчивых ученых, окрыленных гениальными замыслами, ни задиристых, беспробудно пьющих геологов, которые без устали долбили землю молотками. Остерегались тут любых командировочных, не одобряли, вот уже как год, гремящих над родными просторами комсомольских призывов: «Поднимем целину! Дадим стране хлеб!» Уходили кочевники подальше от палаточных городков озорной молодежи, которая взад-вперед гоняла по степи изрыгающие чад трактора.

Отстраненный от работы первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Жумабай Шаяхметов был категорически против сельскохозяйственного эксперимента, против распашки веками покоящихся в мире земель. Казах утверждал, что климат республики не позволит получать стойкие урожаи, говорил, что огромен риск потерь, вспоминал про суровые ветра, перед весной дующие с удвоенной силой, способные разорить созревающие урожаи, выдрать из земли семена, унести невесть куда тот самый черноземный слой, жизненно необходимый для сельхозрекордов.

– Не беспокойте землю, идите на Алтай, в Приморье! Сажайте там, где не бывает степных бурь! – умолял он.

Но его не слушали, лязгали гусеницы, сигналили грузовики. 250 тысяч квадратных километров плодородных земель, территория по размеру превышающая площадь Англии, днем и ночью распахивалась и засевалась. Шаяхметов хотел сохранить степи, где испокон веков, выпасался скот. Как мог он, выросший в нетронутом крае, лишить пастухов пастбищ, как мог разрушить вековой уклад? На все предложения Жумабай категорически отвечал «нет!» и, мало того, настраивал против воли Москвы население. Общего языка найти с ним не получалось.

Оставив пост казахского первого секретаря, с которого его, мягко говоря, подвинули, Шаяхметов не успокоился, не проходило дня, чтобы он не высказал своего негативного мнения. Обаятельному и обходительному Брежневу приходилось тяжко. Переубеждать и уговаривать он умел, и переубедил сотни, тысячи казахов. За долгие месяцы по нескольку раз объехал он Кустанайскую, Целиноградскую, Северо-Казахстанскую, Кокчетавскую, Тургайскую и Павлодарскую области, простирающиеся с запада на восток на тысячу триста километров, а с севера на юг на девятьсот. Начальству сулил повышения по службе, жадным обещал деньги, кому-то пророчил славу. Многие верили Брежневу, но далеко не все.

Мудро Никита Сергеевич придумал послать в Казахстан городскую молодежь. Эшелоны с комсомольцами шли из Москвы, из Ленинграда, из Киева, Минска, из других европейских городов СССР. Вчерашние школьники жаждали романтики, рвались на подвиги, стремились доказать, что стали взрослыми, самостоятельными, что не боятся трудностей. Заботами партии, Родина стала для них не пустым звуком. Выпускники с энтузиазмом брались за дело, разворачивали между бригадами, колхозами и областями соревнования, влюблялись, женились, рожали детей, тем самым еще больше привязываясь к суровой стороне, однако, с течением времени задора поубавилось, степь подбиралась ближе, подползала к самому горлу и душила. Тяжко приходилось тут жить. Невзирая на необустроенность, с которой еще как-то мирились, пытались веселиться, не закисать. В воскресные дни ходили на танцы, в гости, но изо дня в день караулила чужаков монотонная безысходность. Пленники сливались с безликим однообразием, как будто их заворачивали в нервущуюся серую бумагу, они скучали, плакали, впадая в еще большее уныние. Работа тормозилась, захлебывалась, шла вкривь и вкось.

Новый первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Пантелеймон Пономаренко, избранный вместо Жумабая Шаяхметова, был до отвращения требователен, он не щадил никого, главным для него было любой ценой выполнить заданный план, доказать, что он стоящий руководитель и его место – в Президиуме Центрального Комитета. Брежнев, являлся его абсолютной противоположностью, чуткий, отзывчивый. Нелегко приходилось второму секретарю при таком безапелляционном первом.

Каждый день Леонида Ильича начинался с разъездов. На местах шли совещание за совещанием. Намечали где пахать, откуда и куда вести дороги, где возникнут новые колхозы, как эти колхозы назвать, где закладывать жилые поселки, где расположить ремзоны для механизации, где поставить элеватор, куда в первую очередь давать трактора, где удобней разместить склады горючего. Схемы обустройства предельно напоминали одна другую, за основу был взят принцип единообразия: поселок – детсад, школа; на пять колхозов – больница; в каждом колхозе – клуб, где для целинников в праздники споют и станцуют артисты, по выходным – покажут кинофильм, но все равно возникали тысячи вопросов.

В каждом поселении обязательно имелись промтоварный и продовольственный магазины с разнообразным ассортиментом. Государство исправно и богато снабжало целинников, тут можно было купить все от телевизора до китайской рубашки, и водку, понятно, регулярно подвозили. Пили, к сожалению, и довольно крепко пили. Не выдерживали ребята тяжелой работы без градуса, но упрямо поля распахивались, засевались, намеченная программа выполнялась.

Чтобы выглядеть более авторитетно в сравнении с новым первым секретарем, бесцеремонным Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко, второй секретарь Брежнев не жалел себя, стараясь доказать, что он – не хуже! – не до отдыха ему было. Несколько раз, прямо на совещании, Леонид Ильич падал, сраженный высоким давлением, однажды подхватил тяжелое воспаление легких, но так или иначе стал в Казахстане не чужим, нашел друзей, заслужил уважение. Симпатичным человеком оказался ученый Кунаев, которого Леонид Ильич настойчиво двигал в председатели Казахского Совмина. При всяком удобном случае, Леонид Ильич снимал телефонную трубку и просил соединить с Хрущевым. Не стеснялся даже через приемную передавать Никите Сергеевичу объективные, но исключительно позитивные сведения. Иногда рассказывал забавные истории, исправно звонил поздравить кого-нибудь из хрущевских родных с днем рождения или по другому торжественному поводу.

С собой в Алма-Ату Леонид Ильич прихватил двоих шоферов, охранника, повариху и безотказного помощника Костю Черненко, который приглянулся ему еще в Молдавии. Именно Костя Черненко разбудил ранним утром заспанного второго секретаря Компартии Казахстана и сообщил про беду.

Леонид Ильич трясущимися руками потянулся к аппарату ВЧ.

– Степь горит, тушить нечем, – жалобно простонал он. – Вагоны, бытовки, техника, все пылает. Не казните, Никита Сергеевич!

Хрущев тяжело дышал.

– Ты куда смотрел?

– Я предупреждал, что жара стоит адская, что опасно! Надо пожарные дружины выставлять, водой запасаться, оставлять на ночь дежурных, а Пономаренко отнекивался, на ЦК кивал, мол, в Москве не поймут, что вы будете недовольны, если людей с основной работы отвлечь. Вот и дождались, – жалко оправдывался Леонид Ильич.

– Провалили, бл…и! – выругался Хрущев и повесил трубку.

Брежнев сидел в задымленном Целинограде и плакал – вот и кончилась его скорая карьера, его слава. Вспыхнула и прогорела вместе с загубленным хлебом.

Пламя разрасталось, пожирало трактора, комбайны, на скорую руку построенные домишки, гудело в заваленных хламьем домах культуры, бушевало в детских садах, библиотеках. Бескрайние, уходившие к горизонту поля пропадали под немилосердным безумством ревущего огня. Яркие всполохи озаряли хмурое от дыма небо, люди начинали задыхаться, целинников надо было срочно эвакуировать.

– Гибнет целина, гибнет! – прокричал вбежавший в кабинет чумазый секретарь Целиноградского обкома.

Он был мертвецки пьян. Воды, чтобы тушить огонь не было. Горючее, хранившееся в железных бочках, глухо взрывалось, подсвечивая огрубевший горизонт слепящими вихрями.

Леонид Ильич поднялся из-за стола и застыл перед окном, смотреть, как догорает бескрайняя засеянная отборной пшеницей степь, его детище, его оборванное счастье.

Поздним вечером, когда звезды взошли на темном небе, Никита Сергеевич зашел в калитку микояновского особняка.

– Спит Анастас Иванович? – спросил он охранника.

– Не спит, товарищ Хрущев!

– Скажите, я тут.

Через минуту появился Микоян.

– Что случилось, Никита? – вглядываясь в потерянное лицо соседа, спросил он.

Хрущев заплакал:

– Нету больше целины, Анастас! Сгорела. Дотла сгорела!

Никита Сергеевич опустился на лавочку под пушистыми туями.

– Ничего не осталось, один пепел! Хлеба не будет!

– Успокойся!

– Сожрут меня теперь волки, сожрут с потрохами! – причитал несчастный.

Микоян обнял товарища за плечи. Хрущев взвыл.

– Я сейчас! – Анастас Иванович скрылся в доме.

Никита Сергеевич сидел на лавке перед крыльцом и всхлипывал:

– Как же такое случилось? Как же могло?

Непоправима была потеря, и слишком сильна обида, обида – на весь белый свет!

Через минуту Микоян вернулся, в руках у него была бутылка тутовой, два стаканчика, лаваш и сыр. Все это он положил на скамью, поломал хлеб, сыр, откупорил бутылку.

Выпили молча. Тутовка была крепкая, градусов пятьдесят. От крепости напитка Хрущев зажмурился, утер рукавом рот и заплаканные красные глаза.

– Весь вечер плачу, успокоиться не могу, душа разрывается! – выговорил он.

– Держись, друг, держись! – обнимал Микоян. – Мы и не через такое проходили!

Анастас Иванович снова потянулся к бутылке.

Уютно было сидеть здесь, под туями, на незаметной постороннему глазу лавочке. После третьей рюмки Хрущев захмелел и немного успокоился.

– Не буду больше, – отстраняя рюмку, запротестовал он, – домой не дойду!

Микоян не настаивал. Убрал бутыль на землю, чтобы случайно не разбить.

Стояли последние дни лета. Вот-вот задышит неуютной прохладой осень, остановит соки жизни, укротит силы. А пока кругом разливалась торжествующая тишина певучего августа, густого, сладкого и неповторимого. Хотелось дышать полной грудью, радоваться неясно чему, но чему-то приятному, волнующему.

Никита Сергеевич утер непокорные слезы, распрямил плечи, откинулся на скамейке, запрокинув голову выше, и, вглядываясь куда-то вдаль, начал читать стихи:

Август – месяц лета уходящего,Август – золотистые поля,Притомилось солнце, лес палящее,Утомилась расцветать земля.День еще прозрачен, и душистыйЗапах сена чуть щекочет нос.До свиданья, август, месяц чистый,Месяц солнца и твоих волос!Озеро с хрустальною водоюОтражает с неба облака.Лето-лето, ты еще со мною.Лето-лето, ты со мной пока.Вот уже летят с березы листья,Вот уже дожди гулять пошли,Налились рябиновые кисти,Пролетают в стаях журавли.И под вечер, в зареве заката,Я шепчу прощальные слова:До свиданья, август синеватый!До свиданья, мягкая трава!

Хрущев всхлипнул. Микоян обнял друга за плечи.

– Тебе книжку издать надо.

– Засмеют! – отмахнулся Никита Сергеевич. – Знаешь, сколько у нас поэтов, а тут еще один, безграмотный.

Он глубоко вздохнул и уставился ввысь. Анастас Иванович сидел рядом, откинувшись на спинку скамейки, и тоже разглядывал усыпанное звездами небо, которое, казалось, придвинулось ближе, наваливаясь на темные силуэты деревьев, припадая грудью к земле. Тысячи звезд, близких и далеких, мерцали в его нескончаемой высоте.

11 августа, четверг

В Свердловском зале Кремля открылся Пленум Центрального Комитета. Хрущев доложил членам ЦК о поездке в Германскую Демократическую Республику, рассказал, что они с товарищем Булганиным увидели.

– Удивительно, насколько рады были нам немцы! Встречали, словно родных, в глазах радость, кругом улыбки! – захлебывался восторгом Никита Сергеевич.

Радушие и гостеприимство немцев поразили Хрущева, он представить не мог, что люди, которые еще вчера стреляли в советского солдата, жгли русскую землю, впоследствии беспощадно поруганные, униженные и истерзанные армией победителей, смогли так искренне радоваться советской правительственной делегации.

– Очень радовались! – с места подтвердил Николай Александрович, – мы даже растерялись. Я уверен, что Германская Демократическая Республика – наш надежный друг.

Хрущев рассказал, что в ближайшее время в Советский Союз прибудет канцлер Федеративной Республики Германии Аденауэр, подтвердил, что международная обстановка теплеет, что наметился позитивный диалог с Западом.

– И Австрийский узел разрубили! – дополнил Булганин.

С участием США, Франции и Англии был подписан договор о нейтралитете Австрии, советские войска должны быть выведены с ее территории до конца года.

– При подписании договора, Никита Сергеевич обхватил одной рукой Рааба, другой Шерфа, – рассказывал Булганин. – Рааб – христьянский демократ, а Шерф – социалист, и закричал: «Смотрите, я одной рукой обнимаю социализм, а другой – капитализм!»

Члены ЦК смеялись.

– Это успех дипломатии, разрядка международной напряженности!

На этом же Пленуме Никита Сергеевич подверг резкой критике Молотова:

– Мы все очень уважаем товарища Молотова, мы знаем его как верного ленинца, но товарищ Молотов в последнее время высказывает противоречивые суждения и не считает нужным обсуждать внешнеполитическую стратегию с членами Президиума, ссылаясь на то, что она была ранее утверждена. Как такое может быть?! – развел руками Никита Сергеевич. – После смерти товарища Сталина мы каждое дело обсасываем, а тут – множатся неизвестные! Школьнику понятно: одна голова хорошо, а две лучше, но во внешней политике этот принцип потерян, наш министр иностранных дел, точно провидец, вершит дела сам. Непонятна позиция СССР в отношении Турции, Ирана, Египта, Сирии, Индонезии. Слава Богу, что отношения с Китаем, Югославией и Австрией взяли под пристальное внимание мы с Булганиным, о чем постоянно говорим на Пленумах Центрального Комитета. По Югославии дошло до прямого раздора! Товарищ Молотов категорически не соглашался, чтобы правительственная делегация посетила Белград. У Сталина было особое отношение к Тито, мы это знаем. У Тито, товарищи, была одна «беда», слишком он был самостоятельный, без Сталина обошелся, когда собственное государство строил и с закрытыми глазами слушать его не хотел. Тито задумывал создать Балкано-Адриатическую конфедерацию и Албанию туда тянул. Но это не означает, что Броз Тито не коммунист! У нас раньше как было – если кто-то не соответствовал линии Сталина, значит, враг! Товарищ Сталин был сильно упрямый человек. Но времена меняются, а товарищ Молотов, я извиняюсь за выражение – рогом уперся!

– Тито ставит национальные интересы Югославии выше ленинских принципов! – возмутился Вячеслав Михайлович. – Социализм есть единство, взаимовыручка, а где у Тито взаимовыручка, где единство? Если приглядеться, то и социализма нет! Сколько миллионов Тито от американцев получил? Немыслимо сколько! А люди ходят плохо одетые, голодные, а он во дворце на Брионах засел! Я это высказывал.

– У товарища Молотова через край накопилось! Он, как Сталин, на Тито взъелся. А то, что Вячеслав Михайлович на дворцы кивает – нелепость! Позабыл, наверное, что дворец Тито не принадлежит. Мы с вами тоже во дворце царском сидим, в Кремле, и что? А, что жизнь у людей трудная, не есть аргумент, она и у нас не сахар, но это не значит, что у нас социализма нет! – яростно рубанул Хрущев. – Трудности и лишения есть последствия борьбы с империализмом, борьбы за великое царство народа! – под аплодисменты прокричал он.

– Мир сегодня разделен на два противоборствующих лагеря: капиталистический, который возглавили Соединенные Штаты, и социалистический, во главе с СССР. Сталин считал, что Советский Союз – всеми признанный лидер социализма, а тут Тито взбрыкнул, начал своевольничать. Сталина это раздражало, он даже приказывал убить Тито. Абакумову Сталин Тито припомнил, что тот югослава не достал. Даже военное вторжение в Югославию планировали. Но ведь товарищ Тито за народ воевал! Живут бедно люди, верно! Но в Югославии вы богачей не найдете! – выпалил Хрущев. – Мы с Булганиным стали выступать за диалог с Броз Тито, и это разумно, нельзя нам Америку к югославам подпустить, а Молотов – не будет с Югославией диалога, долдонит!

Товарищ Сталин верил, что во всем мире победит коммунизм, и мы в это свято верим. Иначе и быть не может, потому что трудовой человек везде один и тот же: что у нас, что во Франции, в Америке или Югославии, это наглядно видно. Сегодня по всему миру угнетенный класс голову поднимает! Победа коммунизма неизбежна! Но разве ж она неизбежна только в результате войны? Я так не считаю. И мирным путем, путем открытых выборов, можно власть взять. В этом наше с товарищем Молотовым принципиальное разногласие. Своей безапелляционностью Вячеслав Михайлович значительный вред наносит, поэтому и имеем со стороны Запада негативное отношение, уже не настороженное, а полувоенное, полубоевое! Ведь товарищ Молотов, чуть что, армией пугает! Почему против нас создан военный Атлантический блок? Потому что боятся нас хуже чумы и объединяются против нас. Мы, правда, тоже не сидим сложа руки! – распалялся Никита Сергеевич.