Корсары Мейна

Мало кто знал, что у Микиты был особый дар. Он не только пользовал своих товарищей материной мазью, после которой любые побои заживали очень быстро. Микита умел «заговаривать» болезни, как бабка-шептуха. Причем такие, супротив которых оказывались бессильны даже самые известные киевские знахарки. Но Микита не распространялся по поводу своих способностей, хотя мог бы хорошо зарабатывать на этом.

Он вообще был не от мира сего – довольствовался малым, делился с товарищами последним, часто задумывался неизвестно о чем, и в такие моменты обращаться к нему было бесполезно. Учился Микита вроде нехотя, но обладал изумительной памятью, что здорово его выручало, особенно на первом отделении коллегиума.

Некоторые преподаватели любили застать врасплох бурсака, который во время занятия думал о чем угодно, только не о предмете. Задав каверзный вопрос и не получив ответа, учитель звал «ассистентов», и нерадивый бурсак получал в углу, возле печки, где находилось место для экзекуций, свою порцию «березовой каши».

Но с Микитой такой номер не проходил. Когда его поднимали, он слово в слово повторял то, что перед этим говорил преподаватель, чем повергал того в совершеннейшее изумление. Вскоре от Микиты все отстали, потому как поймать его на нерадивости или невнимательности было невозможно.

– Микита, прошу тебя как друга, – сказал Тимко. – Помоги вылечить одного человека. По гроб жизни буду тебе благодарен!

– Да будет тебе… – недовольно ответил Дегтярь. – Если надо, значит, надо. Сумею – помогу. Что у него за болезнь?

Тимко рассказал.

– Худо дело… – Микита нахмурился. – Эту лихоманку так просто не излечишь. Похоже, на этого человека навели порчу. А если в него вошла Трясовица, то ему уже никто не поможет.

– Что такое Трясовица?

– Это злой демон. Чтобы выгнать его из человека, требуется много сил… Боюсь, я пока не могу сразиться с такой коварной нечистью.

– Микита! Хочешь, я на колени перед тобой встану?! А вдруг получится!

– Что ты, в самом деле?! Перестань… Ладно, была не была! Говори, кто этот несчастный, я подготовлюсь, и мы пойдем.

– Это…

Тимко немного замялся, но все же продолжил:

– Это шляхтич Тыш-Быковский. Помнишь, весной мы обчистили его коптильню?

– Шляхтич?! – гневно воскликнул Дегтярь. – Друг мой, в своем ли ты уме?!

Тимко оторопел.

– Что я такого сказал? – спросил он в недоумении.

– Если бы мне предложили на выбор шелудивого пса или шляхтича, я бы выбрал собаку! Все, ты ничего мне не говорил, а я ничего не слышал!

– Что тебе сделал дурного Тыш-Быковский?!

– А ты не знаешь?

– Откуда?

– Не лично Тыш-Быковский, а польская шляхта, – глухо сказал Микита. – Отца моего Ярема Вишневецкий – пес поганый! – запытал до смерти и приказал сжечь вместе с хатой. Мы с матерью прятались под поленницей дров, и все видели. Никогда ни Яреме, ни полякам этого не прощу!

Тимко потупился. А что скажешь? Поляков ненавидели все. Но как быть с Ядвигой?!

– Микита, не ради шляхтича прошу… – голос Тимка дрожал, а на глаза набежали слезы. – Ради его дочери, Ядвиги… Мы любим друг друга. Я жить без нее не могу! И не буду!

– Вон оно что… – Микита удивленно покрутил головой. – А я-то думаю… Вишь, как высоко ты забрался. Упасть не боишься? Лететь хорошо, легко и весело, но вот приземляться будет больно. Можно все кости переломать.

– Мне все равно! Помоги, Микита! Христом Богом прошу! Пусть лучше его свои на палю посадят, если словят, но здорового, а мне нужно, чтобы моя ясочка повеселела хоть ненадолго. Она совсем плохо стала выглядеть.

– Да-а… – Дегтярь поскреб пятерней в затылке. – Преподнес ты мне новость… Вот и получается, что никогда нельзя загадывать наперед, а тем более произносить клятвы. Я поклялся мстить шляхте, а, выходит, теперь должен вытаскивать польского пана с того света. Экая мудреная штука, жизнь… – он тяжело вздохнул. – Ладно, куда тебя денешь. Но если ничего не получится, уж не взыщи! Не лежит у меня душа к этому делу, и все тут.

– А ты попробуй, попробуй!

– Попробую… Когда идем?

– Вечером.

– Времени вполне достаточно. Оставь меня одного и посторожи, чтобы в комнату никто не вошел.

– Пусть только попробует кто-нибудь войти! – Тимко крепко сжал рукоять карабелы.

Теперь все бурсаки, которые записались в ополчение, ходили оружные. Но лишь Тимко и еще несколько человек носили сабли и пистоли – из-за дороговизны их могли себе позволить лишь отпрыски казачьих семей. Остальные обзавелись кто чем: один щеголял боевой косой, другой – палицей, окованной металлом, третий имел кистень, у кого-то нашлось копье, некоторые где-то достали луки, и очень немногие похвалялись старинными самопалами и ручницами, очень нужными во время осады.

Но главным для бурсаков было то, что они будто по мановению волшебной палочки превратились из оборванцев в прилично одетых вояк. Киевский полковник Антон Волочай при виде бурсацкого пополнения схватился за голову. Конечно, запорожцы, отправляясь в дальние морские походы, выглядели не лучше киевских спудеев, потому что натягивали на себя совершеннейшие лохмотья. Зато, вернувшись с хорошей добычей, наряжались как панычи. Но одно дело – чужая сторона, где ходи хоть голый, а другое – Киев. Вооруженные бурсаки-оборванцы пугали мещан больше, чем войско Януша Радзивилла.

Тогда Антон Волочай бросил клич, и вскоре в бурсу доставили целый воз одежды, собранной для своих защитников благодарными жителями города: кто-то отдавал ее и впрямь по велению души, а некоторые – по известной поговорке «и вашим, и нашим»; таких хитрецов в Киеве хватало. Вещи были не новыми, но добротными, и юноши преобразились, да так, что даже базарные торговки не узнавали бурсаков.

Что касается Тимка, то он приоделся у своего дядьки Мусия. Все-таки старое платье Устима досталось ему, притом на вполне законных основаниях. Дядька Мусий даже горячо поблагодарил Тимка за то, что он обратился к нему. Тимко лишь ухмыльнулся при этом; он понимал, почему прижимистый дядька преисполнился благодарности к родичу. Если бы не Тимко, ему пришлось бы хорошо раскошелиться на нужды обороны Киева. И теперь спудей ходил по городу в одежде, которую не грех носить даже казацкому сотнику. Собственно говоря, его и принимали за запорожца, хотя у Тимка только начали пробиваться темные усики.

Когда стало темнеть, Тимко постучал в ворота Тыш-Быковских. Собаки сначала залаяли, но, почуяв знакомый запах, быстро замолчали и собрались по другую сторону ворот, с нетерпением поджидая своего доброго друга. Мудрый не по годам Тимко сохранил для них несколько кусочков мяса, и собаки словно чувствовали, что у него в карманах; они возбужденно повизгивали, тычась носами в щели, и вообще вели себя удивительно, что сразу же подметил привратник, выглянувший в небольшое окошко в воротах. Видимо, он решил, что это кто-то из знакомых хозяина, потому как спросил по-польски:

– Пшепрашем, як пану на имен?

– Отворяй, лекарь к пану Тыш-Быковскому! – жестко проговорил Тимко на польском, уклонившись от прямого ответа на вопрос привратника; зачем слуге шляхтича его имя?

Как и многие казаки, он с детства знал польскую и татарскую речь – это была насущная необходимость, а в бурсе Тимко учил обязательную латынь и старославянский. Кроме того, дабы не изучать углубленно катехизис, он взял себе нагрузку – французский язык, благо чужая речь давалась ему легко, в отличие от богословия, которое приходилось зазубривать едва не наизусть, что для любого бурсака страшнее наказания на воздусях.

– Пан не звал лекаря… – заколебался привратник.

– Тогда кликни пани Ядвигу! – нетерпеливо повысил голос Тимко. – Да побыстрее, любезный!

Привратник ушел. Он поступил правильно – незнакомым людям нечего делать в доме хозяина без приглашения, особенно в вечерний час. Тем не менее Тимко занервничал и втихомолку выругался. Что касается Микиты, то он был спокойным и даже с виду немного сонным – как удав, который съел кролика. Они почти не разговаривали, пока добирались до усадьбы Тыш-Быковских; Дегтярь был погружен в себя и, казалось, ничего вокруг не слышал и не видел. Тимко даже опасался, что он упадет в какую-нибудь рытвину и свернет себе шею, однако ноги Микиты сами находили удобные места, и он не отставал от Тимка, который летел вперед как на крыльях.

Пришла Ядвига; Тимко сразу узнал ее по легким быстрым шагам.

– Пани Ядвига! – сказал он официальным тоном. – Я привел к вашему отцу лекаря, как договаривались.

Услышав голос Тимка, девушка тихо вскрикнула, но взяла себя в руки и приказала привратнику:

– Открывай!

Калитка в воротах распахнулась, и спудеи оказались во дворе усадьбы. Собаки окружили Тимка, сильно смутив Дегтяря, но, получив по кусочку мяса, отстали от визитеров. Ошеломленный привратник, который испугался, что меделяны могут порвать лекаря и его сопровождающего, приготовился на них прикрикнуть, да так и застыл с открытым от изумления ртом.

Спудеи вслед за Ядвигой зашли в дом и очутились в просторной светелке, обставленной не то чтобы пышно, но приятно. И мебель, и домотканые коврики на полу, и другие вещи были местного производства – за исключением большого венецианского зеркала в резной раме и нескольких парсун, писанных маслом польскими художниками, – но их делали хорошие мастера, поэтому обстановка светлицы радовала глаз и приносила эстетическое удовольствие, по крайней мере Тимку – точно. Ему казалось, что он попал в родной дом, а присутствие Ядвиги и вовсе было ему как елей на душу.

– У отца только что случился приступ, – устало сказала девушка. – Он отдыхает, и вам придется подождать.

– Ядзя! Кто там? – вдруг раздался мужской голос; он доносился из приоткрытой двери в покои хозяина дома.

– Отец, это… – Ядвига вопросительно глянула на Тимка, и тот кивнул. – Это лекарь… и его помощник.

– Пусть войдут…

Взору спудеев открылась безрадостная картина. Тыш-Быковский когда-то был крупным, дородным мужчиной, но теперь перед ними на смятой постели лежала его тень – изможденное худое тело, бледное лицо с запавшими щеками, всклокоченные седые волосы, темные глаза с лихорадочным блеском.

– Вы кто? – устало спросил шляхтич.

Микита какое-то время молча присматривался к нему, а затем решительно шагнул вперед и ответил:

– Не важно. Вы хотите выздороветь?

– Надеюсь, пан не смеется над больным человеком…

– Ни в коей мере. Просто некоторые хворые покорно сдаются на милость судьбы и не видят смысла бороться за жизнь. Таких людей лечить очень трудно, если не сказать – невозможно.

– Я готов землю зубами грызть, но выздороветь! У меня семья, дети… как им быть без меня?

– Что ж, надеюсь, у вас хватит силы воли выдержать то, что вам предстоит…

Микита достал из сумки, которая висела у него на боку, небольшую медную миску, две черные свечи, бутылочку с настойкой янтарного цвета и какие-то травки.

– Панна, – обратился он к Ядвиге, – пусть мне принесут горячей воды и мыло для омовения рук, а еще кувшин холодной, из колодца.

Ядвига убежала. Микита сел на табурет возле постели больного, взял его руку и надолго застыл в полной неподвижности, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Хозяин дома притих и еле дышал; он не отводил глаз от сумрачного лица бурсака, будто хотел прочитать на нем свой приговор.

Но вот принесли воду, и Микита сказал:

– А теперь покиньте опочивальню. И что бы здесь ни происходило, не входите! Никто не должен сюда войти! Иначе быть беде. Тимко, проследи за этим.

Ядвига и спудей вышли в светелку; Тимко нежно погладил девушку по пышным волосам цвета темной меди, она тихо всхлипнула, но сдержалась, не расплакалась. Они уселись рядышком на узеньком диванчике – единственной заграничной вещи в комнате, если не считать зеркала и картин – и приготовились ждать. Чего? Никто не знал, даже Тимко, который назвался помощником лекаря. Точнее – знахаря. Тимко уже понял, что Микита собирается совершить какой-то колдовской обряд. Спудей мысленно воззвал: «Прости нас, Господи! Спаси и сохрани…» и притих, с наслаждением ощущая близость Ядвиги.

Сначала из опочивальни хозяина дома не доносилось ни звука, ни шороха. А затем потянуло запахом горящего воска с примесью чего-то приторно-сладкого. Тимко даже чихнул, но тихо, как кот. И вдруг послышался страшный крик; это точно не был голос Микиты Дегтяря, в этом Тимко мог поклясться.

– Отец! – вскричала Ядвига и бросилась к двери.

– Стой! Остановись! – Тимко подхватил ее на руки, но она начала царапаться, как дикая кошка, и вырываться; похоже, Ядвига не соображала, что делает. – Туда нельзя!

– Не сметь ко мне прикасаться! – неистовствовала Ядвига. – Прочь руки, холоп!

– Успокойся, милая, успокойся… – Тимко одной рукой с силой прижал ее к себе, а другой гладил по голове, как малое неразумное дитя. – Все хорошо…

Вскоре Ядвига притихла, благо в опочивальне снова воцарилась тишина. Тимко по-прежнему держал ее на руках; она доверчиво прильнула к нему и спрятала лицо на его широкой груди, будто и впрямь превратилась в маленькую девочку.

Но вот дверь отворилась, вышел Микита. Он был как с креста снятый – бледный, с блуждающим взглядом, а пот с него лил ручьями.

– Рушник… дайте, – каким-то чужим голосом попросил Дегтярь.

Ядвига резво соскочила с рук Тимка, нашла полотенце, и Микита начал вытирать лицо и шею.

– Войти к отцу можно? – робко спросила девушка.

– Да…

– Ну как? – Тимко с надеждой вглядывался в отрешенное лицо Микиты.

– Получилось. Ты тоже зайди… чтобы он хорошо запомнил будущего зятя.

Микита попытался улыбнуться, но получилось не очень, и он продолжил:

– И не спустил на тебя собак, когда придешь свататься к Ядвиге…

Тимко вошел в опочивальню. Шляхтич выглядел точно так же, как и до этого, но на его лице разлилось умиротворение, словно он уже исповедался и готовился перейти в мир иной. Лихорадочный блеск в глазах Тыш-Быковского сменился на спокойное свечение, будто изнутри кто-то зажег лампадку.

– Ядзя… дочка… – он говорил очень тихо. – Заплати лекарю… сколько скажет. Теперь я уверен, что выздоровею, – тут он перевел взгляд на Тимка. – Пан есть помощник лекаря?

– Не совсем… – смутился бурсак. – Хотя да, в какой-то мере…

– Примите мою благодарность. Вы двое спасли мне жизнь. Это точно. А теперь оставьте меня, я хочу отдохнуть…

Он закрыл глаза, и Ядвига со спудеем покинули опочивальню. Микита стоял посреди светелки как столб, только плохо вкопанный – шатался. Когда Ядвига подошла к нему с увесистым кошельком в руках, он поморщился и покрутил головой:

– Не надо. Я это делал только ради своего друга…

Он указал на Тимка. У Микиты вдруг закатились глаза, и, не подоспей к нему Тимко, он рухнул бы на пол.

– Что с ним?! – вскричала испуганная Ядвига.

Дегтярь открыл глаза и прошептал:

– Еда… Мне нужна еда. Дайте мне поесть… и попить.

– Матка Боска!

Ядвига выскочила на кухню, раздался ее звонкий голос:

– Зофка! Где ты запропастилась, негодная девка!

Вскоре Микита и Тимко сидели за богато накрытым столом, и Дегтярь уплетал за обе щеки с таким рвением, словно голодал по меньшей мере неделю. Тимко тоже ел, но больше налегал на вино; у него из головы не выходили обидные слова Ядвиги.

«Холоп… – думал он с горечью. – Ну конечно же, холоп! Куда мне против шляхетного панства. Вот тебя, брат-бурсак, и поставили на место…»

Ядвига чувствовала себя не в своей тарелке. Она боялась встретиться с Тимком взглядом. Лишь когда спудеи насытились и засобирались, она отвела Тимка в сторону и сказала, роняя слезу:

– Прости меня, любимый… Прости! Я полная дура! Я виновата… прости…

– Забудь, – коротко ответил бурсак. – Чего сгоряча не скажешь.

Он нежно привлек ее к себе и поцеловал в лоб.

– Вы, панна, посидите возле отца эту ночь, – сказал Микита. – Когда он проснется, дайте ему сначала подогретое вино, а затем похлебать горячей куриной юшки. И только потом, часа через два, ему можно будет плотно поесть. Там, на столе, я оставил травки, сделайте отвар, и пусть три дня ваш отец пьет его перед едой – немного, полкружки. На этом все. Бывайте…

Бурсаки вышли за ворота, и Тимко всей грудью вдохнул свежий ночной воздух, напоенный ароматами созревающих плодов. Ему вдруг захотелось лечь где-нибудь на пригорке, под звездным небом, подложить под голову кунтуш и крепко уснуть, как в детстве, когда он гонял лошадей в ночное.

– А что, хороша девка! – сказал Микита.

– Угу… – мрачно ответил Тимко и тяжело вздохнул.

Микита с пониманием хохотнул, обнял его за плечи, и они пошли по улице в ночную темень, которая укутала Подол плотной шалью.

Глава 7. Разбойники

Мэтр Амбруаз производил сильное впечатление. Мишель де Граммон жил в его особняке вторую неделю, но страх перед парижским палачом не проходил, только усиливался, несмотря на любезный прием, оказанный ему благодаря покровительству Пьера де Сарселя. Мишель и хозяин особняка почти не общались, да и не должны были – все-таки де Граммон был дворянином. Кроме того, существовало поверье: тот, кто дотронется до палача, обречен и рано или поздно окажется на эшафоте. Чего Мишелю, естественно, совсем не хотелось.

Мэтром парижского палача прозвали не зря – мсье Амбруаз считался выдающимся заплечных дел мастером. Он был невысокого роста, коренастый и физически очень сильный. Невыразительная плоская физиономия мэтра Амбруаза была очень смуглой, словно в его жилах текла цыганская кровь. Сходства с этим бродячим народом добавляли и черные вьющиеся волосы, чрезвычайно густые и жесткие, как лошадиная грива, превосходно заменявшие палачу парик. Мэтр Амбруаз, несомненно, был умен и грамотен. В его особняке имелась приличная библиотека, хранившаяся в трех шкафах розового дерева, а на столе в кабинете стоял дорогой письменный прибор и лежала стопка бумаги, исписанная убористым почерком.

По вечерам, когда палач возвращался с работы домой, он прежде всего ужинал в гордом одиночестве, а затем закрывался в кабинете и засиживался за писаниной до полуночи. Мишелю очень хотелось подсмотреть, что он там пишет, его так и подмывало забраться днем, когда палач отсутствовал, в кабинет и прочитать рукопись, но юного энергичного юношу угнетало положение затворника и больше интересовало, как идет следствие по дуэли. А о том, что оно ведется, ему сообщил де Сарсель.

Как-то Мишелю де Граммону довелось присутствовать на экзекуции, которую проводил парижский палач; правда, не мэтр Амбруаз, а прежний, который утопился в Сене, – или его утопили, правды никто не знал. Однажды летним днем, когда Мишелю было восемь лет, он увидел уличных мальчишек, бегущих к перекрестку. За ними мчались сломя голову мужчины и женщины. Они толкались, оттаптывали ноги и награждали друг друга бранью; все спешили, поднимались на цыпочки, чтобы лучше видеть. Конечно же Мишель не мог остаться равнодушным к этому переполоху и последовал за толпой.

Вскоре на улице, упирающейся в небольшую площадь, послышался шум, а потом показался старый осел, уныло тащивший деревянную тележку. Осла вел под уздцы сам палач, что удивительно; обычно он распоряжался только на эшафоте, а мелкими делами занимались его помощники. Этот смешной и одновременно ужасный экипаж окружала стража, стараясь оттеснить от него наседавшую толпу. Осел еле плелся, тележка качалась из стороны в сторону, ее большие колеса выписывали по мостовой кренделя и пронзительно скрипели. Единственным пассажиром экипажа оказалась совсем молодая женщина со связанными руками. Бедняжка была одета в белую сорочку, из-под которой выглядывали груди, и рваную юбку; с распущенными волосами, задыхающаяся, грязная, она, как загнанный зверек, безумными глазами смотрела на толпу.

Наконец кортеж остановился посреди площади, и судебный пристав деревянным голосом прочитал, что «…женщина, признанная виновной в нарушении запрещения проституткам входить в школьный квартал, по указу короля приговорена к публичному наказанию розгами на всех площадях того квартала, где она проживает». Палач передал поводья стражнику и со скверной ухмылкой на отталкивающей физиономии подошел к несчастной, которая пыталась освободить руки и прижималась спиной к тележке, словно ища у нее защиты.

Но сопротивлялась приговоренная недолго. Палач грубо повернул ее и, надавливая рукой на шею, заставил нагнуться и подставить спину для наказания. Другой рукой он поднял юбку вместе с рубашкой, и толпа начала хохотать и свистеть. Насладившись унижением бедной женщины, палач начал сечь ее розгами по обнаженным ягодицам. Удары наносились сильно, с оттяжкой, но медленно. Палач упивался процессом экзекуции; со стороны казалось, что у него есть какие-то личные мотивы для такой жестокости.

Дав ей двенадцать ударов, от которых спина и ягодицы женщины покрылись кровавыми полосами, палач опустил юбку с сорочкой, и несчастная жертва продолжила свое печальное путешествие до следующей площади, где ее снова должны были сечь с тем же церемониалом. Несколько позже Мишель узнал, что экзекутор и впрямь был неравнодушен к наказуемой проститутке. Будто бы она отказала ему в близости, и мстительный палач не преминул воспользоваться служебным положением.

После этого случая Мишель де Граммон разлюбил подобные зрелища; он даже не бегал на Гревскую площадь, где часто совершались казни, хотя для парижских мальчишек это развлечение заменяло театр, куда могли попасть только представители высшего света. Он не боялся вида крови, а став старше, часто пускал ее, когда дрался на дуэлях, но смотреть, как измываются над беспомощным человеком, категорически не желал, чем здорово удивлял приятелей.

И все же Мишель не утерпел и пробрался в кабинет мэтра Амбруаза. Это случилось на десятый день его добровольного заточения в особняке парижского палача. А началось все с появления де Сарселя. Бретёр улыбался и весело шутил, хотя Мишелю было не до шуток.

– Сегодня прекрасная погода, – соловьем заливался де Сарсель. – Ах, каким удивительным было утро! Вчерашняя гроза отмыла Париж дочиста, и бродить по перелескам предместья – одно удовольствие. Свежий воздух, запахи травы и цветов, птички поют… нет, положительно, уеду из Парижа! Прикуплю себе небольшое имение и буду доживать среди девственной природы, не загаженной городскими нечистотами.

«Как же, уедет он! – саркастически подумал Мишель. – Сначала пусть испросит разрешения у Великого Кэзра, который вряд ли на это пойдет. Такой человек, как де Сарсель, ему нужен именно в Париже, а не в каком-нибудь захолустье».

Для него уже не было большим секретом, что бретёр появился в Париже не случайно и что он крепко связан с воровским сообществом. В чем точно заключалась эта связь, Мишель не знал, но в том, что де Сарсель исполнял заказы короля воров и нищих, он не сомневался. За это ему очень хорошо платили, но еще больше получал Великий Кэзр, потому как заказчиками выступали представители высшего света. Чего стоит лишь недавняя схватка наставника с хорошо известным всему Парижу дуэлянтом Фернаном дю Плесси.

Похоже, этот неумный молодец, считавшийся непобедимым, кому-то здорово насолил, и чтобы наказать его, обратились к Великому Кэзру, а тот, в свою очередь, поручил разобраться с дю Плесси своему человеку в лице де Сарселя. До этого два бретёра избегали встреч, хотя – в этом Мишель был уверен – страстно желали скрестить шпаги, чтобы наконец доказать всему Парижу, кто из них лучший. Но оба были чересчур опытными бойцами, чтобы рисковать понапрасну, поэтому старались не становиться на пути друг у друга. Тем не менее де Сарсель вызвал дю Плесси на дуэль и убил его, хотя и сам получил небольшое ранение. Зато компенсация за рану, видимо, превышала все его ожидания, потому что де Сарсель в последнее время был радостно возбужден и начал поговаривать о намерении обзавестись усадьбой в провинции и наконец жениться.

– Мне бы ваши заботы… – буркнул Мишель.

– А мне бы ваши годы, мсье, – парировал де Сарсель.

Он мечтательно сощурился, немного помолчал, а затем продолжил:

– Да-а, погулял я… И понял, что судьба человека в целом зависит от него самого. Всевышнему нет никакого дела до ничтожной букашки, что бегает по земле, суетясь в поисках смысла жизни, которым большинство считает обогащение любой ценой. Нет, я не отрицаю, что Бог иногда помогает людям, но только тем, кто этого достоин. А это надо заслужить, часто потом и кровью.

– Вы заслужили? – с иронией спросил юный дворянин.

– Если бы… – де Сарсель вздохнул. – Видите ли, мой любезный друг, мои заслуги слишком часто входили в противоречие с христианской моралью, так что мне стоит полагаться только на себя, на свое везение. А что касается вас, то вам повезло – к молодым людям Бог относится снисходительно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.