Сцены из народного быта

«Осколки», № 44 1884 г.

Общее собрание общества прикосновения к чужой собственности

Рассказ

Большая зала. Стол покрыт зеленым сукном. На столе против председательского места изящная малахитовая чернильница и колокольчик; против места членов правления – бумага и карандаши. Зала переполнена публикой. Раздается звонок председателя. Все занимают места.

– Имею честь объявить общее собрание открытым. Первый и главный вопрос, который будет предложен вашему обсуждению, это увеличение содержания трем директорам; второй – сложение с кассира невольных прочетов; третий – предание забвению ввиду стесненного семейного положения неблаговидного поступка одного члена правления; четвертый – о назначении пенсии супруге лишенного всех особых прав состояния нашего члена; наконец, пятый – о расширении прав правления по личным позаимствованиям из кассы.

– Ого!

– Что это «ого»? Прошу вас взять назад это «ого». Я не могу допустить никаких «ого». Если вы позволите себе во второй раз делать подобные восклицания, я лишу вас слова. Все эти вопросы существенно необходимы ввиду особых обстоятельств, которые выяснятся из прений. Вам угодно говорите?

– Это я воскликнул «ого», и не с тем, чтобы оскорбить вас. Я сторонник расширения всяких прав и, услыхав вопрос о расширении прав правления, воскликнул «ого». Это значило – я доволен.

– В таком случае я беру назад свое замечание.

– Прошу слова. Как ежели директор, хранитель нашего портфеля, обязанный, например, содействовать… и все прочее… А мы, значит, с полным уважением… и ежели теперича директор, можно сказать, лицо… Я к тому говорю: по нашим коммерческим оборотам…

– Вам что угодно сказать?

– Я хочу сказать, когда, например, затрещал Скопинский банк…

– Вы задерживаете прения и ставите их на отвлеченную почву. Нельзя ли вам просто выразиться, так сказать, реально: да или нет.

– Когда, например, разнесли Скопинский банк, ограбили вдов и сирот… может, и теперь сиротские-то слезы не обсохли…

– Все это верно, но эти слезы – область поэзии. Правлению никакого дела нет до сиротских слез. Позвольте вам повторить мое предложение – стать на реальную почву.

– Мы не знаем этой вашей почвы, а грабить не приказано.

– Стало быть, мы грабили? Правление общества обращается с протестом к общему собранию.

Голоса:

– Вон его! Вон!

– Милостивые государи! Я позволил бы себе так понять это столкновение. Почтеннейший член не совсем уяснил себе предложение председателя, не понял, так сказать…

– Как не понять! Я говорил насчет грабежу. У нас от этого правления в одном кармане смеркается, а в другом – заря занимается.

– Господа! Ревизионная комиссия…

– В милютинских лавках устрицы ест ваша ревизионная комиссия.

– Господин председатель, прекратите этот печальный эпизод и позвольте продолжать прения. Я прошу слова. Если провести демаркационную линию между правлением и вкладчиками…

– Милостивые государи! Я прошу, я требую, я настаиваю, чтобы общество выразило порицание члену, оскорбившему нашего председателя.

Голоса:

– Баллотировать! Шарами! Простым вставанием… (Шум.)

– Я ставлю вопрос на баллотировку простым вставанием. (Считает.) Раз… два… семь… десять. За выражение порицания десять. (За правленческим столом некоторое смущение.) Прошу приступить к прениям.

– Милостивые государи! Вопрос об увеличении содержания весьма важен. К важным вопросам нельзя относиться халатно. Я полагал бы этот вопрос оставить без обсуждения и передать его в комиссию.

Голоса:

– В комиссию! В комиссию!

– Невольные прочеты с кассира взыскать или передать их в ведение прокурорского надзора, а о неблаговидном поступке одного из членов правления приступить к прениям. Нельзя ли нас познакомить с неблаговидным поступком члена правления?

– С юридической точки зрения поступок этот… наша юстиция очень резко разграничивает деяния, совершенные…

– Стащил, вот тебе и юстиция…

– Совершенные по злой воле… Принимая во внимание семейное положение…

– Ну, стащил, это верно!

– В терминологии нашей юстиции нет слова – стащил.

– Ну, можно нежнее сказать: украл.

– Господа, где мы и что мы? Нас пригласили в общее собрание и хотят выворотить наши карманы. Нам предлагают увеличить директорам содержание. За что? Нам предлагают прикрыть хищение кассира. Почему? Нас просят предать забвению какой-то мерзкий поступок члена правления. Просят отереть пенсией слезы супруги лишенного прав состояния хищника; наконец, ходатайствуют о расширении прав членов правления…

– Отдай им сундук с деньгами, а они туда тебе заместо их бронзовых векселей наворотят… Чудесно!

– Бронзовые, как вы изволили выразиться, векселя нисколько не отягощают кассу; если… (Сдержанный смех.) Позвольте мне докончить…

– Позвольте вас остановить. Бронзовые векселя не имеют ничего общего с предложением об увеличении директорам содержания. А так как этот вопрос довольно прениями исчерпан, то я ставлю его на баллотировку. Не угодно ли вам, милостивые государи, приступить к баллотировке по вопросу об увеличении господам директорам содержания? Предупреждаю вас, что отказ ваш весьма невыгодно повлияет на наше прочно установившееся общество…

Страшный шум. Председатель звонит изо всех сил и закрывает собрание.

«Новое время», 26 февраля 1383 г.

Тенериф

Рассказ купца

Какое вчерашнего числа с нами событие случилось!.. Просто на удивленье миру! В нашем купеческом сословии много разных делов происходит, а еще этакой операции, так думаю, никогда не бывало… Зашли мы к Москворецкому мосту в погребок. Нам сейчас новый прейскурант поднесли. Иван Семеныч взял, читает:

«Давно желанное слияние интеллигенции с капиталом в настоящее время уже совершается. Интеллигенция идет навстречу капиталу. Капитал, в свою очередь, не остается чужд взаимности. В этих видах наша фирма настоящего русского шампанского и прочих виноградных вин к предстоящей масленице приготовила новую марку шампанского, небывалую еще в продаже и отличающуюся от других марок своею стойкостью и нектаральным вкусом.

Москворецкий монополь, № 1. Игристый.

№ 2. Самый игристый, пробка с пружиной. При откупоривании просят остерегаться взрыва.

№ 3. Пли! Свадебное.

№ 4. Нижегородский монополь с красным отливом. Высокий.

В нашем же складе продаются следующие иностранные вина:

Борисоглебская мадера с утвержденным этикетом, местного разлива.

Херес Кашинский в кувшинах – аликан, старый.

Ром Ямайский. Тройной. Жестокий.

Тенериф купца Зайцева…»

Вот на тенериф-то мы и приналегли и так свои лики растушевали, такие колера на них навели, что Иван Семеныч встал да и говорит: «Должен я, говорит, константировать, что все мы пьяные и по этому прейскуранту пить больше нам невозможно, а должны мы искать другого убежища». А сам плачет. Мы испугались, а приказчик: «Не сумлевайтесь, говорит, это от тенерифу: эту марку немногие выдерживают, потому он в чувство вгоняет человека».

Вышли мы, сели на тройку и взвились поперек всей Москвы. По сторонам народ так и мечется, не может себе в понятие взять, что, может, вся наша жизнь решается. Городовые свистят… Околоточные озираются… Иван Семеныч плачет навзрыд… Яша кричит ямщику: «Вези прямо к мировому: все равно завтра к нему силой потащат…»

Приехали в Стрельну, сделали там что-то такое, должно быть, нехорошее. Помню, что шум был большой, арфистка плакала, околоточный протокол составлял.

Через три дня – пожалуйте!

Вышел мировой, солидный человек, седой наружности.

– Не угодно ли вам, господа стреленские, сюда к столу пожаловать?

Публика… Срам?…

– Швейцар, расскажите все, как было.

Тот сейчас показывает на меня:

– Они мне, говорит, ухо укусили.

– Не помню, говорю. Да ежели бы и помнил, так неприятно об этом рассказывать. В исступлении ума находился от тенерифу.

– А вы зачем этот тенериф пьете?

– Зачем начальство допущает этот тенериф в продажу? Потому от его не токма что ухо, а и человека загрызть можно.

– А он что делал? – показывает на Ивана Семеныча.

– Не могу, говорит, при публике доложить. Все прочие, которые только шумели, а они… просто, говорит, выразить не могу.

Потом писал, писал этот мировой…

– Прошу, говорит, встать.

Все встали.

По указу… там все прочее… На две недели посадил в казенном халате ходить…

Иван Семеныч:

– Ну, а ежели у меня, говорит, две медали на шее?

– Жалко, говорит, вы раньше не сказали: я бы вас на месяц посадил.

Вот тебе и тенериф! Из-за пустого дела какой срам вышел…

«Осколки» № 6, 1884 г.

Травиата

Рассказ купца

А то раз мы тоже с приказчиком, с Иваном Федоровым, шли мимо каменного театру. Иван Федоров почитал-почитал объявление.

– Понять, говорит, невозможно, потому не нашими словами напечатано. Господин, что на афишке обозначено?

Прочитал. Говорит:

– «Фру-фру».[13]

– В каком, говорим, смысле?

– Это, говорит, на ихнем языке обозначает настоящее дело.

– Так-с! Покорнейше благодарим… Господин городовой, вы человек здешний, может, слыхали: как нам понимать эту самую «Фру-фру»?

– Ступайте, говорит, в кассу, там все отлепортуют.

Пришли в кассу.

– Пожалуйте два билета, на самый на верх, выше чего быть невозможно.

– На какое представление?

– «Фру-фру».

– Здесь, говорит, опера.

– Все одно, пожалуйте два билета, нам что хоть представляй. Иван Федоров, трогай! Ступай!

Пришли мы, сели, а уж тальянские эти самые актера действуют. Сидят, примерно, за столом, закусывают и поют, что им жить оченно превосходно, так что лучше требовать нельзя. Сейчас госпожа Патти[14] налила стаканчик красненького, подает господину Канцеляри:[15]

– Выкушайте, милостивый государь.

Тот выпил, да и говорит:

– Оченно я в вас влюблен.

– Не может быть!

– Верное слово!

– Ну, так, говорит, извольте идти куда вам требуется, а я сяду, подумаю об своей жизни, потому, говорит, наше дело женское, без оглядки нам невозможно…

Сидит госпожа Патти, думает об своей жизни, входит некоторый человек…

– Я, говорит, сударыня, имени-отчества вашего не знаю, а пришел поговорить насчет своего парнишки: парнишка мой запутался и у вас скрывается– турните вы его отседа.

– Пожалуйте, говорит, в сад, милостивый государь, на вольном воздухе разговаривать гораздо превосходнее.

Пошли в сад.

– Извольте, говорит, милостивый государь, сейчас я ему такую привилегию напишу, что ходить он ко мне не будет, потому я сама баловства терпеть не могу.

Тут мы вышли в коридор, пожевали яблочка, потому жарко оченно, разморило. Оборотили назад-то – я и говорю:

– Иван Федоров, смотри хорошенько.

– Смотрю, говорит.

– К чему клонит?

– А к тому, говорит, клонит, что парнишка пришел к ней в своем невежестве прощения просить.

– Я, говорит, ни в чем непричинен, все дело тятенька напутал.

А та говорит:

– Хоша вы, говорит, меня при всей публике острамили, но при всем том я вас оченно люблю! Вот вам мой патрет на память, а я, между прочим, помереть должна…

Попела еще с полчасика, да богу душу и отдала.

После 1881 г.

Об Саре Бернар[16]

В одном из петербургских клубов, в столовой, сидят несколько человек и ведут беседу.

– Приехала?

– Нет еще, в ожидании. Секретарь ихний приехал, орудует, чтобы как лучше… Книжку сочинил, все там обозначено: какого она звания, по каким землям ездила, какое вино кушает…

– Нашего, должно быть, не употребляет, потому от нашего одна меланхолия, а игры настоящей быть не может.

– По Невскому теперича мальчишки с патретами ее бегают…

– А какая у них игра: куплеты поют али что?…

– Игра разговорная. Очень, говорят, чувствительно делает. Такие поступки производит – на удивление!., Ты то возьми: раз по двенадцати в представление переодевается!..

– Пожалуй, на чугунке встреча будет.

– Уж теперь народ разгорячился! Теперь его не уймешь! Давай ходу!.. Билеты-то выправляли – у конторы три ночи ночевали. Верно говорю: три ночи у конторы народ стоял, словно на святой у заутрени. Насчет телесного сложения, говорят, не совсем, а что игра – на совесть! Убедит! Дарья Семеновна на что уж женщина равнодушная, слов никаких понимать не может, а и та ложу купила.

– Которые ежели непонимающие…

– Да она не за понятием и идет, а больше для бливиру, образованность свою показать. Капитал-то виден, а все прочее-то доказывать надо.

– Сырой-то женщине, словно, не пристало…

– Пущай попреет, зато говорить будут: «Дарья Семеновна Сару Бернар смотрела». Лестно! Опять и цыганы-то в доме надоели. Ведь сам-то, окромя цыганов, никаких театров переносить не может. Ему чтоб дьякон многолетие сказывал, а цыганы величальную пели. В театре сиди, говорит, сложимши руки – ни выпить тебе по-настоящему, в полную душу, ни развернуться как следует; а цыганы свои люди – командуй, как тебе угодно.

– Ну да ведь не Рашель же, даже и не Ристори!

– Да ведь ты не видал ни ту, ни другую: как же ты можешь судить?

– Нет, видел… То есть, Рашель не видел, а Ристори видел.

– А Сару Бернар не видал: как же ты можешь их сравнивать?

– Да ты прочти…

– Что мне читать!.. Я обеих видел.

– Господа, я вас помирю. Когда здесь была Арну Плесси…

– Это к нашему спору не относится; мало ли кто здесь был. Он не признает Сару Бернар, а для меня она – высшее проявление драматического искусства.

– С вами спорить нельзя…

– Вы бы лучше бутылку велели, чем пустяки-то говорить. Каждый человек на своем месте. Что нам путаться в чужие дела. Давай бутылку…

– Нет, Иван Гаврилович, творчество великое дело!..

– Так что же?

– Поважней бутылки!

– Так ты поди с ним и целуйся, а нам не мешай.

– Я помню, когда Рашель произнесла свое знаменитое «jamais», – весь театр дрогнул!..

– В чем это?

– Теперь уж я не помню…

– Завели вы эти темные разговоры, ничего не стоющие. На языках на ихних вы производить не умеете…

– Да ведь вы ходите в итальянскую оперу, а языка не понимаете…

– Так что же! Это я только для семейства порядок соблюдаю. Жене с дочерью требуется, а мне одна тоска. Кабы буфета не было…

– Кабы у нас поменьше буфетов-то было…

– Что ж, ты думаешь – лучше? Буфет на потребу, без него нельзя… Прибежище!.. Все одно – маяк на море…

– Я вам скажу, что Сара Бернар…

– Да что, она тебе родня, что ли? Ну, дай ей бог доброго здоровья!..

– Ах, Иван Гаврилович, милый вы человек, а, извините меня, невежа.

– А ты выпей. Это тебя сократит, может, что поумнее скажешь. Хотя я невежа, это уж так богу угодно, а только я на чести: чего понимать не могу, об там и разговору не имею. Ты, может, четыре рихметики обучил, где ж мне с тобой сладить. Одно осталось – выпить с горя. Прости меня, господи!..

– Да вы не обижайтесь…

– Зачем обижаться…

– Сара Бернар действительно явление! Легко к ней относиться нельзя. Это дочь парижской улицы, как метко и справедливо сказано в одной газете. Ведь недаром же Европа и Америка преклонились перед ее дарованием.

– Пущай к нам приедет. Наши тоже разберут.

– В самом деле, небывалая вещь: отличный рисовальщик, изумительный скульптор и очаровательная актриса!..

– Вы помните Виардо?

– Она певица была!..

– Виноват, не Виардо, а как ее…

– Фанни Эльслер?

– Не записано ли у вас еще кого-нибудь в вашем поминанье-то? Валяй всех за упокой и за здравие.

– Василий, сходи к повару. Пусть он даст стерлядь à la Сара Бернар…

– Слушаю-с…

– Постой! Спроси у эконома: есть у нас в клубе вино, которое пьет Сара Бернар?

– Публика просто с ума сходит! Представьте, у театральной конторы по целым суткам стоит.

– А вы видели, на Невском показывают женские телеса, разными красками разрисованы? Стечение публики тоже большое. Старичок один подошел к картинке-то, да так и замер. Что, думаю, дедушка, хорошо!..

– Это картина Сухаровского?

– Уж там я не знаю чья, но только… я вам доложу!.. Для набалованного человека, может, великое удовольствие, а для чистой души…

– То есть, такого русопета,[17] как Иван Гаврилович…

– Я верно говорю! Соблазн! Ничего нет хорошего.

– А в Пеште-то она провалилась!

– Кто?

– Сара Бернар.

– Да ведь это газетная сплетня! Это ненависть венгерской прессы к России.

– Что тут общего: Сара Бернар и Россия!.. Что она, русская подданная, что ли?…

– А в Одессе не провалилась! А в Филадельфии не провалилась! Ну, пусть наши сыграют так, как Сара Бернар!..

– Ну, пусть Сара Бернар сыграет так что-нибудь из нашего репертуара…

– Повар не знает, как приготовить стерлядь – по-русски или паровую?

– Дура он! Ему сказано – à la Сара Бернар… Пусть что-нибудь покрошит… Ну, черт его возьми, давай паровую.

– А вина тоже нет.

– Глупо!

– А вы достали билет?

– Два посыльных, дворник да три пролетария у конторы три ночи ночевали и…

– И?…

– Шиш!..

– Однако!..

– Время-то она нехорошее выбрала… Летнее бы дело в «Аркадии» – публике-то полегче бы было, и ветерком обдует, и все… А в театре жарко…

– Поверьте, что ее слава газетами раздута…

– Не раздуешь, как раздувать нечего!

– Поверьте, все можно раздуть!

– Даром народ кричать «ура» не станет! Даром за каретой народ не побежит!..

– Я не побегу!

– А я побегу!

– Я не буду вас останавливать.

– А я не буду вас больше убеждать.

– Василий! Дай мне судака агратан.

– Господа, будемте справедливы, не будем на себя рук накладывать. Неужели русская актриса не может возвыситься до Сары Бернар! Неужели госпожа…

– Позвольте!

– Да не перебивайте же меня, дайте мне досказать. Неужели госпожа…

– Я знаю, что вы хотите сказать… Никогда не может! Все будет доморощенное, а не европейское. Язык не тот! С нашим языком только можно до Киева дойти, дальше он не действует, а по-французски говорит весь свет.

– При чем тут язык? Мартынов играл по-русски и заставлял перед собою преклоняться.

– Но не Европу!

– Нет! Европу! Лучших драматических художников Европы.

– Я вчера разговаривал с нашими театральными рецензентами. Все в один голос говорят, что раньше шестого декабря ничего нельзя сказать положительного.

– Когда здесь была Арну Плесси!..

– Честной компании!

– Василию Ивановичу! Откуда изволили?

– Из «Ливадии».

– Что сегодня – «Фатиница»?

– Черт ее знает! Мы в буфете сидели. Вот скандалище-то заворотили! Вот вертунов-то наделали! Околоточный два часа протокол составлял…

– Что долго? Стихами, что ли?

– На Сару Бернар достали?

– Нельзя же-с! Да я ведь только для шуму… Я люб лю очень шум в театре. Этак у меня часто: пошлю артельщика с ребятами в воскресенье в театр, навалит их человек сорок. А от меня такое приказание: кто бы ни вышел – старайся! Такой шум заведут – страсть! Кричат bis, да и шабаш…

– Не угодно ли стаканчик?

– Спасибо, не хочется.

– В виде опыта – выкушайте.

– Право, не хочется…

– За здоровье Сары Бернар! Дай ей господи огреть хорошенько публику, а нам за нее порадоваться да поблагодарить за наставление, что она нами не побрезговала.

– Экой дикий народ-то! Печенеги!

– Дикий… верно! Деньги на темную ставим… Своего купеческого звания не роняем. Кто хошь приезжай – заплатим.

– Когда здесь была Арну Плесси…

– Это еще какая? Ты где сидишь-то, помнишь ли? Проснись!

– Пора домой… Я так удручен…

– Пьянехонек, верно! Иди потихоньку, а то все расплещешь… Итак, за ихнее здоровье!..

«Новое время», 1 октября 1881 г.

Нана[18]

Рассказ купца

– Ну, какое же, Василий Иванович, теперича ваше положение опосля папашиной смерти?

– Хуже быть нельзя… острог! При тятеньке хоша и строгое положение было, а все терпеть можно, а теперь… Ты думаешь – я купеческий сын? Арестант я и больше ничего! При тятеньке, помнишь, в Париж раз с бухгалтером ездил, в Нижнем крутился… И не приберет ее господь царь небесный!

– Кого, сударь?

– Бабушку! Ведь она опекуншей назначена. Ну, и шабаш! Ни направо, ни налево! Сидит с монашенками, Бибелью али Чикминей[19] по складам разбирают… То есть, завтра она умрет, а послезавтра я всему оставшемуся капиталу решение сделаю… весь капитал с радости пропью! Двух старцев теперича ко мне приставили для наставления. Один-то еще ничего… пьет, а другой, окромя кровоочистительных капель, ничего не трогает. Намедни они меня до того довели: «Бабушка, говорю, Маланья Егоровна, я очумею!» – «Это, говорит, тебе на пользу…» Веришь ты!.. (Плачет.) Под векселя никто не дает, опасаются – несовершеннолетний, а этого случая надо еще два года ждать. За это время она мне всю душу вымотает. Сестру тоже поедом ест… Ну, той ничего. Та девушка такая: за ней хоть в подзорную трубу смотри – ничего не увидишь.

– Ну, а дяденька как?

– Тот дурак! Только кажет-то умным, а заставь трем свиньям щи разлить – не сумеет. Уж то возьми: в баню идет – медаль надевает! Дурак естественный! Я всех умней, всей нашей фамилии, но только я самый что ни на есть несчастный человек! Вот хошь бы теперь в беду попал – за что? Страм теперича пойдет по всему городу. Уж из «Санкт-Петербургского листка» приходили спрашивать. Дворник сказал, дома нет, скрывается.

– В чем же беда-то ваша?

– Видишь ты, милый человек: иду я по Невскому, смотрю – большое стечение публики. К. городовому: «По какому случаю?» – «А по такому, говорит, случаю – картину рассматривают». А господин какой-то говорит: «Нана[20] выставлена». Взошел, посмотрел – ничего нет удивительного, а как обнаковенно. Старичок только какой-то, в черненьком паричке, хотел рукой погладить, да не достал. И сейчас этот старичок оборотился ко мне с разговором: «Вы, говорит, еще не видали?» – «Нет», говорю. «А я, говорит, десятый раз смотрю и все налюбоваться не могу». – «Что ж, говорю, Бебелина[21] чудесная». – «А вы, говорит, роман «Нана» читали?» – «Нет». – «Почитайте, вам, как молодому человеку, очень приятно будет. Там, говорит, все обстоятельства обозначены вовсю!» И глаз это у него так и завертелся. «И слова на их счет такие, что и пропечатать на нашем языке невозможно, надо по-французски». И вонзил он мне в самое сердце такой кинжал, как ни старался – не мог вытащить. Давай «Нана», да и шабаш! Книжку купил, пошел к одному знакомому приказчику в Перинную линию, хвастался, что умеет по-французски. Тот слов пять разобрал – бросил: не при нем писано. Ну, а мне все одно хошь умирать! И сказали мне, что в Казанской улице живет с матерью девица и французским языком орудовать может. К ней. Бедная, худая, волосы подрезаны в скобку; мать тоже старуха, старая, слепая… Видно, что дня три не ели… Грусть на меня напала! Вот, думаю, обделил господь. «Можете, говорю, перевести на наш язык французскую книжку?» Посмотрела. «Извольте», говорит. «Что это будет стоить?» – «Семьдесят пять рублей». – «Это, говорю, мне не в силах… За пятнадцать рубликов нельзя ли?» Она так глаза и вытаращила, а глаза такие добрые, чудесные… Инда мне совестно стало. «Вы, говорю, не обижайтесь: мы этим товаром не торгуем, цен на него не знаем». – «Я, говорит, с вас беру очень дешево, и то потому, что нам с мамашей есть нечего», – а по щекам слезы, словно ртуть, скатились. Жалко мне ее стало, чувствую этакой переворот в душе. «Извольте, говорю, только чтоб перевод был сделан на чести, чтоб все слова и обстоятельства…» Покончили. Зашел как-то через неделю наведаться, смотрю – сидит, строчит. Матери не в зачет рубль дал на кофий. Покончила она все это дело да, не дождавшись меня, на Калашникову и приперла. Вошла в калитку-то, собаки как зальются – чужого народу к нам не ходит. А бабушку в это время в экипаж усаживали, в баню вести, бобковой мазью[22] оттирать… Что за человек? Зачем? К кому? По какому случаю? Все дело-то и обозначилось. Уж они меня с дядей терзали, терзали, старцы-то меня точили, точили… Хотел удавиться! Сестра упросила глупости этой не делать. Бабушка взяла эту книжку и тетрадку да в печку бросила. И Нана, и все слова, и все обстоятельства – все сгорело!.. В четверг повестка к мировому! Бабушку за безобразие, меня, должно быть, за малодушие, а дядю, как он есть дикий, нескладный человек, за грубое обращение. Ищу адвоката. Был у одного, но не пондравился. «Чем, говорю, прикажете вас вознаградить, потому как всю нашу фамилию судить будут?» Встал этак, выпрямился: «Мне кажется, говорит, что опосля изобретения денежных знаков ваш вопрос совершенно лишний». В доме теперь смятение. Бабушка боится, что ее будут к присяге пригонять; дядя сумневается насчет своих слов нехороших, а я третий день дома не ночую – пью без просыпа…