Проблема демократии в американской политической мысли ХХ века

Но Джон Дьюи – это еще и видный политический мыслитель, который не обошел своим вниманием, кажется, ни одну крупную политическую проблему своего времени. Одной из них была проблема демократии. Хотя правильнее, наверное, сказать, что для Дьюи это была главная политическая проблема. Об этом свидетельствует и количество работ, так или иначе затрагивающих феномен демократии[159], и публикации, посвященные американскому мыслителю именно как исследователю демократии[160].

Временной диапазон появления работ Дьюи, посвященных этому феномену, огромен – не менее пятидесяти лет. Наиболее ранние публикации относятся к 80-м годам XIX века, поздние помечены концом 30-х годов XX века: две разные эпохи, два разных набора проблем. Специфика настоящей работы требует сконцентрировать наше внимание на публикациях 20–30-х годов. Однако надо заметить, что хотя и конкретные вопросы, интересовавшие Дьюи, и подход к ним не могли не претерпеть изменений за столь длительный период, были позиции, остававшиеся в принципе неизменными.

Во-первых, американский мыслитель никогда не изменял своей приверженности демократическому идеалу, который истолковывал в духе, близком скорее к джефферсоновской, нежели к мэдисоновской традиции. Во-вторых, он, всегда выступал как реформатор, настроенный на совершенствование существующих в американском обществе порядков, в том числе политических. В-третьих, он, как правило, старался приложить личные усилия для реализации предлагавшихся им преобразований и приближения к демократическому идеалу. В-четвертых, он всегда оставался оптимистом, не терявшим веры в демократию и убежденным, что при условии осуществления необходимых реформ и, в частности, изменения (прежде всего с помощью образования) общественного сознания, все проблемы, встающие перед Америкой, могут быть решены в демократическом духе.

Последний момент следует подчеркнуть особо: в условиях едва ли не массового разочарования в демократических идеалах (прежде всего в их прогрессистской версии), связанного с последствиями Первой мировой войны, а позднее – с «Новым курсом» Франклина Рузвельта и кризисом демократии в Европе (фашизм в Италии, нацизм в Германии), Дьюи остается одним из немногих крупных интеллектуалов, кто сохранял приверженность демократическим убеждениям и вступал в публичную полемику с «демократическими реалистами» вроде Уолтера Липпмана.

Есть ли основания утверждать, как это делают некоторые аналитики, что Дьюи создал новую теорию демократии? На наш взгляд, американский мыслитель не ставил перед собой задачи сконструировать завершенную целостную систему демократических представлений: он просто искал, как это и подобало философу-инструменталисту, ответы на конкретные вопросы, которые ставила жизнь и корректировал предлагавшиеся решения, когда ситуация изменялась. Тем не менее он сформулировал ряд достаточно устойчивых тезисов и предложил ряд интерпретаций, позволяющих говорить о нетривиальном, нетрадиционном, подходе Дьюи к демократии вообще и к американской демократии в частности.

Это касается прежде всего интерпретации понятия демократии. В десятках (!) работ Дьюи возвращается к вопросу о предмете, структуре и содержании демократического идеала. И не потому, что ищет какую-то абсолютную, вечную «формулу демократии», в которую можно было бы втиснуть все базовые признаки последней. Для него важнее другое: раскрыть содержательное богатство этого идеала, показать его глубину, окинуть взором «демократические дали», как говаривал Уолт Уитмен.

В книге «Демократия и образование» (1916 год), одной из своих фундаментальных работ, Дьюи, обобщая некоторые прежние соображения (высказывавшиеся в основном в статьях), пишет так: «демократия – нечто большее, чем просто определенная форма правления. Прежде всего (!) это форма совместной жизни, форма взаимообмена опытом»[161] Нетривиальное решение. Конечно, представитель афинского демоса, живший две с половиной тысячи лет назад, не нашел бы в этой формулировке ничего оригинального. В древнегреческом городе-государстве демократия, по мнению современных исследователей, именно так и понималась. Но в двадцатом веке положение изменилось: демократия была редуцирована до ее политической (иногда еще и экономической) составляющей, при этом последняя нередко тоже толковалась весьма узко.

Дьюи, напротив, истолковывает предмет демократии весьма широко, что, впрочем, не мешает ему проводить различие между «демократией как социальной идеей и политической демократией как системой правления»[162]. Последняя включает в себя «способ правления, конкретную практику отбора чиновников (Дьюи говорит также о «теории и практике отбора чиновников». – Э.Б.) и регулирование поведения их как официальных лиц»[163]. При этом он подчеркивает: хотя первое и второе следует анализировать «по отдельности», нельзя упускать из вида, «что между тем и другим имеется связь. Идея остается пустой и бесплодной, если не получает соответствующего воплощения в человеческих отношениях»[164].

Воздавая хвалу демократии, Дьюи акцентирует не столько ее эффективность как системы политического управления обществом (хотя говорит, разумеется, и об этом), сколько ее социально-гуманистический потенциал. «При демократии в обществе постоянно растет число людей, готовых согласовывать свои действия с действиями других и учитывать чужие интересы, определяя цель и направление своих собственных. Все это способствует разрушению барьеров класса, расы и национальной территории, которые не дают людям осознать до конца смысл своих действий. Более многочисленные и разносторонние контакты означают большее разнообразие стимулов, на которые человеку приходится реагировать и которые, в свою очередь, заставляют его разнообразить свое поведение. Они высвобождают силы, остающиеся невостребованными, когда побуждения к действию носят односторонний характер, как это бывает в группах, во имя сохранения своей замкнутости подавляющих многие интересы»[165].

Демократия предполагает равенство людей, но это равенство, пишет он в статье «Философия и демократия» (1918), не должно истолковываться механически, количественно, как «математическая эквивалентность»[166]. Мир демократического равенства – это мир, в котором существование каждого человека измеряется собственной мерой. «Если демократическое равенство может быть истолковано как индивидуальность, то нет ничего неестественного в понимании братства как континуальности (continuity), то есть как безграничной ассоциации и взаимодействия»[167]. Демократия имеет дело не с гениями и лидерами, а с рядовыми «ассоциированными индивидами», каждый из которых, взаимодействуя с другими, делает каким-то образом жизнь каждого более яркой (distinctive)[168].

Подобная трактовка демократии автоматически снимает вопрос о том, может ли она быть сведена исключительно к системе правления или же должна включать в себя – наряду с последней – определенные права и свободы (предполагающие, естественно, и соответствующие обязанности) человека. Второй вариант очевиден. Более того, полноценная политическая демократия возможна лишь там, где существует полноправная и свободная личность.

Характеризуя политическую демократию как «всенародно избираемую власть»[169], Дьюи отвергает элитистские концепции демократии, опровергая лежащий в их основании тезис о политической и профессиональной некомпетентности масс. На этот счет у него есть несколько аргументов.

Во-первых, говорит он, не следует думать, что люди, попадающие во власть, непременно превосходят остальных по своим качествам. «В общеисторической перспективе отбор правителей и наделение их определенными полномочиями выступает как политически случайное дело. Те или иные личности выдвигались на роль судей, исполнителей и администраторов по причинам, не зависящим от их способности служить интересам общества… обоснованием пригодности некоторых личностей к роли правителей являлось что угодно, только не политические соображения»[170].

Во-вторых, индустриальное общество, неизбежно усиливая взаимодействие и взаимозависимость его членов, все больше приобретает «кооперативный» характер, повышая роль, в том числе и политическую, каждого члена общества независимо от его социального статуса и профессии.

«…В качестве гражданина, обладающего избирательным правом, каждая из этих личностей (речь идет о совокупности личностей, составляющих общество. – Э.Б.) является агентом общества. В своих волеизъявлениях он – такой же представитель интересов общества, как сенатор или шериф»[171]. Он, конечно, оговаривается Дьюи, может и не оправдать представлений о нем как выразителе общественных интересов. Но ведь этим грешат и некоторые из «официально избранных представителей общества»[172].

Не согласен Дьюи и с тем, что всеобщее участие граждан в социально-политическом управлении (не обязательно предполагающее прямую демократию) невозможно в современном государстве из-за его больших размеров, неизбежно разрывающих межличностные связи и не позволяющих людям понять, что происходит в стране, в чем она испытывает потребность и т. п. Отчужденность граждан друг от друга и от власти действительно налицо, но она может быть преодолена – в частности, путем соответствующего (демократического) образования и воспитания при одновременном реформировании существующих политических и экономических отношений.

И еще один момент, который, может быть, и нельзя рассматривать в качестве самостоятельного аргумента, но которому Дьюи, как явствует из ряда его высказываний, придает серьезное значение, что, впрочем, характерно для американского менталитета. Речь идет о здравом смысле, которым, как предполагается, наделен практически каждый человек и который открывает ему доступ к пониманию и корректной оценке (а значит, и к корректному решению) многих, в том числе политических, вопросов.

Само собой разумеется, что американский мыслитель не мог обойти стороной больной вопрос о соотношении равенства и свободы. Но для Дьюи он не был больным вопросом: равенство и свобода, как он был убежден, совместимы. Больше того, равенство (трактуемое в традиционном для XIX и первой половины XX веков духе как равенство возможностей) есть непременное условие свободы. Добиться же его можно при содействии… государства. И такое решение отнюдь не случайно.

Дьюи немало сделал для формирования теоретических основ так называемой делибартивной демократии (подробный разговор о ней пойдет в третьей главе) – демократии прямого совещательного общения, в ходе которого рядовые граждане решают свои дела. «Дьюи подчеркивал, – пишет философ Джеймс Кэмпбелл, – что процесс жизни в демократическом обществе требует от нас признания, что политическая жизнь – это “в высшей степени совместное предприятие, которое покоится на убеждении, на способности убеждать и быть убежденным разумными доводами…”. Как считает Дьюи, “сердцевина и последняя гарантия демократии заключается в неформальных собраниях соседей на углу улицы, обсуждающих со всех сторон последние неофициальные новости, в собраниях друзей в гостиной в доме или в квартире, свободно и откровенно разговаривающих друг с другом”. Подобные совместные взаимодействия имеют целью нечто большее, чем приятное совместное времяпрепровождение: их цель – помочь продвижению сообщества»[173].

Дьюи по праву считается одним из провозвестников «нового либерализма» («социального либерализма»), предполагающего вмешательство государства (разумеется, ограниченное) в социальные и экономические процессы, или, иными словами, социально-экономическое регулирование. Однако вторжение государства в дотоле заповедную для него сферу требует – в качестве своеобразного противовеса, а можно сказать и сдержки – «вторжения» общества (гражданского общества) в государственные дела, или, правильнее сказать, установление контроля за регулирующей деятельностью государства со стороны общественности. (Этот контроль должен, по мысли Дьюи, осуществляться с помощью таких институтов, как политические партии, ассоциации граждан и т. п.).

В 30-х годах Дьюи публикует ряд работ («Либерализм и социальное действие», «Либералы высказываются за либерализм» и другие[174]), в которых обосновывает необходимость отказа от свойственной классическому либерализму политики противопоставления индивида и государства, государства и общества и высказывается в поддержку нового, социально ориентированного либерализма и социально ориентированного государства. Человек не может чувствовать себя свободным, то есть обладающим равновеликими по сравнению с другими индивидами возможностями, если он не чувствует себя социально защищенным. Взять на себя заботу о его защите в изменившихся условиях может и должно государство – в частности, путем рыночного регулирования и разумного перераспределения части социальных и экономических функций в пользу общества. Дьюи высказывается в поддержку «Нового курса» Рузвельта, в котором видит не наступление на свободу (в чем тогда многие упрекали американского президента), а адекватный новой социально-политической обстановке способ ее защиты.

Дьюи (отвергавший естественно-правовую теорию) не раз подчеркивал, что демократические институты рождаются не из демократической идеи, не из абстрактного права или какой-то изначально существующей демократической программы – иначе говоря, они не являются результатом игры нашего ума, плодом нашей фантазии. Демократия – продукт развития общества, результат его приспособления к изменяющимся условиям среды. «Политическая демократия возникла в виде некоего совокупного результата огромного множества ответных приспособлений к бесчисленным ситуациям, ни одна из которых не была похожа на другую – и, тем не менее, все они привели к единому результату. Кроме того, подобное демократическое слияние не являлось результатом действия чисто политических сил или организаций. В еще меньшей степени можно считать демократию продуктом самой демократии как некоего прирожденного стремления, некой имманентной идеи»[175].

Тем самым Дьюи подчеркивает естественность демократии, а значит, и ее глубокую укорененность в современном ему обществе. Видимо, он полагал, что это сильный аргумент в ее защиту. Американский философ как бы говорил ее противникам: вы хотите объявить войну демократии – тогда вам придется объявить войну истории, войну естественно-историческому процессу, а, возможно, и божественному промыслу: ведь демократия, повторим, – дело богоугодное. Впрочем, речь не только об истории. Дьюи убежден, что демократическое движение еще не вступило в свою завершающую стадию: «демократическое общество во многом еще находится в зачаточном, неорганизованном состоянии»[176].

И тут самое время сказать, что у выдвинутого Дьюи тезиса есть вторая половина: будучи порождена демократическим движением, демократическая идея, демократическая теория сами становятся практической силой. «[Демократические] теории явились отображением этого [демократического] движения в мышлении; появившись же на свет, они также вступили в игру и дали практический результат»[177]. Ныне (речь о 20-х годах) демократия переживает кризисную пору. «Те же самые силы, что произвели на свет демократические формы правления, всеобщее избирательное право, практику выбора большинством голосов как исполнительных, так и законодательных органов, породили и условия, мешающие осуществлению общественно-гуманитарных идеалов, нуждающемуся в превращении правления в истинный инструмент дружески организованного общества в целом. “Новому веку человеческих отношений” недостает соответствующего институционального обеспечения»[178]. Вот тут и должна сказать свое веское слово демократическая идея, а вернее – ее носители, ее сторонники: они обязаны помочь преодолеть кризис демократии и придать новый импульс ее развитию. Теория должна воплотиться в новую, современную практику.

Рассматривая уважение права другого на социальный эксперимент как одно из неотъемлемых условий демократии, Дьюи говорил (в 20-х годах) о необходимости терпимого отношения к тому, что происходило в советской России. «Поскольку мы верим в демократию, мы должны уважать право русского народа на проведение собственных экспериментов и извлечение из них уроков»[179]. Больше того, в течение ряда лет он считал этот «эксперимент» самым интересным в мире. Однако в 30-х годах его позитивное отношение к Советскому Союзу сменилось на откровенно критическое. В теоретическом плане это нашло отражение в тезисе, который он высказывал и ранее, но который в контексте событий, происходивших в Европе в 30-х годах, приобрел новое звучание: подлинно демократические цели могут быть достигнуты только демократическими методами.

На фоне нового поколения американских демократологов, и прежде всего, молодых, энергичных «чикагцев», быстро набиравших силу и подготавливавших бихевиоралистскую революцию в политической науке на основе использования новых методов исследования, семидесятилетний Дьюи, для которого демократический идеал, выдержанный в гуманистическом духе, выходил далеко за пределы совокупности политических процедур, обеспечивающих приемлемое функционирование существующих механизмов власти, выглядел старомодным идеалистом, утратившим чувство реальности и цеплявшимся за отжившие стереотипы. И дальнейший ход событий, казалось бы, полностью подтвердил правильность подобного впечатления. О Дьюи – политическом мыслителе забыли (историки политической мысли не в счет) на десятилетия. Но, как мы увидим далее, не навсегда.

Пионеры из Чикагской школы

Новые тенденции в развитии американской политической науки в целом и в исследовании демократии в частности были связаны с так называемой Чикагской научной школой – содружеством исследователей, сложившимся в начале 20-х годов при Чикагском университете. Основателем и душой школы был Чарлз Мерриам, собравший вокруг себя талантливых молодых исследователей, среди которых выделялись Г. Госнелл, К. Райт, Л. Уайт и, конечно, Г. Лассуэлл. Как писал много лет спустя выдающийся американский обществовед Гэбриел Алмонд (в молодости он сам был связан с этим сообществом), «значение чикагской школы политической науки (20–40-е годы) состоит в том, что своими конкретными эмпирическими исследованиями она показала, что подлинное развитие политического знания возможно при организованной поддержке стратегии междисциплинарных исследований с применением количественных методологий»[180].

Как уже говорилось, организатором и интеллектуальным лидером Чикагской школы был Чарлз Мерриам (1874–1953) – человек, сочетавший в себе черты академического исследователя и активного общественного деятеля, пытавшегося воплотить в жизнь и защитить на практике идеи, приверженцем которых он был. В 1941 году Мерриам скажет о себе, что он «демократ, патриот и человек, проявляющий интерес к планированию»[181].

Но Мерриам был не просто убежденным демократом – он был одним из крупных американских обществоведов, которые разрабатывали теорию демократии и закладывали теоретико-методологическую базу американской демократологии послевоенных лет. Именно работы Мерриама (в частности, исследования, посвященные процессу формирования гражданина демократического общества) проложили путь к исследованию феномена, который его ученик Алмонд назвал позднее «политической культурой». «Предлагаемое исследование, – писали Г. Алмонд и С.Верба в предисловии к книге “Гражданская культура. Политические установки и демократия в пяти странах”, – было вдохновлено, в частности, трудами Чарлза Е. Мерриама. В серии его работ “Гражданское воспитание” сформулированы многие из проблем, которые рассматриваются в настоящем исследовании, а в его “Новых аспектах политики” предложены методы, использованные при осуществлении последнего»[182].

Проблему демократии Мерриам затрагивал во многих своих публикациях[183]. Но несколько работ американского исследователя непосредственно посвящены этой проблеме. К ним относятся «Новая демократия и новый деспотизм»[184], «На повестке дня демократии»[185], «Что такое демократия?»[186]. Примечательно, что все они написаны между 1939 и 1941 годами, когда, по словам одного из американских историков, «над Европой нависла мрачная тень тирании и деспотизма» и будущее демократии выглядело туманным. Так что и эти работы Мерриама были порождены живым практическим интересом и представляли собой попытку ответить на два животрепещущих вопроса: выживет ли демократия и что необходимо сделать, чтобы это произошло?

О конкретных шагах по спасению демократии в национальном и мировом масштабах, намеченных Мерриамом, мы поговорим в последнем параграфе этой главы, где пойдет речь об аналогичных планах других американских авторов, а пока посмотрим, как он трактует сам феномен демократии, в чем видит его сущность, функции и другие характерные черты.

И начать следует, наверное, с общего взгляда Мерриама на это явление. Пожалуй, никто из представителей американской политической науки, как бы ни определяли они демократию, не давал ей столь высоких, чтобы не сказать восторженных оценок. Оценок, чем-то напоминающих оценки коммунизма, которые давались в свое время в Советском Союзе. «Демократия – это наилучшая форма правления, когда-либо придуманная человеком…»[187]. «Демократия может заставить зацвести пустыню…»[188]. Демократия – это «знак и символ хорошей жизни»3. «В общем, демократия – это идеальная форма политической ассоциации. Она обеспечивает признание человеческого достоинства, развитие человеческой личности, культивирование благороднейших сторон человеческой природы – и все это в рамках всеобщего благосостояния (general welfare) и общего блага (common good). Она обеспечивает [торжество] принципа товарищества и братства, принципа согласия управляемых, служит критерием разумности и справедливости. Другие формы правления хороши настолько, насколько они приближаются к идеалам демократического общества»[189]. Подобных высказываний – десятки.

Слово «ассоциация» брошено тут не случайно, ибо, по Мерриаму, «демократия – это форма политической ассоциации», которой приходится решать те же задачи, что и другим ассоциациям. Перечень этих задач велик, но мы не будем пересказывать его в сжатом виде, а дадим читателю возможность ознакомиться с ним напрямую.

«У политических ассоциаций, обычно именуемых государствами (states), сообществами (commonwealth) или нациями (nations), – пишет Мерриам, – в наши дни имеется множество общих постоянных задач. Они должны обеспечить систему сцепления, которая будет удерживать вместе личности и группы в своих сегментах человеческого населения (human population); они должны обеспечить организацию силы, организацию согласия или морального состояния (morale), организацию разведывательной деятельности при выполнении специальных политических задач и управления; они должны обеспечить баланс между порядком и справедливостью; они должны обеспечить баланс между стабильностью и изменениями; они должны обеспечить баланс между равенством и неравенством; они должны вооружить методом зонирования силы (zoning of power) и централизации власти; они должны обеспечить баланс между свободой (liberty) и властью; они должны обеспечить [выполнение] совещательных (conferential) и консультативных функций, судебных функций, административных функций и их рабочую взаимосвязь; они должны создать систему общей обороны и взаимосвязей с другими членами семьи наций; они должны минимизировать несоответствие (maladjustment) между политическими ценностями и потребностями людей и другими ценностями и потребностями человечества в конкретные времена. Короче говоря, они должны способствовать всеобщему благосостоянию (general welfare) – общему благу (common weal) с помощью позитивных или негативных мер, которые могут представляться подходящими в то или иное время. Поддержание того, что я назвал “подвижным равновесием” (”moving equilibrium”) комплекса социальных сил во все времена бросает вызов способности государств к приспособлению (adjustment), равно как и к статике и динамике»[190].

В одних случаях эти сложные проблемы приспособления решались на основе «безответственного определения политики содружества немногими или одним [человеком]», и это была деспотия; в других случаях – на основе «ответственного определения политики содружества большинством членов общества», и это была демократия.

Конечно, тезис о том, что ассоциациям, действующим в условиях деспотии и демократии, приходится решать одни и те же задачи, выглядит весьма спорным: при деспотии, как правило, не думают ни об общем благе, ни о поддержании баланса между свободой и властью, ни о решении ряда других задач, которые приходится решать демократиям. Но мотивы, которыми руководствовался Мерриам, выдвигая этот тезис, понятны. Американский исследователь ставит вопрос скорее в нормативном, императивном (must), нежели в дескриптивном плане и хочет, по-видимому, сказать, что в каком бы обществе люди ни жили, реальное обеспечение их блага требует решения одних и тех же задач. Однако разные режимы приводят к тому, что в одних случаях перечисленные выше конкретные задачи решаются, а в других – нет, а те, которые решаются и там и там, решаются по-разному и с разным результатом. Вот эти различия, а значит, и различия в методах приспособления, сказывающиеся, в конечном счете, на положении личности в обществе, и определяют качественное различие между демократией и деспотией.