Листая Путь. Сборник малой прозы

Я уважаю оба эти мнения, но совершенно убеждена: мне повезло встретить человека, а точнее – двух человек, до сих пор не подозревающих о том, что именно им я обязана всем, что имею, что меня окружает. Успех, благополучие, почитание, перспективы, поклонники и подлинная любовь – ничего этого не было бы у меня в таком количестве, если бы не своевременная встреча с ними…

Много лет тому – более пятнадцати – я была совершенно обыкновенной девчонкой, ленивицей и капризулькою, ни к чему, кроме сладостей да родительской безмерной любви, привязанностей особенных не имеющей. Надо сказать, что я росла в благополучной семье: родители неподдельно любили друг друга и меня; мама больше не могла иметь детей и, поэтому, единственную дочурку нещадно баловали…

***

Она ненадолго замолчала, совмещая в своем сознании картинки того далекого теплого прошлого и сегодняшнюю действительность. Отпила глоток совсем остывшего чая. Поправила непослушный локон. Справилась у меня, не прискучил ли мне столь подобный рассказ? И, лишь получив ответ, что я заинтригован, а слушать людей – мои профессия и призвание, наконец, продолжала:

– Своеобразным «делом жизни» катание стало для меня совершенно случайно и в относительно позднем возрасте. Не помню, кто и почему сказал моим родителям, что коньки будут весьма полезны для меня во всех отношениях – здоровье, стройность, грация и так далее…

Возможно, это сделал наш семейный доктор, которого приглашали ко мне едва ли не каждую неделю – настолько я была хрупка, подвержена простудам и прочим хворям в возрасте 7—8 лет… Я, правда, никогда об этом не спрашивала, но родители за эту идею ухватились, словно за нить Ариадны – как видно – не зря.

С тех самых пор каток стал для меня полноправным «вторым домом». То отец в одиночестве, когда маму одолевали немочи или неотложные дела, а то и оба они вместе ежедневно приводили меня на лед и сдавали с рук на руки тренеру. Сами же до конца занятия стояли в сторонке и восторженно наблюдали за моими «успехами». Честно говоря, я уже вскоре осознавала, а потом убедилась доподлинно, что собственно новых «успехов» после примерно двух лет обучения у меня уже не было…

***

– Не в обиду моему первому тренеру, Василию Ивановичу, он был прекраснейшим и добродушнейшим человеком, глубоко и взаимно влюбленным в коньки, безусловно способным внушить столь же благоговейную страсть к этому занятию даже вовсе не спортивному человеку. Но воспитывать чемпионов он абсолютно не умел и не старался.

Да, Василий Иванович охотно брался обучать детей из обеспеченных семей на сколь угодно длительный срок. Только основу его средств к существованию составляли отнюдь не эти редкие и относительно быстротечные контракты, а случайные «первые уроки» скольжения совершенно случайным людям, в первый или во второй раз в жизни пришедшим на лед. Подобных «часовых» уроков он давал по 5—6 в день, и именно это позволяло ему «сводить концы с концами».

Отсюда выработался и его «уникальный» подход к воспитанникам: условно говоря, главное – поставить на коньки, научить скользить вперед, назад, делать повороты и тормозить. То есть, тому, без чего катание, конечно, невозможно, но что составляет только жалкий «скелет» искусства фигурного катания.

Эту техническую «азбуку» скольжения я освоила довольно быстро и легко, а какой бы то ни было «поэзии» на льду в уроках Василия Ивановича не было вовсе. Кроме того, если какой-то элемент не получался, даже совсем не получался, мой первый тренер никогда не настаивал на непременном его исполнении «здесь и сейчас».

Напротив, он хвалил за то, что удавалось и ранее. Да еще и утешал, мол, «это получится в следующий раз». Так, ни преодолению трудностей, ни стремлению к успеху, ни воле к победе ни за что не научиться! Поэтому я и говорю, что воспитывать чемпионов – лучших среди равных – Василий Иванович даже не помышлял…

Меня уже перестало устраивать такое положение дел, хотя сформулировать это в идею или претензию, даже просто в связное, аргументированное недовольство я тогда была не способна и для себя самой.

Мне просто «не нравилось» дальше так заниматься, а что именно – оставалось неразрешимым… Я начала скучать на катке и часто глазеть по сторонам – на других катающихся, на зрителей, стоявших поодаль от моих восторженных мамы и папы – ножки-то мои в это время сами делали все, что нужно…

***

Она опять перевела дух, сделала еще глоток из миниатюрной чашечки и посмотрела на меня очень хитро:

– Курите, если очень хочется; я спокойно переношу запах дыма, – проговорила N, подметив, что я машинально извлек портсигар, из него – папиросу, и тщательно разминаю ее… сказывалась идиотская привычка покурить хотя бы раз в час… – Вы заслужили это маленькое удовольствие, терпеливо выслушав мою ничем особенно не примечательную предысторию. Которая, к слову, завершена. Теперь начинаю о главном…

Почти сразу же после начала моих «наблюдений» за завсегдатаями и новичками льда я неожиданно для себя выделила одну пару. Оба они были заметно взрослее моих родителей, но тоже очень красивые: он – высокий брюнет с почти правильными чертами лица и высоким лбом; она – огненно-золотая, стремительная, с эдаким «бесенком» в зеленых глазах.

Они приходили часто, но, странное дело, он практически не катался. Стройный и подвижный, он мог сделать несколько кругов в одиночку и – обязательно – рука в руке с нею, но больше ничему не учился, а предпочитал наблюдать.

Она же занималась коньками явно не с детства. Мне даже кажется, будто я помню их первый приход, когда он научился скользить сам и повел ее за собою. Но потом она постепенно осваивала все премудрости нашего мастерства и от раза к разу каталась все лучше и утонченнее, стремясь не только исполнять движение, но и «сыграть» его, словно на сцене. Д

ля меня это было «откровением» и началом Пути, как говорят на Востоке, и я отчего-то убеждена, что эти люди принадлежали к сонму «небожителей», то есть, представляли творческие профессии…

Я страстно наблюдала, как эта взрослая женщина, умеющая на льду гораздо меньше меня – пигалицы, творит и привлекает к себе больше внимания, чем весь мой богатый «арсенал» технических приемов. И не передать никогда неимоверный восторг того мига, когда она, узнававшая меня в толпе других катающихся, однажды спросила совета, как правильно выполнить один мудреный элемент – ей, по ее словам, никак не удавалось его «почувствовать»…

Я с радостью поделилась своими знаниями и потом неотрывно любовалась, как моя старшая «ученица» с каждой новой попыткой все больше «вживается» в это движение, перебарывает себя, стремится достичь совершенства…

И это при том, что для спорта она уже была слишком взрослой! Эта женщина старалась для себя и своего постоянного верного зрителя – толи мужа, толи любимого мужчины…

***

– Вот эта пара и перевернула мой мир. Они показали мне, как надо «вдыхать жизнь» в катание, какими любящими глазами нужно смотреть на него со стороны, с какой душой только и следует скользить по этой безудержной ледяной глади!

Вы представляете, перемена в стиле моего катания произошла столь стремительно, что Василий Иванович не стал дожидаться, когда я откажусь от его услуг. Он сам пришел к моим родителям, посетовал, что я слишком быстро «выросла» из его питомиц, и мне необходим настоящий профессиональный тренер, который может помочь мне достичь невообразимых вершин. Он даже сказал им, что я уже – Царевна-Лебедь среди остальных Гадких Утят…

Я перестала посещать тот каток, потому что мой новый тренер занимался в другом месте. Но незадолго до расставания я упросила папу, увлекавшегося фотографией, сделать мне памятные снимки этой замечательной пары или, хотя бы, моей «крестной матери» в фигурном катании…

Папе это замечательно удалось, он сделал два хороших снимка, которые всегда находятся подле меня, и я не выхожу на лед, не пообщавшись со своими «талисманами»…

Никто до Вас не знал об истинной ценности этих фотокарточек и не допытывался, что это за люди на них запечатлелись, чем они мне так дороги, как родные. Вам я рассказала о них и даже готова показать их лица, столь бесценные для меня. На всю жизнь.

Да, несмотря на то, что я завтра венчаюсь, оставляю карьеру, отправляюсь в свадебное путешествие и навсегда покидаю страну. Эти люди – всегда в моем сердце, это им я обязана всем! Думаю, они Вам знакомы…

***

Алексей Михайлович закашлялся, закурил новую сигарету и спросил у меня, не хочу ли я взглянуть на подаренные ему N фотокарточки?

– Так она их Вам подарила?

– Конечно, так и было задумано с самого начала.

– Потому, что бросила выступать и они ей стали не нужны?

– Нет. По другой причине. Взгляните.

Он протянул мне два довольно больших снимка в рамочках. Лицо женщины, парящей надо льдом, на первом из них было одухотворенно и показалось мне смутно знакомым. А на все вопросы ответил второй снимок, где рядом беззаботно катились лет двадцать назад супруга Алексея Михайловича и он сам…

– Теперь-то понимаете, почему я опубликовал только обыкновенное, хоть и уникальное интервью. Без этой пикантной истории? – заговорщицки спросил Алексей Михайлович. – Мне все равно бы никто не поверил, да и зачем кому-то знать подробности из частной жизни газетчика? А Вам ее с удовольствием рассказал, чтобы потешить самолюбие и проследить за реакцией. Опять же, приятно, что не зря прожил жизнь!..

Так не бывает

А я стоял, не зная, как молчать…

О, это безумное, это волшебное слово, таящее в себе, наверное, не меньше смыслов, чем слово «Бог», – «Женщина»!

Какими только устами, в том числе и моими, и с какими только интонациями – от восхищения до гнева и проклятий – не произносилось, не произносится и не произнесется впредь бессчетное количество раз это слово, но никогда не станет простым, легко объяснимым и всеми однозначно понимаемым. Всегда в нем – недосказанность и тайна, всегда одно – лишь смутный силуэт иль зеркало времен и многих лиц: для каждого – своих, ни для кого – одно… И такова его извечная природа…

***

Я отдыхал… Звучит, увы, смешно, но так оно и было… Тревожили меня лишь ветер да раздумья. В моей естественной беседке, созданной тесно сплетенными отяжелевшими ветвями близко посаженных яблонь, погода стояла чудесная, но за ее пределами некуда было укрыться от высокого жгучего солнца.

Лето, вначале пасмурное и дождливое, старательно расплачивалось с долгами, разбрасывая прежде сбереженное тепло. Август готовился к коронации и все последние дни пропадал на пляже, как говорят, не вылезая из воды… Я тоже обожаю эту горную речушку, своенравную и быструю, как жизнь, как…

События последних грустных лет упрямо не хотели умирать, болезненно цепляясь за непрочные опоры прежних снов, за тени с именами и судьбами, скрестившимися с моей шпагами разлуки…

***

Порою как фатальный неудачник, винящий всех Богов в своих грехах, порою как счастливчик, одаренный высшей благодатью и возносящий за это хвалу небесам, а, порой, как обычный, простой и беспечный, живущий не в тягость себе и другим человек, я множество раз вызывал этот призрак – ласковый и неумолимый, святой и бесстыжий, какой угодно еще, но пожизненно неотделимый от моего существованья.

Он был всегда так добр, что не требовал для этого ни мудреных мистических заклинаний, ни даже долгих сложных действ. Стоило выкрикнуть призывно или грозно, прошептать, лаская губами слова, пролепетать, волнуясь и таясь, назвать спокойно или отстраненно, даже просто случайно вспомнить ее имя – единственное имя – и она приходила, меняя маски и одежду.

Я пользовался этим сотни раз, не думая, что может быть иначе…

***

Жара спадала, но хотелось пить. Я отправился в дом, где не был с раннего утра, и напился холодного сока. Случайный взгляд на захламленный стол… Скользнув, он удивленно задержался…

Вчера, в полубессонной скуке, я доставал свой старенький альбом. Листал, вынимая памятные фотографии. Большинство клал обратно, отчаявшись хоть как-то оживить, а несколько оставил на столе. Лениво перебрал, вздохнул и лег… Теперь они ожили и дышали… И жизнь кругами полетела вспять…

***

Я думал совершенно о другом, а видеть не хотелось даже близких. Но призраки – у них свои законы. Впервые я не знал, что скоро встреча…

Мы не виделись несколько лет, за которые… наши жизни изменились, словно русла беспокойных бурных рек, а мы, наверное, такие же, стояли теперь, не решаясь протянуть друг другу руки, чего хотели больше, чем любви, о чем мечтали с сотворенья мира. Мы молчали, не веря глазам, и во взглядах читалась вина…

Но такая далекая, такая прощенная…

***

– Извини, что я незваной гостьей. Но только я так больше не могу…

– Милая, ну, что ты, что Вы, что ты… Это я один всему…, во всем… Я люблю тебя… а, может, умираю?…

– Нет, любимый, мы с тобой в другом, неподвластном смерти измереньи. Здесь лишь мы, и больше никого. Как Адам и Ева… А ты правда меня не забыл? Я так рада…

Она заплакала и улыбнулась, а я бросился к ней, чтобы вытереть слезы губами…

***

Ничего этого быть не могло. Никогда. Не мог я говорить такие нежные слова – никому их не говорил и не скажу… Не могла она любить меня, даже вопреки всем правилам рассудка.

Не в ее это было силах: уйти от того, кому отдано столько всего – и души, и тепла. Уйти к тому, кто не брал ничего, не хотел ничего, но был щедр на обиды, разочарования, горечь; от того, кто любим, к тому, кто постоянно старался внушить к себе только ненависть. Не в ее это было власти…

И прийти ко мне – нежданной, не званной… Такого никогда не было и не может быть. Я не верю. Это – больше, чем сказка, выше невозможного, фантастичней, чем сон! Но я же не спал! Клянусь вам, я не спал…

Она успокоилась, и я поцеловал подставленный мне лоб.

«А у тебя так тихо, так спокойно… – прошептала она, – Мне нравится твой дом и твой уют. Все именно таким мне и представлялось. И даже ты – такой, какой лишь ты! Волшебник мой, мой рыцарь, мой поэт! Как мы могли тогда расстаться, милый?»

***

А я стоял, не зная, как молчать. О чем молчать? Что глупость беспредельна? В особенности – моя… Что я всегда боялся и боюсь всепоглощающего чувства и самой простой, но всесильной всепоглощающей любви? Что бежал и бегу от нее, не ведая и не ища пути; противлюсь ей, словно невинный, осужденный на жертвенное заклание?

Что постоянными муками приучил некогда гордое и нежное сердце расцветать и дарить себя без остатка лишь призракам, живущим и умирающим в не по своей вине болезненной душе, не существующим ни в одной из сотен миллиардов реальностей?

Что сам меж тем почти не смел заговорить ни с одной понравившейся мне живою женщиной… тем более – о главном? Что я вообще – преступник перед женским родом, причем, не только нынешним, но – всех времен и стран?…

Или о том, о чем нам можно вместе помолчать? – о природе, что создала нас друг для друга и свела, будто волны или ветра, в одном из чудеснейших своих мест? О, теперь я, наконец, понимаю, почему, попадая в «райские уголки» и оставаясь там наедине с самим собой, я неизбежно вспоминал ее и размышлял о ней… Как получилось и сегодня…

Иль о другом? О той глупейшей отговорке для малышей, еще не пивших вина поцелуя, что нашей близости поставлен изначальный предел?… Неоднократно то испуганная, то больная, она спала на моем плече, но даже просто поцеловать ее было для меня в те времена за «тем пределом»…

И обо всем об этом я молчал. Она внимательно слушала и понимала слепое молчание – каждое его слово, каждую слезинку, всю непомерность боли…

***

А потом я предложил ей прогуляться…

Да, в ту самую беседку, что постоянно рисовалась в снах, где мы были рядом. В беседку, чтобы даже стенам не удалось подслушать то таинственное и великое, что я собирался сказать (я же, наивный, не знал, что ей – женщине, давным-давно все известно)…

Словно чужие, бросившие дом, мы шли с оглядкой, отстраненно, глуповато… О всем, что мог сказать, я промолчал, и все вернулось скомканным молчаньем. Вернулись страхи и желание бежать – куда угодно, только от нее!…

Но мы уже пришли. Я усадил ее в единственное кресло, а сам на корточках пристроился напротив.

Я вспомнил те слова, что говорил, вспомнил ее неземные слезы, ее прохладный влажный лоб – какой-то неестественно воздушный… И понял призрачность явившейся мечты – отчаянье бывает беспредельно… Хотелось зарыдать и умереть, но в этот миг она заговорила:

– Я поняла, о чем ты промолчал. Мой милый мальчик, милый мой безумец. Но неужели ты не понял, что прощен, что все тебе отпущено, а я пришла, чтобы сказать тебе об этом?

– Но ты холодная, ты призрак!…

– Нет, любимый! – сказала, протянула руки…

Я целовал их и сходил с ума…

На Покрова

Я спал, когда Тебя не стало,

Спал, словно Ангел на посту…

Та осень была особенно пронзительной и бездождливой. Лес полыхал охрой, золотом, ржавой кровью и зеленью неподвластных временам года сосен. Воздух – такого ни увидеть, если не был в уголках планеты, где человек еще не выполнил свою «миссию» умерщвления окружающего мира…

В большой Праздник, на Покрова, я искренне не собирался ничего делать. Во-первых, в этом не было никакой насущной необходимости. Во-вторых, хотелось и ждалось ощущения праздника – такого, как в детстве, чтобы он занимал все твое существо…

Я зашел в небольшой кабачок, где был желанным и частым посетителем, заказал бокал вина и стал пускать кольца дыма из трубки к закопченному потолку, полностью предавшись своим мыслям…

Валерий Иванович, коего в узком кругу я называл просто «Валеркой» и откровенно недолюбливал, подсел ко мне совершенно нежданно, но, как выяснилось впоследствии, с продолжительным разговором…

***

С Танюшкой снова они познакомились, когда ему был «возраст Христа», а ей – двумя годами меньше. Познакомились, как водится, совершенно о том не заботясь: стоя посреди центрального бульвара, он объяснял одной их общей знакомице – местной «светской львице», как ей упрочить свое положение в «обществе», – Татьяна стояла рядом и «внимала» заезжему интересному и значительному человеку…

Надо сказать, что Танюшка к тому дню добилась несказанно трудного разрешения на развенчание в ее первом браке… Валерий Иванович знал об этом все от той же «львицы», но его сия тема не волновала нисколько – он жил карьерой, зарабатыванием денег и положения, прочими столь «необходимыми», на первый взгляд, мелочами…

В общем, дискуссия, в которой Татьяна практически не принимала участия, свелась к какой-то милой болтовне, суть коей сегодня уже никто из ее участников воспроизвести не сможет…

Валерий Иванович, спустя какое-то время, у самой же Танюшки выяснил, что десятью годами ранее он – блестящий студент – приезжал в родной город «посверкать обмундированием» и она – тогда недавно прибывшая сюда насовсем откуда-то из Сибири – долгим и томным взглядом провожала его фигуру…

***

Потом была заурядная постановка народного театра в их захудалом местном клубе. Там – немыслимым стечением обстоятельств – Танюшке и Валерке в одном из эпизодов выпало играть главные роли. Они явились, благодаря его «неспешной» натуре, всего за несколько минут до выхода на сцену…

Танюшка жутко нервничала, едва не схлопотала инфаркт, но сыграла блистательно. Он также отыграл, как говорят, «самого себя» – на удивление хорошо.

Потом были овации, букеты, шампанское. Его пили уже у нее дома. И только там Валерия охватила «страшная догадка»: она готова быть моею женщиной!

Он бежал… Постыдно, скоро, без причин. Потом ходил, мучался, не зная, чего своим уходом больше приобрел или потерял.

Потом они много раз встречались, обмениваясь ни к чему не обязывающими «реверансами». До самого Покрова…

***

Должен отметить, что именно не нравилось мне в Валерии Ивановиче. Первая черта, которую для меня всегда трудно было принять, – он спивался. Этот человек в свое время подавал очень немалые надежды, был обходителен, интересен, достаточно умен и остроумен, вполне сметлив. При этом природа не обделила его весьма аристократичной внешностью.

Иными словами, он мог попытать счастья в крупных городах, что и делал, но без успеха. И, уж, тем более, у него было в наличии все, что необходимо для постоянного хорошего успеха в провинции… Но он и это не сумел удержать.

Второе неприятное качество заключалось в следующем. Он, очевидно, в юности увлекся «игрой в Печорина» (в самом по себе подобном увлечении по младости лет я ничего предосудительного не вижу – и я грешил в прошлом), в эдакую «демоническую личность», которая всем несет несчастье и – в первую очередь – себе самому.

Заигрался «в Печорина», а доигрался до пародии на Грушницкого… И в этом, наверное, крылась причина всех его «неудач», «провалов», «несправедливого» к нему отношения со стороны окружающих…

Он тратил себя не на дело, а на «эффекты», и этим был мне очень неприятен. Вот и сейчас, рассказывая, он пытался показаться передо мною эдаким «молодцом», «покорителем сердец», «романтическим героем», который не может быть счастлив на этой земле – по определению…

***

Как рассказал мне Валерий, на Покрова он успешно завершил и изрядно «вспрыснул» отличную сделку и, на радостях, завернул в скромную редакцию уездной газеты, где был частым гостем. Там и трудилась Танюшка, ведая колонкой духовной жизни и образования.

В те поры она, расстроенная крайне неудачным замужеством и абсолютно не уверенная в своих семейных и творческих способностях, держала себя эдакой «серой мышкой». За более острые и доходные темы не бралась, и в редакции об нее все те, кто понахальнее (а таковых среди журналистской братии встречается немалое количество), пытались едва ли не ноги вытирать.

Она иногда «взрывалась» и отвечала резкостями, но ей самой же от этого становилось только хуже. Поэтому чаще Татьяна молчала и, даже если не прощала в глубине души, то внешне никоим образом не выказывала обиды…

И вот, в тот день Валерию промеж делом сообщили, что Татьяна сильно заболела и лежит дома с температурою. Никто из коллег пойти ее проведать почему-то не пожелал…

Тогда в Валерке взыграло столь редко проявляющееся качество, за которое знающие о нем все-таки уважали моего «героя»: он с благодарностью вспомнил, что эта женщина имела неосторожность искренне пожелать быть с ним рядом и еще большую смелость – дать понять ему об этом совершенно недвусмысленно…

Он понял, что больной и одинокой Танюшке будет очень приятно увидеть на своем пороге, пусть и не разделено, но любимого человека… Он купил небольшие гостинцы, бутылку хорошего вина, несколько южных фруктов, которые столь изобильны витаминами и – потому – так полезны при хворобе… И зашагал в гости к Танюшке, благо дело, идти было рядышком…

***

Она действительно несказанно удивилась и обрадовалась, увидев его. Он вручил свои дары, и они уселись в крохотной, но довольно уютной кухоньке пить чай и вино, закрывшись от строгой и властной матери Татьяны.

О чем шла беседа, Валерка не помнил, но знал, что в какой-то момент его переполнила безумная нежность к этому удивительно интересному, но глубоко несчастному человечку. И он зацеловал ее едва не насмерть, легко преодолев не слишком сильное сопротивление…

Ушел он, не добившись от нее ничего большего, да, к чести Валерки сказать, он к «большему» и не стремился. Зато, стремясь до конца отыграть самому себе назначенную роль «благородного рыцаря», он вызвался прийти через день со знакомым мастером и помочь ей отремонтировать чадящую печь, а также придумать что-нибудь с вечно ломающимся водопроводом…

Он выполнил оба своих обещания. Кроме того, появлялся у нее практически каждый день и посвящал ей много своего времени и внимания. Нет ничего удивительного, что вскоре они стали любовниками, несмотря на молчаливые, а иногда и весьма громогласные протесты Танюшкиной матери.

И тут его захватило еще одно неожиданное, но неодолимое желание: он представлял себе Танюшку изумительно красивым ирисом, на котором созрело огромное количество «бутонов», но ни одному из них она или обстоятельства не давали раскрыться и заблистать…

К примеру, несмотря на многолетнее замужество, она была неопытна в любви, как неоперившаяся девушка. И он обучил ее всем «премудростям» этого дела так, чтобы оно стало для нее приятным и радостным событием, а не утомительной и болезненной обязанностью по исполнению неуемных желаний мужчины.