Россия, Польша, Германия: история и современность европейского единства в идеологии, политике и культуре

Данилевский, будучи в профессиональном отношении человеком, абсолютно чуждым кругу ученых-гуманитариев, оказался в эпицентре дискуссий в русской исторической науке и в общественной мысли на исходе XIX в. Для большинства наиболее влиятельных течений в русской общественной мысли и в исторической науке того времени Европа не являлась предметом рефлексии. Пожалуй, Европа служила фоном, подтверждавшим историческое своеобразие России и ее непринадлежность к миру Запада.

Возможно, больше смысла имела бы аргументация европейского решения национальных проблем в польской историографии конца XIX в., которая могла бы таким путем исторически легитимировать претензии поляков на расширение автономии или даже на восстановление независимости. Однако – насколько нам известно[11] – польская историческая наука не пошла все же этим путем. Как представляется, Оскар Халецкий был первым польским историком, который серьезно задумался об опыте и действиях Европы[12] – и это произошло лишь в 1930-е гг., то есть значительно позже обретения Польшей самостоятельности и восстановления польского государства после Первой мировой войны.

В Польше в конце XIX и в начале ХХ в. тема Европы была особенно популярна в области политической публицистики (в отличие от исторической науки). Правда, среди польских публицистов сформировалось весьма специфическое, не сравнимое ни с какими иными воззрениями представление о Европе. Непреложным для него было одно: надежда на обретение суверенитета Польши при помощи объединения Европы. Приведем лишь два примера. Некий анонимный автор, скрывавшийся под псевдонимом «Поляк», в опубликованном в Париже в 1871 г. сочинении обратился к русским интеллектуалам с призывом покончить с русско-польской враждой и совместно стремиться к созданию общеславянской империи, построенной по федеративному принципу[13]. Противоположный подход, также имевший в виду Россию, был представлен, в частности, философом Франтишеком Духиньским, который, будучи в эмиграции (также в Париже), призывал к общеевропейскому крестовому походу против России, в обоснование ссылаясь на культурные различия между русскими и европейцами. Итогом такого похода, по мнению

Духиньского, стало бы возникновение европейской федерации, в составе которой Польша вновь обрела бы свободу и, кроме того, будучи в составе упомянутой федерации, защиту от России[14].

Наряду с этими двумя вариантами польской политической мысли – вместе с русским соседом создать славянскую конфедерацию или же поднять Европу против русского соседа – имелся и третий вариант, который, следует признать, оказался самым распространенным и плодовитым в смысле последователей. Например, он содержится в сочинении, опубликованном Каэтаном Выслоухом под псевдонимом в 1907 г.[15], призывавшим к образованию литовско-польско-украинской федерации, то есть к восточно-центральноевропейскому союзу, который равным образом стал бы оборонительным по отношению ко всем соседним великим державам и смог бы, опираясь на собственный военный потенциал, гарантировать вооруженную защиту своей независимости и территориальной целостности. Из этого абстрактного представления о некоем региональном союзе, направленном против России и Германии, возникла в период между мировыми войнами одна из наиболее плодотворных для польской публицистики концепций так называемого «междуморья». Ее сторонники провозглашали намерение объединить общее пространство от Балтики до Черного моря в мощный политический блок, который стал бы своего рода «Третьей Европой» между великими державами и тем самым нейтрализовал их. Эта идея была привлекательна и с точки зрения политики поддержания мира и безопасности, в большинстве случаев она предполагала перспективу с течением времени способствовать всеобъемлющему мирному урегулированию в Европе.

В то время как в рассматриваемый период о русской публицистике, посвященной вопросам Европы и европеизма, до сих пор мало что можно было сказать из-за небольшого числа имевшихся работ, а из вовлеченных в сферу научных исследований укажем только на обширный труд социолога Якова Новикова, опубликованный на немецком языке в 1901 г. под названием «Федерация Европы»[16], который кажется почти единственным, немецкая литература поражает своим обилием, несмотря на преобладавшую подчеркнуто националистическую основную тенденцию века. Часто в «европейские» размышления вплетаются получившие распространение в то время идеи о запрете и предотвращении войн или по крайней мере о гуманизации способов и правил их ведения, соображения о придании межгосударственным отношениям новой правовой основы посредством кодификации международного права. В качестве примера сошлемся на весьма объемистое, в 500 страниц, сочинение юриста Ойгена Шлифа «Мир в Европе» 1892 г.[17], которое позволяет составить представление о характерной публицистической брошюре того времени. Ее автор, подчеркнуто основываясь на международном праве, утверждал, что в то время история достигла своего поворотного пункта, и задавался вопросом: возможно ли когда-либо в будущем устранить вечную готовность европейских народов к войне? Этого, по его мнению, можно было бы достигнуть созданием системы государств нового типа, из которой, однако, следовало бы исключить Турцию, бесспорно стоящую на другой ступени культуры. Что же касается России, рассуждал Шлиф, то здесь дело состояло в другом, потому что у нее по крайней мере имеются воля и способность сравняться с другими европейскими государствами. Лучше всего, считал он, «пацифизация» европейской семьи государств могла бы осуществиться, если бы одно государство показало пример и публично заявило о сохранении мира; по состоянию вещей наилучшим было бы, если бы инициатива исходила от Германии. Все европейские государства, особенно Испания и Италия, имели бы повод присоединиться к такому заявлению и принять участие в создании новой, основанной на общей воле к сохранению мира системе государств. Все же, продолжал Шлиф, пока еще некоторые страны настроены в этом отношении скептически, так как иные из них, по-видимому, опасаются внутренних потрясений от такого публичного заявления. Такое заявление каждого государства и соответствующая просьба к тем, которые еще стояли в стороне, разумеется, должно быть минимально связано с практикой: с гарантией территориального статуса кво каждого члена и передачей всех международных споров европейскому суду, состоящему из всех не причастных к данному спору государств. Чтобы добиться соответствующих заявлений европейских держав, необходима настойчивая активизация общественного мнения: с помощью общественных организаций, выступающих в защиту мира, делегатов которых затем посылали бы на общеевропейские конгрессы сторонников мира.

Возможно, что по сравнению с другими современными памфлетами образ объединенной и избавленной от войн Европы представлен в сочинении Шлифа отнюдь не столь точно и существенно отличается от облика будущих «Соединенных Штатов Европы», но в нем особым образом отражена тесная связь между стремлением к миру, с одной стороны, и организацией государств – с другой. Связь эта, в случае ее реализации, в условиях гонки вооружений и балканских войн начала ХХ в. сделала бы Европу полосой безопасности в духе идей, высказанных на Гаагской конференции. Одновременно в труде Ойгена Шлифа прозвучали призыв к активизации общегерманской дискуссии о способах действий в защиту мира и открытая критика националистической политики собственного правительства, которая с неизбежностью вела к новой войне, а также показана альтернатива этой пагубной политике.

Лейтмотивом немецкой публицистики на тему объединения Европы была, безусловно, мысль, что создание европейской федерации послужит предотвращению войны. В то время еще не набрал силу другой мотив, ставший в дальнейшем столь важным: это объединение Европы для утверждения ее места по отношению к идущим вперед другим великим державам и регионам – США, азиатским государствам – в частности и с целью сохранения достигнутых европейскими странами ведущих позиций в области культуры, дабы добиться культурного первенства Европы в мире.

* * *

Сопоставление выдвинутых на исходе XIX и в начале XX в. в исторической науке и в общественной мысли Германии, Польши и России концепций Европы и европеизации как некоего целого, объединяющего европейские народы, позволяет сделать обобщение троякого свойства. Во-первых, в России «Европа» не являлась темой, рассматриваемой с точки зрения в смысле будущей европейской федерации. Судя по книге Я. Новикова, русские интеллектуалы, вероятно, настолько были поглощены внутренними проблемами. Для них тематика политической организации континента тогда еще не была предметом насущных раздумий, а свою принадлежность к Европе они ощущали лишь условно.

Во-вторых, Польша как составная часть Российской империи в ту эпоху, о которой идет речь, в своей историографии еще не могла в необходимой мере абстрагироваться от национальных требований и интересов и осознать посредством общего научно обоснованного европейского видения те перспективы, которые открывались перед ней вследствие осознания принадлежности Польши к другому миру, чем царская империя. Правда, как было признано, польские публицисты, не исключая и эмигрантов, поняли смысл собственного участия в европейском «концерте держав», чтобы содействовать своему еще не освободившемуся государству в обретении суверенитета. Если при этом они выражали неприязнь как к немцам, так и к русским, то это, по крайней мере, демонстрировало их надежду использовать Европу в своих интересах. К тому же им представлялось, что оказаться в выигрыше вследствие конфликта великих держав будет легче, чем достигнуть общеевропейского решения.

В-третьих, в немецкой историографии транснациональный европейский подход был традиционен со времени эпохи Просвещения, и эта традиция продолжалась и в рассматриваемый период. Однако в немецком понимании «Европы» и европеизма главное состоит в том, что общественная мысль Германии на исходе XIX и в начале XX в., вопреки националистической эйфории – или даже благодаря ей – обращалась к европейской тематике и к идее союза европейских государств. Эта идея должна была послужить катализатором преодоления обострившегося до крайности и не сулившего ничего хорошего соперничества государств, а также воплотила всеобщее стремление к упорядочению и укреплению межгосударственных связей. Об активности политического мышления даже в то время, даже в условиях авторитарного правления, свидетельствует то, что в Германии брались за перо самые разные люди: священнослужители и пацифисты, юристы и историки, журналисты и лица неопределенного общественного положения. Все они стремились найти выход из порочного круга взаимной вражды и соперничества государств – гонки вооружений – войны – экономического и культурного упадка.

Отмеченные различия не означают никакой унаследованной культурной разобщенности или противоположности. В конечном счете, их следует рассматривать как проявление трех типов общества со свойственным им политическим мышлением. Во-первых, Россия, которая самодостаточна на своих просторах, все больше устремляет взоры на Восток, чтобы уравновесить процессы консолидации и экспансии, скорее, там, чем в напряженной зоне восточной части Центральной Европы. К тому же у нее свои внутренние и в высшей степени сложные проблемы со всеми федералистскими моделями организации, в сущности оставшиеся ею не осознанными и ей непонятными. Во-вторых, Польша, в которой в принципе идеи федерализма имеют давнюю традицию и которая все больше чувствует свою принадлежность к Западу, а не к Востоку, что видно из лозунга Польши как «оплота западной цивилизации» на Востоке[18]. Однако со времен разделов Речи Посполитой в XVIII в. она больше стремилась к восстановлению национального суверенитета и единства страны, чем к общеевропейской оптации. Наконец, Германия, где федеративная идея сама по себе наиболее тесно связана с представлением о правильно организованном государстве, как регион, который всегда наиболее сильно затрагивали европейские войны, выступает за объединение европейских государств, видя в нем силу, способную сохранить мир. Эта идея о причинной взаимосвязи мира, свободного от войн, и Европы и обусловила то, что после окончания Второй мировой войны именно Германия стала инициатором процесса европеизации.

Перевод с немецкого Натальи Богаевой

Б.Н. Флоря (Москва)

Россия и европейская система международных отношений

(конец XV – вторая половина XVII в.)

Ареал европейских связей России, определившийся в конце XV в., почти не менялся на протяжении последующего столетия. Кроме своих непосредственных соседей на западных границах – Великого княжества Литовского (а затем Польско-Литовского государства), Ливонии и Швеции русское правительство поддерживало постоянные контакты с такими европейскими державами, как Дания и владения австрийских Габсбургов: Дания могла повлиять на политику Швеции, а Габсбурги на политику Польско-Литовского государства. С середины XVI в. к этому добавились отношения с Англией, а к концу столетия и с Голландией, но эти связи имели для обеих сторон прежде всего хозяйственное, а не политическое значение. Попытки Ивана IV добиться заключения политического соглашения с Англией оказались, как известно, безрезультатными и в дальнейшем не возобновлялись. С такими крупнейшими европейскими державами, как Испания или Франция, имели место лишь отдельные, более или менее случайные контакты. Все это позволяет характеризовать русскую внешнюю политику этого времени как политику, направленную на решение проблем восточноевропейского региона и не выходящую за его пределы[19].

Положение не изменилось и тогда, когда в последние десятилетия XVI в. в Европе стало намечаться противостояние двух политических лагерей – Габсбургов и их союзников и противников Габсбургов. Возможно, такое отсутствие у русских политиков какой-либо реакции на эти важные изменения было связано с тем, что внешнеполитическая ориентация западных соседей России, Польско-Литовского государства и Швеции, в то время еще не вполне определилась.

Правящие круги главных европейских держав не предусматривали участия Русского государства в решении каких-либо европейских проблем за одним существенным исключением. Уже с начала

XVI в. и Габсбурги, и папство серьезно считались с возможностью участия Русского государства в борьбе европейских держав против экспансии Османской империи и старались склонить русское правительство к участию в антиосманских коалициях[20]. Присоединение России к антиосманскому союзу, конечно, способствовало бы укреплению позиций России на подступах к Черному морю и на Северном Кавказе, и такая перспектива русских политиков привлекала. Уже во второй половине XVI в. можно наблюдать первые попытки русского правительства искать соглашения с противниками Османской империи в Европе. Так, в 1576 г. русские послы, прибывшие на рейхстаг в Регенсбурге, привезли с собой приглашения для послов папы, императора Максимилиана II и Филиппа II испанского, которых ожидали в Москве для заключения договора о союзе против османов[21]. В 90-е гг. XVI в. во время «Долгой войны» ряда европейских держав против Османской империи главе этой коалиции императору Рудольфу была оказана финансовая помощь из Москвы[22]. Однако на пути к участию России в антиосманской коалиции существовало серьезное препятствие – постоянное противостояние с Польско-Литовским государством не давало возможности предпринимать серьезные шаги на других направлениях. К планам участия России в антиосманских союзах обращались в те недолгие моменты, когда возникала надежда на прекращение противостояния, и от них отказывались, когда в очередной раз эти надежды не оправдывались[23]. Намечавшаяся общность интересов России и европейских государств – противников османов в таких условиях не могла реализоваться.

События времен Смуты, ознаменовавшиеся попытками Польско-Литовского государства в условиях разразившегося в России глубокого внутреннего кризиса подчинить эту страну своей власти и влиянию, стали важным рубежом в истории отношений России и европейских государств. К этому времени стало очевидным сближение Речи Посполитой с прогабсбургским политическим лагерем, поддержка ее политическими кругами планов реставрации и утверждения католицизма на территории Европы. Для современников-протестантов была очевидна связь между планами подчинения России и проектами реставрации католицизма в Скандинавии. Поэтому неслучайно представители таких держав, как Англия и Голландия, сразу по окончании Смуты выступили посредниками при заключении мирного договора между Россией и Швецией, также вмешавшейся в русские внутренние дела, чтобы русское правительство могло сосредоточить свои силы на борьбе с Речью Посполитой. Одновременно голландские послы рекомендовали русским политикам заключить со Швецией союз, направленный против Польско-Литовского государства.

Происшедшие перемены были в полной мере осознаны в Москве к 1616–1617 гг., когда определилась политика русского правительства по отношению к европейским государствам на длительный период времени. Русское правительство прекратило дипломатические контакты с австрийскими Габсбургами и одновременно обратилось к таким протестантским государствам, как Дания, Голландия и Англия, с просьбой о помощи против польского короля Сигизмунда III. Впервые в истории русской внешней политики это обращение обосновывалось ссылками на общую заинтересованность в провале проектов утверждения католицизма как единственного христианского вероисповедания на территории Европы[24].

Когда с началом Тридцатилетней войны дело дошло до масштабного вооруженного столкновения Габсбургов и их противников, растянувшегося на много лет, Русское государство заняло позицию благоприятную для антигабсбургского лагеря. Как известно, такая политическая ориентация нашла свое выражение в том, что таким противникам Габсбургов, как Дания, а затем Швеция, систематически давались разрешения закупать в России большие партии хлеба по низким ценам российского внутреннего рынка, что представляло собой своеобразную форму финансовой помощи. Так впервые в истории русской внешней политики русское правительство приняло участие в большом общеевропейском конфликте. И на этом этапе сотрудничество обосновывалось необходимостью совместной борьбы против экспансии католицизма.

Вместе с тем следует отметить особый характер этого участия. В России хорошо была известна роль Голландии как организатора коалиций противников Габсбургов, хорошо было известно и о французских субсидиях, позволивших шведскому королю Густаву Адольфу развернуть масштабные военные действия на территории Германии. Однако в Москве не было предпринято каких-либо серьезных попыток вступить в переговоры и заключить соглашения с этими главными противниками Габсбургов.

Все это показывает, что если положение в Европе, характер происходивших там конфликтов перестали быть безразличными для русского правительства, как это было во второй половине XVI в., то все же происходившее там оценивалось, прежде всего, через призму региональных проблем. Русских политиков преимущественно интересовало, в какой мере происходящее на театрах военных действий Тридцатилетней войны могло бы способствовать успеху русской власти в ее противостоянии с Польско-Литовским государством. Немалая материальная поддержка, которая оказывалась Густаву Адольфу, была связана не только с тем, что он был противником Габсбургов – союзников Речи Посполитой, но и с тем, что в нем в первую очередь видели союзника в будущей войне с Польско-Литовским государством. Как представляется, это понимали и правящие круги европейских стран. Кардинал Ришелье не стремился к контактам с Россией, так как вовсе не был заинтересован в отвлечении сил Швеции на территорию Восточной Европы. Когда с началом Смоленской войны против Речи Посполитой (1632–1634 гг.) выяснилась неосновательность расчетов русских политиков на союз со Швецией, русское правительство на долгий срок устранилось от участия в европейской политике, проявив полное безразличие к тому, как закончится Тридцатилетняя война[25].

Значительных перемен в этом плане не принесло и начало новой русско-польской войны в 1654 г. Правда, в тот самый год возобновились дипломатические контакты с австрийскими Габсбургами и было положено начало постоянным контактам с Бранденбургом, но оба эти государства были непосредственными соседями Речи Посполитой – той самой страны, с которой и велась война.

Начиная войну с польско-литовской шляхетской республикой, Русское государство стремилось локализовать конфликт, не допустить вмешательства в него других европейских государств[26]. Интересы ведущих европейских держав не затрагивались возможными итогами этой войны, их внимание к тому, что происходило в восточноевропейском регионе, усилилось лишь после вмешательства в конфликт Швеции, традиционного союзника Франции в ее борьбе с Габсбургами за европейскую гегемонию. Именно тем или иным отношением к Швеции определялись попытки великих европейских держав во второй половине 50-х гг. XVII в. повлиять на русскую внешнюю политику. Так, австрийские дипломаты выступали в качестве посредников на русско-польских переговорах в 1656 г., чтобы облегчить положение Польско-Литовского государства в войне со Швецией[27], а англичане и французы пытались выступать как посредники на русско-шведских переговорах, чтобы облегчить положение Швеции в войне с Польско-Литовским государством[28]. Попытки посредничества в русско-польском споре, предпринимавшиеся после выхода Швеции из войны, были тесно связаны с борьбой ведущих европейских держав за влияние в Речи Посполитой. В Москве, как представляется, это понимали и поэтому не пытались использовать такие переговоры для установления более тесных отношений с какой-либо из ведущих европейских держав, тем более что симпатии посредников были явно не на русской стороне[29].

Новый этап в истории отношений России с европейскими государствами начался, когда примерно с середины 60-х гг. XVII в. на первый план в русской внешней политике выдвинулся вопрос об отношениях с Османской империей. Ряд факторов способствовал тому, что проблема отношений с османами с течением времени стала занимать все более видное место в планах и размышлениях русских политиков. С освоением пространств «Дикого поля» и присоединением Украины планы укрепления позиций России в северном Причерноморье стали приобретать все более реальные очертания[30]. Имело значение и заметное укрепление к середине XVII в. связей России с православными народами Балкан, что позволяло выдвигать планы укрепления позиций России и в этом регионе, входившем в зону османской власти и османского влияния. Решающим стимулом, побудившим русское правительство к поискам немедленного решения проблемы, стало вторжение османов на территорию Восточной Европы – сначала скрытно, в форме поддержки своего вассала – Крымского ханства, а затем и открыто, когда на территории Подолии в 1672 г. появилось османское войско во главе с самим султаном. В условиях, когда Польско-Литовское государство стало объектом прямой агрессии османов, не могло быть речи о противодействии с его стороны антиосманским планам русских политиков. Тем самым отпало одно из главных препятствий на пути к сотрудничеству Русского государства с европейскими державами в борьбе с экспансией Османской империи. Вместе с тем необходимо было принимать срочные меры для предотвращения возникшей серьезной опасности.

Первой реакцией русских политиков стала попытка искать поддержки у государств христианской Европы. В 1672 г. во все главные европейские державы были направлены посольства с призывом прекратить междоусобные войны и объединить свои усилия в борьбе против османов[31]. Посольства эти не достигли успеха, но помогли русскому правительству оценить взаимоотношения европейских держав в связи с решением стоявшей перед ним проблемы.

Разумеется, в Москве и ранее знали о соперничестве Габсбургов (и присоединившихся к ним во второй половине XVII в. морских держав – сначала Голландии, а затем и Англии) и Франции в борьбе за европейскую гегемонию. Но, по-видимому, только теперь здесь начали осознавать, что эта борьба и стремление Франции поддерживать хорошие отношения с Османской империей, как возможным союзником против Габсбургов, создают серьезные препятствия на пути к осуществлению намеченных в Москве планов борьбы с османами. Сформировавшаяся к середине 1670-х гг. в русской внешней политике тенденция сближения с Габсбургами означала одновременно и переход Российского государства на позиции, враждебные Франции.

Уже в середине 1670-х гг. русские и австрийские политики вели переговоры о необходимости совместно противодействовать профранцузской политике польского короля Яна Собеского, стремившегося положить конец войне Польско-Литовского государства с Османской империей[32]. Важно, что начавшееся сотрудничество не ограничивалось сферой отношений европейских государств с Османской империей. Когда в конце 1670-х гг. на Балтике разразился крупный военно-политический конфликт, Россия поддерживала не союзников Франции – Швецию и Яна Собеского, а союзника Австрии – Бранденбург[33]. С этого времени можно говорить об определенном участии России в главном европейском конфликте и установлении достаточно широкого сотрудничества с одним из его главных участников. Тем самым Россия начала занимать определенное место в общеевропейской системе международных отношений, сблизившись с главной державой анти-французского политического лагеря.