Шахматово. Семейная хроника

Романовский, о котором я и собираюсь писать, был блондин небольшого роста. Голова у него была довольно красивая, правильные черты, большие серые глаза под густейшими бровями, гладкая прическа с боковым пробором и густые усы с небольшой бородой. Его портила тяжеловесная, короткая фигура при чрезмерно большой голове. Но все это, вероятно, сошло бы, не будь в его манере чего-то, что исключало всякую возможность смотреть на него как на интересного мужчину. Он был веселый и живой юноша, умевший смешить барышень, но совсем не умел ухаживать. С самого начала знакомства с нами он обратил внимание на сестру Александру Андреевну, т. е. Асю, которой было в то время неполных 16 лет. Она уже расцветала и была очень миловидна, кокетлива и свежа. Внимание Романовского выражалось исключительно в том, что он ее поддразнивал и дарил ей шоколад. Она была в то время гимназисткой казенной гимназии, носила уже прическу и крахмальные воротнички и манжеты согласно тогдашней моде. Подойдет к ней, бывало, Евгений Осипович и скажет: «Александра Андреевна, у вас на манжетке чернильное пятно». Разумеется, это ее сердило, действуя ей на самолюбие. Подобными замечаниями и вовлечением ее в спор ее поклонник доводил Асю до белого каления, ей и в голову не приходило, что она ему нравится, и только проницательная сестра Катя вскоре угадала, в чем дело, и сообщила нам о своем открытии. Это нисколько не расположило Асю в пользу Романовского. Помнится, она увлекалась в то время знаменитым Капулем с его прической и прочими обольстительными атрибутами и, разумеется, и смотреть не хотела на своего обожателя, тем более что он и не думал ей говорить о своих чувствах.

Романовский был по отцу донской казак, а по матери принадлежал к многочисленному семейству Бенуа, давшему нашему городу так много артистов, художников и архитекторов. Отец его рано умер. Сын унаследовал от него тип лица, т. е. голова его, особенно в бобровой шапке, очень напоминала казака. Мать Евгения Осиповича была добрая хозяйка, очень буржуазного типа, а вот эти-то хозяйственность и буржуазность, заимствованные от матери и, вероятно, и мешали нам, воспитанным в романтизме, воспринимать Евгения Осиповича как интересного мужчину. Ничего, действующего на воображение, в нем не было, а это-то нам и было нужно. Надо сказать, что в Романовском были и другие черты, но какое-то душевное целомудрие заставляло его скрывать поэтическую сторону своей натуры, которая обнаруживалась в нем позднее и притом никак не в речах, а в чувствах и в некоторых поступках. Собственно говоря, и он был романтик, но скрытый и притом не на русский лад. Это был скорее диккенсовский тип, а уж никак не тургеневский и отнюдь не в духе Достоевского. В те годы мы все увлекались итальянской оперой. Евгений Осипович, недурно игравший на скрипке, вообще любил музыку. Он часто посещал итальянскую оперу и с верхов райка неистово вызывал любимых певцов и певиц. Он был в то время дружен со своим кузеном Альбертом Бенуа[58]. Часто можно было слышать от Романовского, что они с «Бертушей» сделали овацию певице Кари и тенору Николини[59]. Кари была прекрасное меццо-сопрано, выступавшая вместе с тенором Николини в роли Амнерис в «Аиде», впервые дававшейся тогда в Петербурге. Кроме «Бертуши», беспрестанно было у Романовского на языке имя Блока, не Александра Львовича, а его брата Петра, который, как и Романовский, недурно играл на скрипке. Их, кажется, это и сблизило. Не знаю, где они познакомились, но мы постоянно слышали от Евгения Осиповича фразу. «Мы с Блоком „то-то и то-то“». Тогда мы на это не обращали внимания, т. к. Александр Львович еще не появлялся на нашем горизонте. Другие молодые люди, бывавшие тогда у нас, не были конкурентами Романовского на внимание Аси. Григорьев и Прянишников, как оказалось впоследствии, были оба поклонниками сестры Софьи Андреевны, а Львов, которому нравилась Ася, как-то сказал про нее: «Хороша Маша, но не наша». Она же была еще очень молода, и никому и в голову не приходило, что в недалеком будущем она выйдет замуж и оставит родительский дом. Не подозревал бедный наш Евгений Осипович, какая опасность надвигается на него со стороны семьи Блоков, тем более что Ася была еще совершенное дитя, хотя и тогда уже мечтала о детях и говорила в полном неведении тайны жизни, что у нее будет много детей: один будет Дмитрий Николаевич, другой – Иван Александрович и т. д. Кажется, все мы в то время ничего не понимали и никто нас не «просвещал». В первый же год знакомства с нами Романовского, после того как исполнилось Асе 16 лет, она познакомилась на танцевальном вечере у одной из подруг по гимназии, Сашеньки Озерецкой, с Александром Львовичем Блоком и сразу пленила этого интересного человека с демоническим обликом и складом. В следующий сезон мы уже переехали в ректорский дом и хорошо познакомились с семьей Озерецких, которая тогда уже ввела в наш дом Александра Львовича Блока, причем он стал настойчиво ухаживать за Асей. Что касается Романовского, брак Аси застал его совершенно врасплох. Я была так огорчена тем, что расстаюсь с любимой сестрой, и так рассеяна на ее многолюдной свадьбе, что даже не помню, был ли на ней Романовский. Знаю от Львова, что после венчания Аси Евгений Осипович горько плакал у него на квартире. Дальнейшие события: приезд Аси в родную семью, рождение сына и разрыв с мужем – не изменили отношение Романовского к нашей семье. Он остался навек нашим верным другом. К сестре моей, Александре Андреевне, он относился не только дружески, но с каким-то особым уважением и очень любил Сашу Блока, как в детстве, так и тогда, когда он сделался Александром Блоком. Прошли года, отец наш вышел в отставку из ректоров, и мы стали жить на частных квартирах. Саше Блоку было года четыре, когда мы поселились на большой и прекрасной квартире на Ивановской, в том доме, где жила перед тем М. Г. Савина[60]. В это время приехала к нам на житье из Пензы одна из племянниц отца, дочь земского деятеля Алексея Николаевича Бекетова. Неистово скучая в захолустной Пензе и чопорной обстановке своей семьи, она выразила желание поступить на Бестужевские курсы. Отец ее охотно исполнил это похвальное желание, конечно, не подозревая, что курсы есть только предлог для того, чтобы вырваться из постылой Пензы и увидеть настоящую жизнь. Дядя Алексей Николаевич был очень рад случаю закончить образование своей дочери и дать ей возможность пожить в семье любимого брата. Мать наша была не в его вкусе, но не настолько, чтобы он боялся ее влияния. Кузине Кате недавно минуло 18 лет, она была хорошенькая, умная и бойкая девушка, но будучи воспитана чрезвычайно достойной, но малоразвитой и педантичной матерью, любимым чтением которой были немецкие романы из немецкого журнала с наивным и не литературным содержанием, она имела смутное понятие о литературе. Классики, русские и иностранные, мирно почивали на полках шкафов в их доме, и барышни Бекетовы, которых было три, не имели понятия ни о Достоевском, ни о русских поэтах, за исключением слегка знакомого Пушкина, Лермонтова, ни о Шекспире и прочих. Попав в нашу литературную атмосферу и послушав наши разговоры, пестревшие цитатами из классиков, она живо смекнула, что ее развитие ниже нашего, и первое время разговаривала только с нами, а в обществе обыкновенно молчала, так что один из наших знакомых, человек просвещенный и интересный, спрашивал нас: «Почему Ваша хорошенькая кузина молчит?» – но довольно скоро эта игривая и кокетливая девушка увидела, что недостаток литературного развития не так уж много значит. Она поступила на курсы, стала много читать и быстро развернулась. Тут-то влюбился в нее Романовский и потерпел вторичное фиаско. Кузина Катя очень охотно с ним кокетничала, но он ей нисколько не нравился. Однако она не подозревала о серьезности его чувства и его ухаживания принимала за обыкновенный флирт. Но Романовский имел самые серьезные намерения. Поверенной своих чувств и мечтаний он избрал Александру Андреевну. Он показывал ей стихи Фета, которые находил подходящими предмету своей любви. Это было прекрасное стихотворение:

Ты вся в огнях, твоих зарницЯ весь сияньями украшен,Но из-под ласковых ресницОгонь небесный мне не страшен.

Александра Андреевна не подавала ему никаких надежд, так как была близка с Катей и знала, каково ее отношение к нему, но тем не менее в один прекрасный день Романовский попросил ее сделать от его имени формальное предложение Екатерине Алексеевне Бекетовой. Александре Андреевне не очень-то хотелось быть посредницей в этом деле, но ей пришлось согласиться. Романовскому было отказано, но кузина Катя была так взволнована и огорчена тем, что ей приходится заставлять страдать такого хорошего человека, что не знала, что делать, и из чувства жалости чуть не отдала свою руку человеку, которого нисколько не любила и не выбрала себе в мужья.

Итак, бедный Евгений Осипович потерпел новый афронт в нашем семействе. Он перенес его с гордостью, т. к. вышел уже из юношеского возраста, но с тех пор уже не делал новых попыток жениться и довольно быстро приобрел все ухватки старого холостяка, хотя ему далеко еще не было 40 лет. Этому много способствовало то, что ему нечего было делать. Живя вдвоем с матерью, которая получила порядочную пенсию после мужа, и имея некоторое состояние и дом на Фонтанке, он мог жить в совершенной праздности, т. к. служить ему не хотелось, а к науке у него не было серьезной склонности. Одно время он увлекся личностью моего деда, Г. С. Карелина, перечитал все, что осталось от его записок и остатка переписки, принимал участие в некоторых отделах книги ботаника Липского, который написал наиболее подробную биографию Карелина, разбирал его минералогические коллекции и т. д.

Но это были занятия временные и случайные, обычно же Романовский посещал многочисленных родных и знакомых, преимущественно в дни их семейных праздников. Устраивал вместе с матерью воскресные завтраки с гостями, готовил какие-то непонятные составы для окрашивания – не помню даже чего, или делал одеколон и духи, которые дарил моей матери, словом – убивал время и разменивался на мелочи.

Когда сестра моя Александра Андреевна вторично вышла замуж за Фр. Ф. Кублицкого, Евгений Осипович с ним подружился, т. е. между ними не было близости, но они охотно проводили время вдвоем после какого-нибудь праздничного обеда в Гренадерских Казармах. Не знаю, право, о чем они говорили, Франц Феликсович был человек не разговорчивый и вне службы не имел интересов, но имел такое же пристрастие к мелочам, как и Романовский. Они по целым часам рассматривали вместе какие-то никому не нужные предметы, вроде винтиков, скобок и т. п., которые любил собирать Франц Феликсович и держал в своем письменном столе с необыкновенной аккуратностью, разложив по коробочкам.

Романовский любил делать маленькие подарки: небольшие вазы для цветов, резной деревянный ящичек для пасьянсных карт и т. д. Все это было очень мило, но носило часто буржуазный характер. В дни семейных праздников он приносил обыкновенно очень вкусные торты и конфеты. Его отношение к нашей семье было трогательно по своей неизменной преданности. Между прочим, он был одним из очень немногих, посещавших нас в Шахматове в то лето, когда нашего отца разбил паралич. Он очень любил нашу мать. Последний год ее жизни, когда она была еще очень бодра и полна жизни, несмотря на злую и мучительную болезнь, он часто приходил в неуказанно позднее время, этак часов в 11 вечера, и вел с ней бесконечные и, по правде сказать, прескучные разговоры, которые она слушала с бесконечным терпением и снисходительностью. С ней же он вел оживленную переписку как в городе, так и во время наших летних отлучек в Шахматово. Письма эти были написаны на редкость красивым и четким почерком – чуть не с обозначением часов и минут их написания, полны подробностей о внешней стороне жизни писавшего и преисполнены наилучших чувств, выраженных в форме, напоминающей что-то старинное и чуждое русскому духу.

Домашняя обстановка Романовских, у которых бывала и я, была очень характерна. В низких комнатах, пронизанных солнцем, с гладко навощенными полами, стояла старая мебель. Все это было необычайно чистое и носило отпечаток буржуазности. Мать Романовского Екатерина Августиновна была милая старушка, очень неглупая, с трезвым и практическим умом, радушная хозяйка и спокойная мать, которая говорила про сына: «Женя очень хороший господин». Евгений Осипович называл мать «маменькой», был с ней на Вы, неизменно почтителен, но несколько ироничен. Украшением квартиры были розовые камелии, за которыми с любовью и искусством ухаживала Екатерина Августиновна, доводя их до пышного цветения, что требует в нашем климате и комнате особого умения. По комнатам всегда ходило несколько кошек, число которых одно время дошло до семи. Одни были любимцами матери, другие – сына, причем для каждой кошки требовалась особая пища: кому варили кашу, кому варили рыбу и т. д. За воскресными завтраками всегда подавались великолепно выпеченные и вкусные пироги с неизменной начинкой из рыбного фарша. Во время завтрака приходилось отведать один или два сорта наливок или ликеров – изделие самого хозяина. Родственники и знакомые Романовских, которых приходилось встречать, ничего не прибавят к общему впечатлению скучноватой порядочности и буржуазности. В этой-то атмосфере и развились пышным цветом те мелочные и чудачливые черты, которые появились у Евгения Осиповича к 40 годам. Но жизнь эта, очевидно, ему не нравилась. С годами появилась у него какая-то грустная и милая улыбка, с которой он смотрел на молодежь. Он с трогательной симпатией и снисходительностью относился ко всем молодым безумствам и выходкам, любуясь на них с видом человека, который давно уже ничего не ждет от жизни. Кто знает, что вышло бы из него при других условиях и обстоятельствах? Несмотря на всю пустоту его жизни, он был далеко не лишен содержания, а его нравственный облик носил печать редкого благородства и глубины. Конец его жизни был очень печален и даже трагичен. Оставшись один после смерти матери, он жил анахоретом, перебравшись в только отделанный собственный дом, и там был найден убитым среди еще не вполне разобранных ящиков, книг и вещей.

Иван Михайлович Прянишников был человек совершенно другого склада, чем Романовский, хотя в судьбе их было много общего. Он познакомился с нами, когда мне было около пяти лет. Как произошло это знакомство, я не знаю, но хорошо помню, что в один из разов, когда я ходила с отцом смотреть разводимый им на университетском дворе ботанический сад и мы уже шли домой по университетской галерее, чьи-то руки внезапно подхватили меня сзади и подняли на воздух. Несколько испуганная, я очутилась на плечах незнакомого мне человека и, обернувшись, увидела смеющееся лицо с белыми зубами и белокурые усы и бородку, и над ними большой нос с горбинкой и веселые глаза.

Это и был Иван Михайлович Прянишников, который стал часто у нас бывать. Все любили его за веселость, остроумие и милый характер. Я редко видела на своем веку более веселого человека, умевшего рассмешить и детей, и взрослых. Нам с Асей, когда мы были девочками, он пел какие-то смешные, бог весть где им подобранные русские песни. В одной из них говорилось про зятьев, которые везли теще подарки. Я помню только первый куплет:

Первый зять едет, первый зять едет,Везет дудок, воз сопелок, воз свирелок —Пусть их дуют,Пока живы будут —Рамушки, рамушки, веселые мои!

В таком же роде были и другие песни, которых я не помню. Иван Михайлович был чистейший русский, родом из Пензенской губернии, кажется, отдаленного купеческого происхождения. Он был родной брат небезызвестного художника-передвижника Иллариона Михайловича Прянишникова, который очень похоже изобразил брата на одной из своих небольших картинок с несложным сюжетом: едет в дровнях по снежной дороге в лес человек в тулупе, в фуражке и в красном шарфе на шее. Иван Михайлович подружился со всей нашей семьей. Мы тогда часто сиживали все вместе в описанной мною гостиной профессорской квартиры. Тут-то, бывало, Иван Михайлович изощрялся в шутках и остротах, сочинял всякий вздор и смешил всю компанию, рисовал какие-то необычайные ребусы, вроде следующего: «Беги, Тарас, от глаз Елизаветы», причем изображал их так: Б – гитара (рисунок), сот (рисунок), глаз (рисунок), ели (рисунок), заветы (Библия). Были и другие в том же роде. Помню еще в его очень хорошем исполнении отрывки из куплетов известного тогда куплетиста Шумахера о некоем обывателе, который решил:

…лично съездить за границу,Как патриот и дворянин…

В Европе ему ничего не нравится, и всякий куплет заключается одним и тем же двустишием:

И черт занес меня в Европу!В России лучше, не в пример.

Но вот мы стали подрастать. Интересы детские сменились девическими. Иван Михайлович ко всем нам относился по-особому, сообразно нашим характерам. Асю он любил поддразнивать, чего с остальными не делал. Когда начались ее бесконечные увлечения, он дразнил ее по этой линии, причем всегда задевал ее романтическую струнку.

Когда мы с ней перешли в казенную гимназию и Ася была в одном из последних классов, она пленилась учителем русской словесности Елпатьевским; это был высокий, белокурый, несколько прыщеватый юноша, с розовыми щеками, довольно-таки бездарный и педантичный. Увлечение Аси было, конечно, общеизвестно. Как-то раз она сообщила, что Елпатьевский болен и не пришел на урок. «Что Вы, Асенька, – сказал ей Иван Михайлович, – совсем не болен, сам я видел, как пьяный в канаве валяется». Как бы в подтверждение этого факта Иван Михайлович тут же сочинил акростих на имя Ася:

Алпатовский водку пьет,Сашу тешить не идет.Я ж его каналью!

Теперь уже Иван Михайлович не пел смешные песни, а потешал нас какими-то стихотворениями неизвестных авторов, вроде следующего:

Не нужно мне ни графов, ни полковников,Когда не ты, божественный Грибовников,Супругом будешь дорогим…

Дальше я, к сожалению, не помню.

Но не всегда наш веселый друг развлекал нас шуточными стихами. Он хорошо знал русских поэтов и прекрасно говорил стихи Полонского, Майкова и других. Помню, как говорил он стихи Полонского:

Соловей запел в затишье сада,Огоньки погасли за прудом.Сядь сюда. Ты, может быть, не рада,Что с тобой остался я вдвоем.Не печалься: ни о том, что было,Ни о том, как мог бы я любить,Ни о том, как это сердце ныло,Я с тобой не буду говорить…и т. д.

В репертуаре Ивана Михайловича были, между прочим, стихи Апухтина «Гаданье», которые начинались словами:

Ну, старая, гадай, тоска мне сердце гложет,Веселой болтовней меня развесели,Пускай твой разговор забыть тоску поможетИ скучный день пройдет, как многие прошли.

Помню, как в Шахматове в сумеречный час Иван Михайлович сидел на ступеньках балкона и говорил эти стихи в присутствии моей двоюродной сестры Александры Михайловны Марконет. Читал он очень просто, без всяких эффектов, но проникновенно и искренно. Дальше у Апухтина идут следующие строки:

На сердце – дама червонная – с гордой душой такой,Словно к тебе благосклонная,Будто играет тобой.Хочешь сказать ей про многое,Свидишься – все позабудешь…и т. д.

Конец стихов:

Но только, старая, мне в сердце не гляди,И не рассказывай о даме о червонной, —

Иван Михайлович произносил с такой силой и болью, что невольно приходило в голову, что стихи эти очень подходят к нему самому и выражают его личные чувства. Большинство тех стихов, что он любил говорить, было на тему о неудачной любви. Таков «Кузнечик-музыкант» Полонского, влюбленный в бабочку, и некрасовское «Застенчивость»:

Ах, ты страсть роковая, бесплодная,Отвяжись, не тумань головы,Засмеет нас красавица модная,Вкруг нее увиваются львы…

И недаром выбирал эти темы Иван Михайлович. Как-то раз беспардонная наша Ася, показывая Ивану Михайловичу в моем присутствии карточки сестры Софьи Андреевны, которые он что-то очень внимательно рассматривал, вдруг заподозрила, что это неспроста, и, как бесенок, захлопала в ладоши и запрыгала перед Иваном Михайловичем, приговаривая: «Иван Михайлович влюблен в Софу! Иван Михайлович влюблен в Софу!» Оказалось, что она попала в самую точку. Иван Михайлович в смущении хватал ее за руки и повторял: «Асенька, Асенька! Что Вы? Неправда, да перестаньте!» Она перестала и никогда уже больше с ним не говорила, чувствуя, что тут дело не шуточное и этого места трогать не надо.

Иван Михайлович был некрасив и не похож на светского и модного кавалера, одевался он только что прилично, живя довольно скудно на свое учительское жалованье. Кончив курс на естественном факультете, он не был оставлен при университете и удовольствовался скромной долей учителя. Педагогического таланта у него не было, и не любил он своего дела, исполняя его только ради куска хлеба. Бывало, сидит он с нами, так весело разговаривает, а потом взглянет на часы, скажет: «Иду на уроки», – и, скрепя сердце, но с бодрым видом отправляется пешком в какое-нибудь учебное заведение. Итак, Иван Михайлович был не то, что называется интересный кавалер. Сам он так описывал свою наружность: «У меня нос – римско-католический, глаза – цвета неба сквозь бутылочное стекло, смотрят из-под подворотни…» Он был довольно высок, худощав, лицо у него было живое и на редкость приятное. Любили его положительно все, и многие барышни говорили ему это в глаза, но он только отшучивался и сказал как-то раз: «Да, все-то вместе мне в любви объясняются, а вот наедине-то – никто». Он, очевидно, не имел никаких надежд на успех и даже не пробовал ухаживать ни за кем из барышень. В шутку он говорил комплименты Асе, называл ее: «Асенька, прелестная девица». Так как в семье ее называли в то время «Кот» или «Кошка», он часто обращался к ней с таким титулом: «Ваше Кошатейство», или «Кошатию», вроде польского Добродию. Всего меньше он говорил с той, которую любил. Поведение его с ней вообще напоминало, как это ни странно, французского дворянина Сирано де Бержерака из комедии Ростана. Будучи влюблен в свою кузину Роксану, модницу и красавицу, что называлось в те времена «Precieuse», т. е. утонченную светскую женщину, и сознавая свою некрасивость, Сирано никогда не говорил ей о своих чувствах и был неизменно весел, забавен и пр. Иван Михайлович, конечно, очень страдал от несчастной, вполне безнадежной любви, но никогда этого не показывал. Он носил маску вечной веселости и беззаботности. На его глазах сестра моя Софья Андреевна увлеклась Батюшковым. В разгар ухаживания Федора Дмитриевича на спектакле в ректорском доме Иван Михайлович мастерски, с настоящим комизмом сыграл небольшую роль лакея в одной из пьес, а после спектакля, во время танцев, влез на подмостки, встал перед суфлерской будкой и с помощью какой-то палочки изобразил капельмейстера, причем ради вящего комизма подвязал себе щеку черным платком. Судя по тому как он играл на сцене и читал стихи, думаю, что он мог бы быть неплохим актером, но ему это и в голову не приходило. Во время этого вечера со спектаклем у него, вероятно, сильно скребли на сердце кошки, но он и виду не показал. Через несколько лет сестра Софья Андреевна вышла замуж. Словом, все случилось почти так, как в «Гаданьи» Апухтина, с той только разницей, что еще до замужества сестры моей Софьи Андреевны Иван Михайлович уехал в Москву. Там он как-то случайно женился, вернее, его женили на девушке, которая его полюбила, и довольно скоро умер в чахотке, которая началась у него еще в Петербурге, когда мы с ним часто виделись. Он всегда был слабого здоровья, но не имел средств на леченье и погиб в возрасте сорока с небольшим лет. Был он человек очень яркий, оригинальный и, несомненно, даровитый, но как-то не сумел найти свое место в жизни. Таких было много на русской почве, особенно в те времена.

Глава XVIII

Блок и Шахматово

До семилетнего возраста маленький Блок проводил всякое лето в Шахматове. Даже в тот год, когда его возили за границу, в Триест и Флоренцию, в сопровождении матери, бабушки, няни Сони и меня, почти все лето было проведено в Шахматове, и только в августе мы уехали в Триест через Москву и Варшаву. Итак, первые семь лет своей жизни, когда складывается наиболее прочный фундамент телесного и духовного человека, маленький Блок проводил три или четыре месяца года в условиях шахматовской природы и быта, и, разумеется, эти годы и положили основание той любви к природе и к русской деревне, которая так характерна для его поэзии. Самое поверхностное листание стихов Блока покажет читателю, какое большое количество их посвящено деревенской природе, которую он видел именно в Шахматове, так как даже и не знал остальной России и только раз в жизни был на нижегородской ярмарке.

Если мы проследим влияние Шахматова на творчество Блока с самого раннего детства, то мы увидим, что первые стихи его сочинены несомненно под впечатлением Шахматова:

Зая милый, зая серый,Я тебя люблю.Для тебя-то в огородеЯ капустку и коплю.

Лет около девяти, когда начались первые неуклюжие попытки писать в антологическом роде, было сочинено стихотворение «Конец весны» (см. мою книгу «Ал. Блок и его мать»). Здесь влияние Шахматова несомненно. Так и видишь луг за шахматовским садом, вблизи которого начинается пруд. С 1894 года Блок начал издавать журнал «Вестник». В этом рукописном журнале все наиболее удачные произведения Блока в стихах и в прозе навеяны Шахматовым. Таковы стихотворения «Весной», «Осенний вечер» и шуточные стихи, посвященные собаке Дианке, которые изображают уголок шахматовского сада под окном комнаты Блока, в которой он жил гимназистом и студентом. Стихотворение «Воспоминание о первых днях шахматовской весны 1896 года» не попало в «Вестник». Оно представляет собою уже настоящую элегию с тем мрачным настроением, которое налетает порою в эти ранние годы в предчувствии юношеских порывов и бурь. Минуя неудачные стихи «Вестника», представляющие собою лишь плохое подражание хорошим образцам, перехожу к прозе. Заслуживает внимания детская сказка «Летом», написанная под влиянием окружающей природы. Отрывок «Из летних воспоминаний» есть прямой отголосок шахматовских впечатлений. Итак, все лучшее, написанное Блоком в детском и отроческом возрасте, носит явный след влияния Шахматова.